Нечаев

Август Клопп гадко сморщил шнобель, получив миску похлёбки из одуванчиков. Другие ели её с удовольствием и хвалили тётю Шуру за то, что та даже из обычной травы способна состряпать — пальчики оближешь. А вот, Клопп брезгливо сдвинул с тумбочки миску, и она упала на пол вверх дном. Похлёбка потекла по белым доскам, а Клопп разорался скрипучим голосом: — Ихь бин истинный ариец! Ихь не хотьеть дас шайзе! Ихь хотьеть шницель унд шнапс! Нюра повернулась к нему, опустив пустой поднос. — Извините, товарищ Клопп, вторая порция не положена, — сухо ответила она и хотела уйти, но Клопп изловчился и вцепился ей в локоть кривой пятернёй. — Несьи мне шницель унд шнапс! — завизжал он ей в лицо, и даже попытался встряхнуть. Нюрка принялась вырываться, но пальцы Клоппа напоминали крюки. Кажется, гад специально подгадал, когда Глебка выскочит покурить — чтобы Нюрку некому было спасать. Товарищ Гавриленков отодвигался к стене, пряча за миской лицо, Тольша глухой Клоппа боялся, а товарищ Семён, и вовсе, лежачий. — Шницель унд шнапс! — шипел Клопп. От его злобного голоса разрыдалась Дашутка и забилась под одеяло с головой. — Да отстаньте же от меня! — Нюрка мощно рванулась, отпихнув гада. Клопп взвился, но тут загрохотали Глебкины сапоги. — Да чтоб тебя! — выдохнул Васято, обрушив на сутулый загривок Клоппа рукоять пистолета. Немец булькнул и мешком увалился на смятую постель. — Цела? — осведомился Глеб у Нюрки. Та прятала слёзы: больно было, да и испугалась. Однако вскинула голову и заявила: — Цела, не хрусталь! Вслед за Глебкой в палату забежала тётя Шура. — Да что ж так ребёнка пугать? — хватаясь за голову, она подбежала к Дашутке. — Тёть Шур, это Клопп разбуянился, — проворчала Нюрка, подобрав скинутую миску. Какая же гнида: специально разлил, да ещё и уделал пол, и обляпал тумбочку. — Уже успокоился, тёть Шур, — вторил Глеб. Он присел рядом с Нюркой и помог ей: ложку поднял. Но та отняла, прошипев: — Сама справлюсь! Получше бы охранял эту гниду, а не бегал дымить! Пристыженный, Глебка убрался на стул. А тётя Шура присела на край Дашуткиной койки и отогнула край одеяла. Дашутка прильнула к ней, спрятав заплаканное лицо в её белый халат. — Ах же, гад! — возмутилась тётя Шура, обнимая Дашутку. — Когда его увезут уже, Глеб? Она подняла голову, строго взглянув на Васяту. — Товарищ Замятин приказа не давал, — отбоярился Глебка. — А я сам не могу. К вечеру Нюрка устала так, что еле плелась. Она хотела расследовать «дело съеденного бульона», однако её плечи прижала работа, которую Нюрка терпеть не могла. С утра она ползала, помогая тёте Шуре собирать одуванчики, потом — таскала большую кастрюлю с похлёбкой. После завтрака Нюрке пришлось вымывать всё за Клоппом, драить с хлоркой полы в коридорах и в кухне. Едва она выплеснула из ведра грязную воду, получила новое задание: тётя Надя велела выварить бельё с занавесками и развесить на заднем дворе на просушку. Целый день, дотемна, Нюрка вертелась, как белка, а вечером притащилась на пост, чуть волоча ноги. В старом кресле дремала Меланка — ждала, когда Нюрка придёт. — Иди уже спать, — та зевнула, забрав у неё видавший виды старый журнал с обтрёпанными страницами. На обложке напечатали невообразимую штуку: тонкая башня с какими-то большими пропеллерами, как у «Лавочкина». «Техника — молодёжи», — значилось над всем этим. Но журнал-то давно устарел: выпуск за тридцать шестой год. — Иду, — зевнула Меланка. Заспанная, она неуклюже вылезла из кресла, потянулась и, забрав со стола каганец, побрела в темноту. — Спокойной ночи, Нюр, — послышался из коридора её тягучий, сонный голос. — Спокойной ночи, — пожелала ей Нюрка. Лучшее, что сейчас может быть, это спокойная ночь, когда можно тихонько выспаться на посту. Нюрка устроилась в кресле, нагретом Меланкой. Развернула журнал. Мелкие буквы перед глазами скакали: темно, да и устала она, чтобы читать. Керосинка на столе светила тускло и тоже — сонно донельзя. Из открытого окна прилетал лёгкий ночной ветерок. Поблизости что-то цвело и пахло так сладко, что в голове появлялся дурман. Монотонный стрёкот цикад и писк сверчков походили на колыбельную песню. Нюра напоследок прислушалась: в палате сопят, Дашутка не плачет, не дебоширит Клопп. Он Васяту боится: Глебка с ним строго, чуть что — больно тычет дулом в бока и рычит «на расстрел», а может и стукнуть, как сегодня. Нюрка откинулась на спинку кресла, и сама не заметила, как прикорнула, накрыв журналом лицо. Нюрка проснулась рывком от адского шума. Она едва не повалилась с кресла на пол — сперва ей почудилось, что село снова бомбят. Визжа, она подскочила на ноги, но голова со сна закружилась, и она рухнула… На кого-то, кто её подхватил. — Дурёха, ногу оттоптала! — долетело сквозь гвалт перекошенное болью кряхтение. А ещё — душно пахнуло табаком. Наконец, Нюрка пришла в себя и поняла, что цепляется за Васяту, а тот дышит ей прямо в лицо. — Ой, Глебка, прости, — забормотала Нюрка, стараясь встать на обе ноги. — Гавкает ваша псина, чтоб её, — буркнул Васято. — Гляну, пойду. За спиной у него висело ружьё, а кобура оказалась расстёгнутой. Да, гвалт на улице — это раскатистый лай Черныша. Пёс лаял и взрыкивал, лязгал цепью и чем-то стучал, будто сорвётся сейчас и вырвется из вольера. Отпустив Нюрку, Глебка собрался уйти, но та схватила его за рукав. — Да чего тебе? — Глеб обернулся. — Ты смотри, Черныш просто так гавкать не будет, — прошептала ему Нюрка. — Глянь сначала в окно. Она испугалась: немецкий пёс лаял, только если появлялся чужак. А без толку — никогда, ни на птиц, ни на белок, ни на знакомых ему людей. — Ладно, — Васято прижался спиной к стене и аккуратно сдвинул занавеску. За окном он видел пустой задний двор, залитый светом полной луны: колодец, деревья, зенитку. Вроде бы, никого, но псина-то лает. — Пойду, я вооружён, — решил Глебка. — Я с тобой, можно? — Нюрку тоже потянуло на подвиг. — Да куда тебе? — Глебка её осадил. — Сиди лучше, я сам! Глебка усадил Нюрку в кресло и быстро скрылся в сумерках коридора. Нюрка видела, как зажёгся фонарик, а потом и свет удалился. — Бе-бе-бе, я са-ам! — она передразнила Васяту противным голосом и неслышно отправилась следом за ним. Черныш не умолкал и, наверное, прыгал в вольере, с размаху налетая на сетку. Раздался жуткий грохот и лязг, пёс зарычал и внезапно замолк. И тогда Глебка сорвался на бег, грохоча сапогами по коридору. Нюрка за ним понеслась, выскочила на крыльцо. Тишина, нет даже ветра. Под луной неслышно сновали летучие мыши. Нюрка небыстро пошла по дорожке и вдруг замерла. Вольер Черныша оказался настежь распахнут, выломанная дверца висела на одной петле. А чуть поодаль, у деревьев, маячили силуэты людей. Два из них Нюрка сразу узнала: во двор вышли тётя Надя и дед Матвей. Дед Матвей целился из ружья в какой-то бесформенный тёмный клубок, что застыл у колодца. Ну, а третий — Васято — щёлкнул затвором и не без опаски направил туда фонарь. Возле колодца сидел Черныш и держал за ногу заросшего, худого незнакомца. Прихватил пастью за голень, не прокусывая, но и не отпуская. Незнакомец весь трясся, рожа перекосилась, а возле его ноги в грязных обмотках валялся «вальтер-П38». — Да он же — из тех! — выдохнула Нюрка, приблизившись. — Что? — обернулся Васято. — Я ж сказал тебе на месте сидеть! — Да ну тебя с твоим «сказал»! — отмахнулась Нюрка. — Это же фриц, мы точно таких же на озере видели, Глебка!  — Фриц, — буркнул Васято, соображая. — Вы это, не двигайтесь, сейчас я оружие у него изыму. — Стоим, — хохотнул дед Матвей. — А ведь толковая псина: гляди, как поймала. Даже без крови! — Гуманная тварь, чтоб её! — сплюнул Глеб. — Как теперь её обратно загнать-то? Васято взял длинную ветку, подгрёб ей «вальтер» и поднял его. — Да чтоб его, заряжен! — выдохнул Глеб, вытряхнув магазин: все восемь патронов на месте. — Товарища Комарова нужно вызывать! Нюрка с опаской оглядывала тёмный двор, поднимала керосинку повыше. Тень шмыгнула мимо колодца, зашуршало что-то в траве. Фрицы, ведь, не ходят по одному. У этого «гостя» где-то дружки. — Он не один же здесь, Глебка, — бормотала Нюрка, вглядываясь туда, где заметила тень. Вот она, снова шмыгнула — маленькая, это не человек, а юркая кошка. Она запрыгнула на крышу колодца и притаилась, свернувшись в клубок. — Я ж говорю, вызывать, — Глебка прицелился в кошку, а потом перевёл мушку на немца. — Товарищ Комаров отряд приведёт, мы прочешем здесь всё. Немец таращился перед собой отрешённо, как снулый карась. Убегать он и не пытался, говорить — тоже. Только трясся, руки у него дрожали и вздрагивали. — Вы покараульте, Матвей Аггеич, а я живо смотаюсь, у меня же конь! — выпалил Глебка и умчался. Стук лошадиных копыт нарушил ночную тишину и быстро затих. — Энтузиаст! — присвистнул дед Матвей и кивнул немцу ружьём. — Ну что, поганый, сейчас тебе язык-то развяжут! Немец плаксиво забубнил, дёрнул башкой, дёрнул ногой, которая оказалась в пасти у Черныша. Но Чернышу не было дела ни до его нытья, ни до тряски. Пёс выглядел спокойным и мирным, сидел неподвижно, однако его клыки накрепко зажали немцу ногу. Даже немного порвали серую заляпанную штанину.

***

Комаров ехал в седле сонный. Зевки он уже не давил: бесполезно. Однако, зевая во весь рот, товарищ капитан госбезопасности радовался. Невероятное везение — этот «язык». Комаров уже составил план, по которому будет прочёсывать лес, если засада в клубе провалится. Даже сформировал отряды и назначил ответственных, готовый к долгой, кропотливой работе. А тут — информация пришла на собственных ногах. Естественно, мелкая гнида сдаст всё чёртово логово, лишь бы не вкатили пулю. Сафронов тоже дремал под мерный цокот подков, Власов сопел в две дырки, да и Стрельнов. Клюнув носом, Стрельнов чуть не свалился коню под копыта, но вовремя спохватился и удержался в седле. Тристан на него коротко гавкнул, как обругал. — Пленный здесь, товарищ капитан госбезопасности, — негромко доложил Васято, когда они оказались на заднем дворе лазарета. Товарищ Комаров собрался зевнуть, но проглотил зевок, непроизвольно надув щёки — как же хорошо, что висит темнота! Капитан госбезопасности заметил среди деревьев тусклое мигание керосинки, а подъехав поближе, и топчущихся людей да сидящего пса. Тристан, учуяв собрата, разлаялся, виляя хвостом. Товарищ Сафронов проворно спрыгнул с лошади и на всякий случай взял его на поводок. Дед Матвей не спускал немца с прицела. Тот совсем уже сошёл на сопли: хлюпал мокрым носом да смаргивал бессильные слёзы. Немец шатался на тощих ногах, однако Черныш не позволял ему сесть. Тристана он будто бы и не заметил, даже ухом не повёл. — Здравия, товарищ капитан, — ухмыльнулся дед Матвей. — Улов, как видите, по вашей части! — Пса уберите, — буркнул Комаров, следя за тем, чтобы не зевать. Дед Матвей коротко хохотнул, подмигнул тёте Наде. — Дык в том-то и дело, товарищ капитан, что не уходит пёс, — сказал он Комарову. — Может быть, вы подсобите? Сонный Комаров начинал раздражаться. Издевается, что ли, над ним старый пень? Где это видано, чтобы собственную собаку отогнать не могли? Однако Комаров решил не терять время. Махнув головой, он коротко бросил: — Сафронов! Товарищ Сафронов привязал Тристана к дереву, небыстро приблизился к Чернышу. Странная псина внушала опаску и даже подспудный страх. Сафронов годами работал с собаками, но таких здоровенных и не видал. Эта зверюга вела себя как-то не по-собачьи, неправильно. Черныш отрешённо сидел, держал немца за ногу и даже не шевельнулся, когда Сафронов взял его за ошейник. — Фу, Черныш! — Сафронов сказал это твёрдо и чётко. Черныш в ответ ему фыркнул, но немца не отпустил. — Битте, — плаксиво всхлипывал немец. — Хильф мир. На его грязной и мокрой роже дёргались желваки. — Чёрт подери, да пристрелить его к чёрту! — Комаров разозлился, открыл кобуру. — Кого — пса, или немца? — подтрунивал над ним дед Матвей. — Да псину, конечно! — зло огрызнулся Комаров. — Кто ж «языка» убивает! Уйдите, Сафронов, а то и вас зацеплю! — Товарищ капитан госбезопасности, я бы смог… — Сафронов хотел вступиться за Черныша, но Комаров жёлчно отрубил: — Я вижу, товарищ лейтенант! Выхватив пистолет, капитан госбезопасности прицелился Чернышу между глаз. Едва его палец лёг на курок, пёс поднял морду и взглянул с явной обидой. Почти, как человек, который пользу принёс, а его наказали. Черныш рыкнул и разжал зубы, медленно поковылял обратно, в вольер, опустив морду к земле. Скуля, он улёгся на сено, свернулся, а рядом свернулась мелкая кошка. — Ты гляди-ка, обиделся, — заметил дед Матвей. — Обидел ты пса, товарищ капитан! — Ну и чёрт его подери! — проворчал Комаров и шагнул к немцу. Немец сидел на траве, вытирал нос грязными рукавами и никуда не собирался бежать. — Хэндэ хох, образина! — буркнул ему Васято. — Ауфштейн, давай! Немец поднял руки, но вставать не спешил. — Живее, поганый! — Васято угостил его пинком в бок. Комаров повернулся к Сафронову и негромко сказал: — Надо разобраться, откуда пришёл. Твоя ищейка может взять след? — Так точно, товарищ Комаров, — так же тихо согласился Сафронов. — Выполнять, — кивнул Комаров. — Стрельнова на всякий случай возьми. Получив задание, товарищ Сафронов подвёл к немцу Тристана. Пленный отпрянул, но наткнулся на Глеба. — Сидеть, — Глеб ещё раз его пнул. Немец нервно дрожал, пока Тристан обнюхивал его с башки до заляпанных грязью сапог. — След, — отдал команду Сафронов. Пёс крутнулся вокруг себя, подался прочь со двора, и вслед за ним быстро скрылись Стрельнов и Сафронов. Убежали бегом, и между кустов замелькали лучи фонарей. — Пленного — в опорный пункт, на допрос! — Комаров задавил зевок и собрался лезть на коня. Власов с Васятой подхватили немца под локотки, пинками заставили встать. Тот хныкал всё «битте», да «битте». — Товарищ Комаров, а что, если этот фриц к нашему Клоппу пришёл? — предположил Васято, ткнув пленного пистолетом, чтобы быстрее тащился. Комаров уже поставил ногу в стремя, да так и застыл, держась за луки седла. — Стоп, — буркнул он. — В ординаторскую его. Устроим перекрёстный допрос! Ни дед Матвей, ни тётя Надя не хотели, чтобы немца тащили в лазарет, а тем более, в ординаторскую. Только вот, товарищ Комаров никого не послушал. Тащась в ординаторскую, проклятый фриц уделал весь коридор. Грязища комьями отваливалась с его сапог, ужасая Нюрку: мыть-то ей, потому что Катеньке Радивонник нельзя. Такого замараху в свинарнике допрашивать, а не в начисто выскобленной ординаторской. Однако Комаров сурово потребовал, чтобы тётя Надя отперла дверь. — Вот, холера, — злилась тётя Надя, вертя в замке ключ. Пленного усадили на стул, и Глебка с Власовым тут же взяли его на прицел. Комаров свирепо закаркал по-немецки. А немец булькнул ему: — Эссен, битте… Эссен. Опустив башку, пленный уставился на носки сапог. Левый прохудился насквозь, и из дыры выглядывали расцарапанные, грязные пальцы. — Шиш тебе, а не жрать, — прошипел Комаров. — Товарищ Васято, Клоппа сюда притащить! — Есть, — Глебка привычно хлопнул каблуками и утопал в палату. В палате творился переполох: Черныш всех перебудил лаем и грохотом. На тумбочке товарища Гавриленкова горела «летучая мышь», а сам Михал Михалыч чинно расхаживал, заложив руки за спину. Раньше бы он ходил пузом вперёд, но пузо у Гавриленкова опало и сдулось, как опустевший мешок. — Товарищ Васято, поясните-ка, что стряслось? — Гавриленков решил председательствовать и напал на Глебку с вопросами. — Клопп мне нужен, товарищ замсекретаря, — Глебка зашагал в «поганый угол». — Фашист во двор пролез. Товарищ Сафронов по его следу с ищейкой пошёл. — Фашист, фашист, — все зашептались. Дашутка спрятала личико, прильнув к тёте Шуре. Из-за сдвинутой ширмы молча выглядывал забинтованный товарищ Семён. Глебка невольно задержал на нём взгляд, а товарищ Семён ему… подмигнул? Или это показалось из-за бинтов? Странный он, этот товарищ, однако Васяте нужен был Клопп. Встрёпанный, потерянный Клопп сидел на койке с ногами, ни к кому не приставал и грыз ногти. — Ауфштейн, на выход! — суровым басом приказал ему Глеб. Клопп выпятил чёртову раненую ногу и плаксиво пожаловался: — Нихт ляуфен. — Давай, подскакивай! — разозлился Васято и схватил немца за шиворот. Он спать хотел, как тысяча чертей, а нужно возиться ещё с немецким паршивцем. Глеб в тайне надеялся, что из Москвы придёт приказ его расстрелять. С каким удовольствием Васято всадил бы в Августа Клоппа пулю! И не одну. Скинутый с койки, Клопп запрыгал на одной ноге, поджимая больную. Глебка, бранясь, погнал его в шею. Клопп так и поскакал, ни разу не ступив на забинтованную ногу. Васято заметил, что товарищ Семён провожает их насмешливым взглядом. От кривой улыбки Глебу стало не по себе. — Ну и чего вы глазеете? — буркнул он. — Вы следующий на допрос к товарищу Комарову! Вот, где вы были, когда собака залаяла? Я вас не видел! — Спал я, товарищ, — Нечаев сонно зевнул. — Мне с койки вставать не велят. Васяте его голос показался насмешливым. Жаль даже, что сейчас нет на него времени. — Товарищ Комаров вызовет вас после Клоппа, — для острастки предупредил Нечаева Глеб и выпихнул немца в коридор. Комаров из ординаторской никого не отпускал: ни тётю Надю, ни деда Матвея. Даже Нюрке не позволил вернуться на пост, и она клевала носом на табурете в углу. Стенные часы над столом тёти Нади стукнули полночь. Комарова изводил недостаток сна. И беспокоил этот их пёс. Может и надо было «накормить» его пулей? — Так больная ж собака, хромая, — защитила Черныша тётя Надя. — Лапу едва спасли. А он вам немца схватил — чего яритесь-то на него? — Не слабо натаскана ваша «больная собака»! — товарищу Комарову подвиг Черныша вовсе не нравился. — Причём, на людей! Чьим он был? — Не знаем, — за всех ответила Нюрка. — Он прибился к лазарету подстреленным. — Знал, куда идти, — поскрёб затылок Комаров. — О, а вот и наш Клопп! Перескакивая через порог, немец едва не упал. Он скулил, прямо как подстреленный пёс, и просился, чтобы ему позволили сесть. — Чуть ходит, — вздохнул дед Матвей. — Думаю, ногу ему отнять, если к концу недели заживать не начнёт. А то ещё околеет, болезный. Клопп съёжился, озираясь, попытался отпрыгнуть назад на одной ноге, но оступился и рухнул прямо на Глеба. — Да чтоб тебя разорвало! — Глеб скинул немца на ближайший табурет. Тот ёрзал и морщился — не нравилось ему, видимо, на табурете, жёстко. На трон захотел. Пленный бросил на Клоппа затравленный взгляд и булькнул: — Эссен. Убогий какой-то, чёрт подери, всё жрать ему подавай. Клопп брезгливо отвернулся от него и вперился в окно. На гневные вопросы Комарова Август, как заведённый, твердил «найн». Пленного он, якобы, не знает, не видел, и припёрся он к кому-то другому. Чёрт, да как же? Власов тщательно обыскал пленного, однако в его лохмотьях нашёл только блох. Но на уцелевшем рукаве кителя ещё осталась лента дивизии триста семь «Рейхсваффе» — Клопп просто обязан был его знать. Но вместо того, чтобы признаваться, воротил шнобель. Товарища Комарова так и подмывало хорошенько припечь чёртового писаря паяльником, а то утюгом — чтоб быстрей раскололся. Но в Москве ему ясно дали понять: Клоппа не портить. И поэтому Комаров мог на него только рычать. — Эссен, — повторил пленный, когда Комаров потребовал от него опознать Клоппа. — Товарищ, а ведь так не пойдёт, — вмешался вдруг дед Матвей. — Что? — возмутился Комаров. Но дед Матвей выдвинул ящик стола и взял баночку «Шокаколы». Сняв упрямую крышку, дед Матвей присел напротив исхудавшего пленного и, протянув ему шоколад, спросил по-немецки, как его имя. Пленный выхватил «Шокаколу» с жадностью голодного зверя. Вывалив дольки в ладони, он пару штук уронил, но тотчас же нырнул на пол и всё подобрал. Он набил щёки, сидя на полу, на коленях. Власов и Бобарёв не убирали оружия — мало ли, что? Оба наслушались историй про гадов Траурихлигена, как те притворялись убогими, а потом — убивали солдат и воровали документы и карты. А вдруг и этот — из них? Немец жевал, чавкал, пихал в рот шоколад до тех пор, пока всё не сожрал. А, дожёвывая, поморгал, поёрзал и гнусавым голосом выдал: — Меня зовут Эрих.

***

Тристан вертелся вокруг спящих подворий, замирал у калиток, тщательно обнюхивая засовы, щеколды. Сафронов велел Стрельнову вести себя тихо, чтобы не пугать шумом людей. Стрельнов крался на цыпочках, освещая собаку фонариком, боясь потерять её из виду. Пробегая по следу, Тристан подошёл к каждому жилому двору — видимо, немец ошивался здесь в поисках лёгкой наживы. Но товарищ Сафронов удивился, когда Тристан подбежал ко двору казнённого партизанами Фирсова. Коллаборационист, а в прошлом — кулак, Фирсов дезертировал сразу после призыва на фронт и сбежал к немцам. Его поставили в Черепахово старостой, но в прошлом году его вздёрнули на той самой глаголи, что торчала у клуба. Хата стояла пустая и тёмная, во дворе стеной поднималась непролазная лебеда. Тропинка к подворью давно заросла. В свете фонарика Сафронов видел, что даже трава не примята. Однако Тристан упрямо пробрался к закрытой калитке. Потеребив лапами ржавый засов, пёс фыркнул, и потрусил вдоль забора. Пробираться за ним было совсем не легко. Стрельнов и Сафронов с треском ломали мясистые стебли и паростки. От росы насквозь промокала одежда, колючки впивались и царапали кожу. Чёртов немец пошарил и тут. Но что же искал? Об этом нужно будет доложить Комарову. А вдруг, арсенал — в хате Фирсова? Возле забора Тристан крутился недолго. Пропетляв среди трав, он выпрыгнул обратно на улицу, и резвой рысью помчался к окраине села. Стрельнов и Сафронов припустили за ним во всю прыть, и вскоре впереди показался плетень. Под ногами стелился туман. Сырой и холодный, он наползал от тёмного леса. Тристан давно уже перепрыгнул плетень и бежал теперь тонкой тропой, змеящейся через околицу. В треск цикад врывалось басовитое уханье филина, где-то жутко орала выпь да перекрикивались лягушки. Потный Стрельнов уже отдувался и заметно отставал от Сафронова. Не привык, салага, к марш-броскам. — Живее! — Сафронов прикрикнул на него. Пёс всё бежал, вынюхивая в траве след фашиста, но неожиданно встал. Навострив уши, Тристан замер и не шевелился, нюхал воздух и вглядывался туда, где за редкой полоской деревьев темнело колхозное поле. Сафронов тоже вглядывался, но туман погустел и не давал рассмотреть почти ничего. — Что там, товарищ лейтенант госбезопасности? — пропыхтел ему в ухо Стрельнов. — Цыц, — отрезал Сафронов. Со стороны полей долетело протяжное завывание: волк. — Волк, Стрельнов, — шепнул Сафронов. Он пихнул Стрельнова назад, безмолвно говоря, что пора убираться. Чуть заметный ветерок дул от них, и для волка его достаточно, чтобы учуять добычу. А если один волк учует — накинется целая стая. Стрельнов сделал пару шагов назад и достал пистолет. Сафронов тоже взялся за оружие, отходя назад приставными шагами. Однако Тристан почему-то побежал не назад, а вперёд. В пару прыжков он оказался у череды тонких тёмных стволов и, обойдя их, вышел на поле. — Тристан, стой, ко мне! — Сафронов звал его полушёпотом, но Тристан уже рысил по жухлым, полёгшим колосьям пшеницы. — Чёрт же с тобой, — зашипел на него Сафронов. Лейтенант прокрался между деревьев, ступил на пшеницу. Чёртов туман застилал обзор, но Сафронов отлично знал это место. Проклятая околица, где Укрут Дёминых пристрелил. Сафронов оглянулся назад и заметил в клубах тумана Стрельнова. Тот пробирался за ним, без конца озираясь. Стрельнов пистолета не опускал. Однако, вой стих, да и Тристан спокойно бежал через поле. Повезло им: волк не учуял и убрался в лес. Сафронов взглянул на часы: три часа ночи — и помахал Стрельнову рукой, мол живее. В тумане потеряться очень легко, а пса потерять — и подавно. Поэтому Сафронов рванул побыстрее. Сафронов рывком повернул голову вправо: краем глаза уловил шевеление. Лейтенант мигом застыл и поднял ладонь, безмолвно приказывая застыть и Стрельнову. Из-за пелены тумана показался силуэт зверя — поджарый, с мощной шеей и выпирающим загривком. Здоровенный волчара замер поодаль: длинная, узкая морда, уши навострены, хвост опущен. Но какая же странная шерсть — в тумане, при свете луны, волчара казался угольно-чёрным. Зверь глядел куда-то перед собой — не заметил пока. Сафронов начал медленно сдвигаться назад, чтобы поскорее вернуться под защиту деревьев, но вдруг громко треснула ветка: на неё наступил неуклюжий Стрельнов. Волк сразу повернулся на треск, сорвался с места и бросился к ним. Сафронов вскинул оружие, но из тумана на зверя с рычанием напрыгнул Тристан. Пёс бы вцепился в волчий загривок, но зверь изловчился, взвившись в высоком прыжке, перехватил собаку за горло и повалил. Тристан жалобно взвизгнул и остался лежать. Сафронов нажал на курок, но промазал. Волчара пригнулся низко к земле, под густую завесу тумана и бесшумно исчез. К Сафронову подскочил Стрельнов — мушка его пистолета глядела туда, где скрылось чудовище. Сафронов видел шальные глаза, слышал, как стучат его зубы. Стрельнов был жутко напуган, а его руки дрожали, крепко сжимая пистолет. Сафронов и сам чуть борол в себе липкий ужас. Тристан неподвижно лежал на боку и уже не скулил, но лейтенант не решался к нему подойти. Он чувствовал, что зверь затаился и чутко следит. Чёрт, в этом волке есть что-то от хорошо тренированного служебного пса… Да и редко встретишь таких огроменных волков. — Стрельнов, убираемся, — прошептал Сафронов, пятясь к деревьям скользящими, бесшумными шагами. У Стрельнова мелко дрожал подбородок. Он закивал головой и попятился, как и Сафронов. Не ходят волки по одному. Хуже всего, если стая их окружила. Вой раздался близко-близко, где-то на поле. Колосья то тут то там шевелились и вздрагивали, но Сафронов не останавливался. — Шагай, Стрельнов, шагай, — цедил он сквозь зубы, наводя пистолет то на одно шевеление, то на другое. Пот ручьями стекал со лба, застил глаза, но Сафронов не мог позволить себе вытираться. Колосья дёрнулись в паре шагов от Стрельнова. Стрельнов это тоже заметил: замер, навёл пистолет. Среди колосьев метнулась чёрная шерсть, Стрельнов рывком вскинул оружие. И тут же волчара вымахнул из укрытия, схватил его за руку и повалил. Стрельнов завизжал, выронив пистолет, забарахтался под лоснящейся чёрной тушей. Сафронов не целился — некогда — он выпалил почти наугад. Зверь припал к земле, и пуля только царапнула его по загривку. Бросив Стрельнова, волк опрометью кинулся прочь, запетлял среди высоких стеблей. — Получай, получай, — бормотал Сафронов, пуская ему вдогонку пулю за пулей. Он пытался прицелиться, но зверюга зайцем прядала в стороны, приседала, подскакивала. Сафронов жал на курок до тех пор, пока не опустел магазин, однако чудовище скрылось в тумане. Лейтенант так и не понял, ранил он его, или нет. — Стрельнов? — прошептал Сафронов, пытаясь вернуть оружие в кобуру. Его руки тоже дрожали — лейтенант промахнулся, и пистолет шлёпнулся на сырые колосья. Но Сафронову на это было плевать. Включив фонарик, он подошёл к Стрельнову. Тот не двигался, съёжился, схватившись обеими руками за шею. Между его пальцев темнели потёки — кровь из горла хлестала ручьём. — Стрельнов, — повторил лейтенант и присел рядом с ним, освещая. Сафронов не запомнил имени этого новичка — рядовой Стрельнов, и всё. Он осторожно перевернул его на спину, испачканные руки бессильно упали, открыв жестоко растерзанное горло. В широко раскрытых глазах Стрельнова застыли боль и ужас. Рядовой был мёртв.

***

Утро выдалось холодным, туманным. Тётя Люба накинула на плечи пуховый платок и заставила Таню накинуть такой же. Вместе с Таней она собралась в лазарет — просить тётю Надю, чтобы разрешила ей забрать Дашутку. — Нечего ребёнку делать среди больных, — ворчала тётя Люба, собирая в корзинку капустные пироги, которые специально вечером испекла. — У нас скорее поправится. Таня с ней соглашалась. В палате Дашутку постоянно пугал гадкий Клопп, дружить было не с кем, да и давящая атмосфера больницы никак не шла ей на пользу. — Тёть Люб, — начала Таня. Она хотела попросить пару пирогов для товарища Семёна, но постеснялась и замолчала. Тётя Люба накрыла пироги чистым рушником, принялась завязывать корзинку сверху яркой салфеткой, но отвлеклась, кивнув Тане: — Скорей говори, пора выходить. — Да так, — Таня отвела глаза. — Вылетело из головы. На стене, за спиной тёти Любы, висела длинная и широкая полка — пустая, если не считать единственной фотографии. С неё тепло улыбалась Крисенька, тёти Любина дочка. Тоже, наверное, «турчанка», как и Таня: волосы у неё чёрные-чёрные, собраны в два пушистых кудрявых хвоста. А вот, глаза были зелёные, и в них бликами солнца застыли смешинки. На фото всё серое, но Таня помнила Крисеньку всегда весёлой и яркой. Тётя Любочка умоляла её не ходить замуж за Мартына Ампелогова, больно уж падкий до первача. А Крисенька не слушалась, бегала влюбленная, и даже дочка Авдотка у них родилась. Возле фото приткнулась керамическая фигурка: смешной угловатый котёнок, катающий синий клубок. Это ведь, Крисенькин, Мурка — была у неё когда-то белая кошка. Но проклятый Мартын пнул её сапогом и убил. Перед самой войной это было, Крисенька примчалась в слезах, притащила Авдотку и попросила тётю Любу поставить на полку котёнка. А теперь они на полке вдвоём. Как зачарованная, Крисенька вернулась к Мартыну, и больше уже не пришла. Задавил, гад, и её, и Авдотку. А от призыва сбежал неизвестно куда. Сложив пироги, тётя Люба надела корзинку на руку и скрылась в сенях. — Идём уже, дежурство профукаешь! — крикнула она Тане, со скрипом отпирая входную дверь. Засов заржавел, надо бы смазать. Выйдя во двор, Таня обрадовалась платку. В воздухе висела туманная сырость, и она прохватывала до костей. Таня зябко поёжилась, запахнулась плотнее и шагнула со двора на мокрую улицу. Тётя Люба закрыла калитку, задвинув мощный засов. У забора кто-то возился, удерживая подмышкой кипу листов. — Паш, доброе утро, — тётя Люба узнала в нём Бобарёва и подошла. — Чего это ты с утра пораньше? — Работаем, Любовь Андреевна, — зевнул Павлуха, и прицепил к воротам листовку. Ещё одна странная физиономия, неважно и наспех отпечатанная на ручном станке. Хотя физиономии и не видать за шляпкой с плотной вуалью, из-под которой торчал только острый подбородок и перекошенный рот. — Что там ваш товарищ Комаров совсем, что ли, того? — тётя Люба постучала пальцем по собственному лбу. Павлуха заморгал сонными глазами, а Таня прыснула в платок. «Гайтанка Кутерьма, предательница Родины. Враг народа», — толстыми буквами значилось под неказистым портретом.  — Сдурел товарищ: Гайтанку Кутерьму во враги записал! — тётя Люба возмущалась и одновременно давила смешки. — Это же сказка, какие враги? — Сказка, что ли, меня навернула? — Бобарёв повернулся затылком и провёл пятернёй по волосам. — Шишак — во, какой! У Павлухи и волос-то нет, коротенький ёжик, а шишак надулся, почти что, с ладонь. Правда, кто-то крепкий по башке приложил. — Да кто ж тебя так, Паш? — охнула тётя Люба. — А, Гайтанка Кутерьма, — выдал Павлуха, и у него вырвался смачный зевок. — Никакая она не сказка, да и бьёт, как хороший мужик! Сетуя, Бобарёв времени не терял, а метался и развешивал Гайтанку по деревьям, заборам. Такая противная она у него, даже бородавка на подбородке. — Я, между прочим, три часа клише выжигал, — бурчал Бобарёв, густо намазывая клейстером каждую из листовок. — И печатал полночи. Попробуй-ка, станок потаскай! Тётя Люба и Таня изумлялись ему, переглядывались. Неужто, живую Гайтанку увидел? — Ждите, вам ещё всем повестка придёт, — пообещал Бобарёв. — Сличать будем с ориентировкой! — Да кого ж сличать-то, Паш? — тётя Люба не переставала изумляться. — Всех! — буркнул Павлуха. — Всё, некогда мне с вами возиться, мне ещё вот это вот всё необходимо распространить! Павлуха потрусил дальше, чавкая по раскисшей грунтовке. А тётя Люба вслед ему поплевала. Сказка-то сказкой, а вот, дизентерия скосила фашистов Шлегеля как раз после Алёнкиной казни. На селе это заметили все, все шептали, что Гайтанка за правнучку отомстила. А теперь Комаров разгулялся с листовками — как бы не зацепило и его. — Не клеится у них что-то совсем, раз Кутерьму ищут, — вздохнув, тётя Люба взяла Таню под руку и быстро зашагала в другую сторону, к лазарету. — Любань, подожди! — из тумана раздался пыхтящий, отдувающийся голос. А миг спустя возникла тётка Зинка, тоже в пуховом платке. — Чего тебе? — сердито фыркнула тётя Люба. — Иди куда шла. — Любань, прости меня, дуру, — тётка Зинка запричитала, сложив костлявые руки на груди. — Бездумная тогда я была. — Да ты и сейчас бездумная! — прикрикнула на неё тётя Люба, ускорив шаг. — Языкатая дура! Какой чёрт дёрнул за твой чёртов язык — болтать ребёнку такие вещи? Таня поняла, что она ругается на тётю Зину за то, что та накаркала ей про Гайтанку и мамину душу. Таня её давно уже простила: не очень-то она умная, эта тётка. Но тётя Люба свирепо песочила до самого лазарета. Тётка Зинка ныла и извинялась, оправдывалась, подлизывалась, в чём-то усердно клялась. Таня не слушала надсадное нытьё. Она шла позади, но так, чтобы не потерять в тумане тёти Любину спину. Из головы у неё не выходил товарищ Семён. Какой он, всё же, несчастный: весь в шрамах и видел только войну — без конца, без просвета. Таня корила себя за то, что не решилась попросить для него пирогов. В конце улицы показался высокий булыжный забор с запертыми воротами. Но узкая калитка должна быть уже открыта — так и есть, она заскрипела, сдвигаясь, когда тётя Люба толкнула её. — Вместе нам надо держаться, Любань, — тётка Зинка всё причитала. — По одной пропадём ведь… — Я скорее с тобой пропаду! — зло перебила тётя Люба. — Нет у тебя ума и не будет! Туман садился белый, как молоко. Клубился, а лучи солнца сквозь него едва пробивались. Дальше носа не видно. Таня с трудом различила колодец, силуэты деревьев, зенитку. А возле неё… Таня даже сощурилась, пытаясь разглядеть две эфемерные тени. Одна из них, вроде, собачья. Да, так и есть, возле зенитки сидел большой пёс — скорее всего, это Черныш. Только почему не в вольере? И чья же эта вторая тень, кто этот сидящий на корточках человек? Он обнял пса и чуть склонил голову, прижался лбом к собачьему лбу. Оба неподвижно сидели, молчали. Таня невольно остановилась, глядя на них. И вздрогнула, когда человек отстранился. Он медленно поднялся на ноги — неказистая, незнакомая фигура — выпрямился, расправил широкие плечи. И снова скрючился да тяжело, хромоного побрёл прочь. Незнакомец скрылся в тумане, как растворился за белой пеленой, вернулся в навь. — Тёть Любочка! — Таня испугалась этого гостя. Догнав тётю Любу, она дёрнула её за рукав. — Ты что? — Тётя Люба тоже перепугалась. — Хозяин к Чернышу приходил, — прошептала Таня, повернувшись туда, где видела незнакомца. Конечно же, он ушёл, да и Черныш успел скрыться. Очертания колодца темнели сквозь пелену, грустно и одиноко торчала зенитка. Тётя Люба крепко прижала Таню к себе, гладила по волосам, будто маленькую. Тётка Зинка — та озиралась, моргала, втянув голову в плечи. — Горемычная ты моя, — приговаривала тётя Люба. — Сведу тебя к деду Аггею, пускай, поглядит на твою «кутерьму». — Но Матвей Аггеич ведь сказал, гематома, — напомнила Таня. — Пройдёт, тёть Любочка. — Любка, а ведь не померещилось ей, — прошептала тётя Зина, приложив ко рту ладонь. — Я сама кого-то видала, вон там, у зенитки. Она тряслась как осиновый лист, но тётя Люба расхохоталась. — Так это ж солдаты Комарова бродят, — догадалась она. — Вот уж, удумали: разыскивать Гайтанку Кутерьму! Отпустив Таню, тётя Люба полезла в корзинку, вынула рушник и отдала Тане. Таня взяла, а тётя Люба принялась накладывать в рушник пироги — штук шесть положила, не меньше. — На, вот, в палате раздашь, — она весело подмигнула. — Про товарища Семёна не забудь, два ему дай. А Клопп обойдётся, нечего фашистов откармливать! Вот ведь, тётя Люба — как прочитала Танины мысли. — Спасибо, тёть Люб, — улыбнулась Таня и завернула рушник в узелок. — Ты иди, а мне ещё с Зинкой посудачить надобно! — тётя Люба отвела Зинаиду с дороги под локоть. Таня помахала обеим рукой. Они стали у старого дуба, и за их спинами маячил колодец, темнела зенитка… Какая же, всё-таки, мерзкая тётка Зинка, про Мотрю даже не вспомнила. Не покрестилась даже, оказавшись в том месте, где она умерла. Таня спохватилась: дежурство! И пошла по дорожке так быстро, как позволяла раненая нога. Едва Таня пробежала задний двор, ей в глаза бросилась каталка у крыльца. Каталку плотно накрыли простынёй, на которой жутко темнели разлапистые пятна. На ступеньках курил понурый Сафронов — он поминутно сплёвывал и возил ногой, пиная крошащуюся брусчатку. — Петь? — Таня остановилась возле него. Сафронов сразу затушил сигарету и встал. Под его глазами лежали круги: ночь не спал. Да и унылый такой, даже страшно. — Что случилось, Петь? — тихо спросила Таня, взглядом показав на каталку. — Это Стрельнов, рядовой наш, из новеньких, — буркнул Сафронов. — Волк загрыз. И его, и Тристана. — Волк? — удивилась Таня. Волков в окрестностях не водилось очень давно. Ещё до войны Владлен Ховрах придумал какой-то способ отпугивать их от колхозных пастбищ. И с тех пор волки не появлялись вообще. — Ты не бойся, Танюша, на волков мы устроим облаву, — Сафронов будто оправдывался. — Только надо другую собаку найти. И тут Таню как стукнули: это же Сафронов сидел с Чернышом. Конечно, он ведь кинолог — пытается приручить его и приспособить на службу. Тем более, что Тристана он потерял, а новую собаку нескоро пришлют. А Таня, бестолочь, как всегда, насочиняла каких-то дурацких призраков, сама всполошилась и тётю Любу на уши поставила. — Может, всё-таки, в Красное съездим? — Сафронов перевёл разговор на дурацкие танцы. — Там клуб отстроили, не то, что у нас. Тане показалось, что Сафронов приблизился к ней на короткий шажок. В груди у неё защемило, предательски вспотели ладони. Да, она благодарна товарищу Сафронову за птичник и крышу, но сейчас он показался Тане чёрствым. Собаку загрызли, сослуживец погиб, а Сафронов завёл про танцульки — разве так можно? А любила и любит Таня только Никиту, и ни с кем другим никогда никуда не пойдёт. Она обошла Сафронова, взялась за ручку двери. — Петя, я не могу, — Таня опустила глаза и шагнула через порог. — Ты же знаешь.