***
Бобарёв лежал возле мёртвого Громова и не решался от него отползти, чтобы не выдать себя шевелением. Рука занемела на ППШ, но Павлуха не мог шевелить даже пальцами. Опытный пулемётчик сразу поймёт, что он остался в живых, и тогда ему крышка. Павлухе не оставалось ничего, кроме как лежать и смотреть на сломанную шею старшины, синяки на которой уже пошли на лицо. Точно так же, как у Августа Клоппа. «С одного хвата», — говорил Матвей Аггеич. Пулемётчик долго молчал. Пристрелили? Или затаился? Павлуха не двигался — до тех пор, пока не услышал болезненный стон. Он решился привстать и выглянуть из-за Громова. Невдалеке кто-то ворочался и шуршал, издавая стоны, похожие на скулёж. Живой, раненый — Павлуха не мог его бросить. И поэтому нашёл в себе храбрость перелезть через Громова и подползти. Раненый услышал его и замолк. Повернул залитое кровью лицо, уставившись единственным глазом. Половина лица у него была снесена — мышцы висели лоскутьями, торчали обломки костей. Бобарёва едва не стошнило, он судорожно сглотнул подступивший к горлу комок. — Санька, — Павлуха узнал товарища, но и так ясно, что он не жилец. Идти сам не сможет, Бобарёв в одиночку не посадит его на коня, и на закорках далеко не унесёт. Санька рыдал, хватался за рану и сразу отдёргивал руку. Долг чести, долг товарища — конечно же, Павлуха его не оставит. У Бобарёва уцелел пакет первой помощи, и он, не задумываясь его разорвал. — Потерпи, потерпи, — запыхтел Бобарёв, наспех бинтуя разнесенное лицо. — Сейчас, я сейчас. Санька хватался за его руки, пытался их отстранить. Наверняка, от боли он начал лишаться рассудка. — Тише, не шуми, — пытался успокоить его Бобарёв. — Тебя могут услышать. Но Санька невменяемо дёргался, сучил ногами и вскрикивал от каждого прикосновения Бобарёва. Повязка у Павлухи выходила очень неряшливой, кровь быстро просачивалась через бинт. Он накручивал ещё и ещё, но внезапно оставил Саньку и замер. Невдалеке раздалось жуткое завывание зверя, и в тумане, среди древесных стволов, мелькнула зловещая тень. Павлуха придавил Саньку к земле и заграбастал «папашу». Тень растворилась так же внезапно, как и возникла, а завывание долетало до слуха уже с другой стороны. Бобарёва прошибло холодным потом: их окружает стая волков. В ужасе Бобарёв принялся охлопывать Саньку. У него есть пистолет, два целых диска для ППШ. И фляга — чёрт подери, пустая, а в горле Павлухи пересохло настолько, что уже и язык не ворочался. Выбросив флягу в траву, Бобарёв отщёлкнул от своего ППШ пустой диск, начал прилаживать новый. Но руки дрожали, пальцы соскальзывали, и диск никак не желал становиться в пазы. Зверюга рыскала всё ближе и ближе. Павлуха замечал шевеление, и вой становился всё громче. Казалось, тварь кружит, присматриваясь, принюхиваясь — и выбирает позицию, с которой легче напасть. Наконец-то Павлуха справился с диском и поднял оружие, готовый стрелять. Мелькнуло спереди, справа зашевелилось — тварь здесь не одна. Бобарёв осознал: надо бежать. Смываться, и поскорее, а Саньку бросать. От него пахнет кровью и страхом, и для волков он — добыча, которую никак нельзя упустить. Павлуха вскочил и бросился прочь со всех ног. «Предатель и трус», — стучало у него в голове. Но жизнь-то дороже. Санька не выживет, хоть тащи его на себе до самого лазарета. А сам Павлуха — Павлуха просто предатель и трус. Проклятая ветка вытянула по лицу, а за другую он зацепился, разорвав гимнастёрку. Из-за листвы рябило в глазах… Бобарёв услышал треск сучьев: прямо перед ним, за ближайшим кустом, кто-то есть. Он разом остановился — едва не шлёпнулся в раскисшую грязь. Дыхание сорвалось, щёки опалило огнём. — Стоять! — запыхтел Бобарёв, подняв ППШ нетвёрдыми от усталости руками. Он различал в полумгле только деревья, косматые силуэты кустов, пучки длинной травы. Треск и завывание стихли — слышно лишь голоса первых проснувшихся птиц. Бобарёв отдувался, мучался тем, как кровь колотилась в висках. «Крук-крук», — скрипнул ворон где-то над головой, и тут же справа громко хрустнула ветка. — Стрелять буду! — рявкнул Павлуха. Справа тоже нет никого — там кусты. Неподвижные, тёмные. Но ветки неожиданно затряслись. Суеверный страх поднимался в Павлухе, полз к горлу холодными щупальцами. Хватал, обвивал, начиная душить. На ум лезли дурацкие местные байки: мавки танцуют, снуют ужалки, бродит Еремей Черепахов, скалится его мёртвая дочка… И ещё одна байка, самая страшная: «немецкий дьявол» наблюдает за ним, и он уже не человек, а такая же мавка, только намного страшнее. — Стрелять буду, — повторил Бобарёв и пальнул в воздух. Грохот разбил предрассветную тишину, спорхнули какие-то птицы. — Чур-чура, — прошептал Бобарёв, как когда-то отшёптывала его бабка-старообрядница. Он сделал шаг и споткнулся о поваленный крест, скрытый травой. — Чур-чура, — выдохнул он, а рука так и тянулась креститься. По-бабкиному, двумя пальцами. Тень юркнула в сторону и пропала в листве. Стремительные лёгкие шаги прошелестели, будто бы за кустами сновал некто мелкий. — Выходи, стрелять буду, — полушёпотом выдал Павлуха. Шаги сразу утихли. Но громко хрустнуло за спиной. Бобарёв рывком развернулся и попятился, едва не выронив ППШ. Из тумана на него надвигалось чудовище. С ног до головы вывалянное в земле, одетое в гнилые лохмотья, оно снова наступило на ветку, сломав её разорванным сапогом. Глазищи блестели на изгвазданной роже, зубастый оскал разъехался до самых ушей, а из всклокоченной волосни зловеще торчали рога. Еремей Черепахов! — Стой, стрелять буду, — Павлуха навёл на него ППШ. Тварь чуть заметно дёрнулась, над ухом Павлухи свистнул металл, а за спиной сдавленно захрипели. Бобарёв невольно обернулся через плечо. На одном из стволов повисло обмякшее тело, пришпиленное за горло ржавым штыком. Из мёртвой руки упал пистолет. В диком ужасе Павлуха бросился прочь, не разбирая дороги, и вслед ему нёсся безумный хохот и вой. Временами Бобарёв оборачивался на бегу, поливал из «папаши», высаживая патроны в хаос листвы. Стрельба поднимала птиц, глушила все звуки. Но Бобарёву чудился топот шагов и грохот костей — Еремей обязательно гонится за ним, как за Громовым. — Стрелять буду! — орал Павлуха и без толку гвоздил в листву. Глядя назад, он споткнулся и рухнул. Уселся, не замечая боли ушибов. Павлуха жал и жал на курок до тех пор, пока ППШ не издал бесполезный щелчок. Отшвырнув «сдохшую» железяку, Бобарёв безумно уставился перед собой. Глаза застила болезненная пелена — неясно, размыто он видел шипастую ветку, две здоровенные тёмные розы, и на шипах — клочья коричневой ткани. Павлуха снял один клочок, не задумываясь, механически, будто бы тело жило отдельно от разума. Бобарёв мял пальцами грубое сукно — это кусок гимнастёрки, такой же, как у него самого. А может быть, это кусок его собственной гимнастёрки. Павлуху накрывало ощущение безысходности, выбивало последние силы. Его тянуло повалиться лицом к светлеющему небу и испустить дух. Он остался один, среди зарослей, в местах, которые не узнаёт. Заблудился, и это медленная, но верная смерть. Лучше будет, если его пристрелят, приколют к дереву, или загрызут: подыхать от жажды и голода, бродить и постепенно мутиться рассудком Бобарёв боялся почище, чем пыток и концлагерей. Чертыхаясь, Павлуха заставил себя подняться. Ноги болели, не гнулись и почти не держали, но Павлуха всё же, тянулся неизвестно куда, наугад. Вокруг него торчали могилы, поднимались деревья. Белка метнулась с лещины на дуб и проворно помчалась вверх по стволу. Впереди скорчился отсыревший ангел, с его мраморной головы, каркнув, слетела ворона. Тихо, и вдруг эхом разнёсся единственный выстрел, подняв нахохлившихся сонных пичуг.***
В доме Владлена Ховраха Сафронову было неуютно и холодно. Промокшие стены, запустение, плесень — «экспериментальные хоромы» пришли в негодность за годы простоя. Полы второго этажа провалились, под дырявой крышей гнездились сычи. Вспугнутые разговорами и топотом, они крутились над головами с недовольным «мяуканьем». Сафронов прицелился пару раз, но сычей он, конечно же, не станет стрелять. — Рассредоточиться и обыскать помещение, — приказал Сафронов солдатам. Пётр и сам слонялся из одной уцелевшей комнаты в другую, но находил лишь клочья гнилых обоев, обломки кирпичей да паростки, выбившиеся между досками пола. Да тут даже мебели не осталось: прошлой зимой немчура всё поломала и закинула в печь. Только в крайней комнате валялся в углу заплесневелый, драный тюфяк. Сафронов вспорол его, и из-за мешковины полезла вонючая сырая солома. Презрев отвращение, Сафронов начал в ней рыться — мало ли, спрятали что-нибудь? Под руку попалась парочка мышиных скелетов. Всё, больше тайн тюфяк не хранил. Сафронов бросил его и поднялся с корточек. Кажется, пора уходить и не тратить время на бесполезные поиски среди руин, где давным-давно ничего не осталось. — Товарищ Сафронов, подвал завалило, — доложил Васято. Вот и все поиски. Сафронов окончательно убедился в том, что им пора оставить «экспериментальные хоромы» в покое, пускай, догнивают. — Уходим! — Сафронов крикнул погромче и поспешил прочь из сырости, в прохладное росистое утро. Солнце ещё не поднялось над лесом, на востоке золотом разгоралась заря. Во дворе покосили весь травостой, раскорчевали кусты. Вчера весь вечер батрачили, искали «экспериментальные» лазы и сховки. Но похоже, таких «экспериментов» Владлен Ховрах не проводил: заросли «отдали» колодец, наполовину засыпанный, грязный. И груды обломков, в которых уже и не узнать, от чего они. Сафронов утонул в предрассветном безмолвии, но вдруг отчётливо услышал стук лошадиных копыт. Вороной жеребец принёсся, как ветер. Всадник остервенело колотил его пятками, а, поравнявшись с подворьем Ховраха, натянул вожжи так, что скакун взвился на дыбы. Человек из седла чуть не вылетел, а едва конь успокоился — спрыгнул и грохнулся на колени. Сафронов отпрыгнул ближе к воротам, чтобы шальной жеребец его не зашиб. Да это не просто так жеребец, а жеребец Комарова. Вот только корчился на коленях совсем не Комаров, в Павлуха. Бобарёв всё никак не мог отдышаться, а одежда на нём напоминала косматую грязную тряпку. Судорожно вдохнув, Бобарёв подавился воздухом и прохрипел сквозь кашель: — Рога. — Что? — изумился Сафронов. — Рога! — сипло закричал Бобарёв и вцепился в штанину Сафронова. — Товарищ Замятин убит! Товарищ Сафронов остался невозмутимым, хотя его подмывало дать Бобарёву пинка. — Поднять, — приказал он, и Сухов с Васятой схватили Павлуху под подмышки. Они отволокли его на завалинку и усадили под разбитым окном. — Товарищ Комаров тоже убит, — выдал Павлуха и снова раскашлялся, обхватив себя перепачканными, расцарапанными руками. — Пей, — Васято протянул Бобарёву фляжку. Бобарёв выхватил, чуть руку Глебу не оторвал, и принялся хлестать воду, давясь и разбрызгивая. — Что произошло, Бобарёв? — попытался добиться Сафронов. — Доложить по уставу! Бобарёв заикался и мямлил, будто каша во рту. Сафронов смог разобрать только «товарищ Замятин», «убит», «пулемёт» и эти дурные «рога». Да у кого там рога, чёрт подери? — Может, двинуть ему, товарищ Сафронов? — Васято поднял кулак. — Обожди, — Пётр его осадил. Павлуха и без него как чумной, а если Глеб начнёт колотить — сделает только хуже. Напившись, Бобарёв потихоньку приходил в себя, и Сафронов, наконец-то, смог разобраться, что отряд Комарова нарвался на засаду на заброшенном кладбище. И, раз у них был пулемёт — они знают, где арсенал, и добрались до него. Павлуха, не замолкая, твердил про рогатое чудище, однако Сафронов напрочь отмёл чепуху. — Лось, — Глеб позволил себе мрачную шутку, но Пётр поднял кулак. — Срочно выезжаем! — приказал он и побежал к лошадям, привязанным к стойкам забора. Сафронов обязан увидеть всё своими глазами.***
Сафронов спрыгнул с коня и рванул к проклятому ангелу, которого показал Бобарёв. Под сапогами жалобно трещали розы, но Пётр давил их и не замечал. Туман стелился, клубился, и щербатая статуя казалась вовсе не ангелом, а гигантской ящерицей, готовой к скачку. — Оцепить! — на бегу приказал Сафронов солдатам. Он слышал тяжёлую поступь — солдаты смыкали кольцо оцепления. В один прыжок Пётр оказался на высокой плите и застыл. На него «глядело» смертоносное дуло: «MG-42», прикрытый стеблями вьюна, из-под которых свисала лента. Вокруг пулемёта тускло блестели гильзы, и среди них распластался костлявый тип в грязных лохмотьях. Со штыка, что торчал у него из затылка, спорхнула мелкая птица. Некто отпрянул от тела в дебри кустов — Сафронов мигом вскинул «папашу», но незнакомец растворился в тумане. — Стоять! — закричал лейтенант и кинулся следом. Но замер, наткнувшись на тело. На треснувшем мраморе съёжился товарищ Замятин. Кровь стекала из-под неуклюжей повязки на левом плече, и мелкими толчками лилась из раны в затылке. — Укрут, — выдохнул Сафронов, вытерев лицо рукавом. — Бобарёв, Сухов и Белкин — на часах! Остальные — по коням! Порядком «в две цепи» стройсь! Лес прочесать! Укрут не успел уйти далеко. Поддав жеребцу пятками, Сафронов заставил его врезаться в спутанный, частый хмызняк. Сафронов слышал, как сучья трещат под копытами, как кони фыркают и храпят. Чуткий слух ловил каждый шорох. Слева, справа. Замечая шевеление, Сафронов стрелял по кустам. Туман полз между веток, стелился, укутывая стволы. За пеленой мелькали неясные тени, и тишина разбивалась треском стрельбы. Вспугнутые птицы вились и скрежетали, пищали, свистели. И вдруг их недовольные голоса перекрыл вой. Высокий, долгий, протяжный — и слегка не такой, как у волка. Сафронов твёрдо его запомнил: это голос «жеводанского зверя». Тварь рядом. Лошади зафыркали, забили копытами. Сафронов крепче схватил поводья, обводя дулом ближайшие заросли. — Полная боеготовность, — объявил он, нутром чуя, что враг собрался напасть. Тварь кружила, угрожающе воя. Готовилась нападать, или отвлекала внимание? Тень мелькнула справа — Пётр дал короткую очередь. Пули шлёпнули по листве, и тут же краем глаза Сафронов заметил движение слева. Он повернул коня, стрельнул пару раз — из куста с резким свистом вспорхнули мелкие птицы. Пётр заставил коня медленно поворачиваться, озирался и видел, что солдаты озираются точно так же. Шорох сзади — будто шажки. Кто-то дал очередью — тишина. Тишина, и зверь как провалился. Заткнулся. Сбежал? — Шагом, — Сафронов отдал негромкий приказ. Его конь медленно двигался между двух узких лесных ручейков. Холодные — туман над ними висел особенно плотный. Справа, чуть позади, ехал Глебка — прищурившись, глядел на туман и не опускал ППШ. Тень шмыгнула внезапно и резко — чёрная туша вымахнула из-за куста и, напрыгнув на Глеба, вышибла его из седла. Васято треснулся, взвизгнув от боли, широкие лапы придавили его плечи. А миг спустя грянул взрыв, и за ним — ещё и ещё. Комья земли разметались, несколько лошадей с размаху грохнулось наземь. — Растяжка! Засада! — орали в тумане и едком дыму. Конь под Сафроновым бесновался. Пётр едва не упал — успел прильнуть к его холке. В ушах били дьявольские колокола, и сквозь звон рвался бешеный гвалт голосов и пальбы. Очередь прошла под ногами коня, и тогда Сафронов спрыгнул с седла и прижался к земле. Пуля отсекла щепу от коряги, торчащей возле его головы. Бранясь, Пётр поднял лицо, и сейчас же очередь врубилась в грязь у него перед носом. Чёрт, возьми, его видят, потому что он неудачно валяется на пригорке. Пётр начал медленно отползать назад, в сырую низину. Сапоги хлюпнули по воде, и левая портянка сразу промокла. Но какая портянка, если жизнь на кону? Пётр съёжился по щиколотку в грязной воде. Пули резали землю, и сверху сыпалось, комья больно побивали по спине и плечам. Сафронов зачерпнул пригоршню торфянистой грязищи и размазал по лбу, по щекам, по взмокшей шее, но высовываться не стал. Он должен обойти пулемётчика и прикончить со спины, а не бестолково гвоздить по кустам. Сафронов медленно полз, всякий раз замирая, когда трещало над головой. Пули отсекали листву, били в землю рядом с лицом, и тогда Пётр щурился, ожидая, что следующая пуля будет последней. Он заприметил сховку врага: вон она, справа, где раскидистые кусты. Там заросшая воронка от бомбы. Пётр скрывался среди паростков и травы, замирал за убитыми лошадьми, пережидая стрельбу. И двигался дальше, пока не оказался на рваном краю воронки. Услыхав глухие голоса, Сафронов замер, уткнувшись лицом в мокрые комья земли. В воронке засело не меньше двух человек. Вслушиваясь, Пётр не поднимал головы. Пахло сыростью и червями — так будет пахнуть его могила, если Сафронов не справится. У него нет ни секунды. Лейтенант заглянул за полог кустов. Вон он, зараза, на дне — лежит животом в гнилой прошлогодней листве и гвоздит. Пётр вскочил и разом набросился, зажав шею гада в захвате. Тот захрипел, дёргаясь от удушья, попытался двинуть Сафронову локтем в живот, но Пётр прижал так, что враг не мог его стукнуть. Крепкий, чёрт — лейтенант чуть удерживал его, вырывающегося. Изловчившись, Сафронов изо всех сил крутанул плешивую голову. Шея хрустнула, и противник сразу обмяк. Пётр выпустил его, и тут же услышал шорохи за спиной. Лейтенант прыгнул, вскинув «папашу». И почти наступил на тело, распластанное у него под ногами. Тип в грязных лохмотьях был мёртв — таращился в небо пустыми глазами, а ржавый штык встрял ему в лоб. Пётр поднял голову, заметив, как в заросли юркнула некая тень. — Стоять! — Сафронов пустил очередь в беглеца и кинулся следом. Рыхлая земля сыпалась под ногами. Сафронов насилу выбрался из воронки и понял: незнакомца ему не догнать. Кругом зеленели плотные заросли, а Пётр не успел заметить, куда он убежал. Прячась в хмызняке, Сафронов соскочил на раскисшее дно воронки. В грязи валялось два мертвеца: пулемётчик в ветхом гражданском плаще и второй, поперёк туловища обвязанный цветастым женским платком. Пулемётчика Пётр обыскал первым. Карманы у него все пустые, дырявые насквозь, однако на поясе, вместо ремня, намотана целая пулемётная лента. Сафронов снял её и намотал на собственный пояс. Над закутанным Пётр застрял: он узнал цветастый платок. Его носила София Дёмина — зимой голову повязывала, а летом набрасывала на плечи. Лейтенант слегка растерялся: неужели, беглец зарезал Укрута? Хотя нет, это не Казимир — слишком долговязый и тощий. Да и вместо усов жидкая клочковатая поросль. Прихвостень Казимира? Или враг? А может быть, Казимир его и прирезал? Пётр чертыхался, охлопывая никудышную одежонку. Под платком светило дырьями худое нательное, из единственного кармана висел крысиный хвост. Но оборванец крепко держал пистолет, новенький «вальтер», ещё блестящий от смазки. Пётр забрал его, разжав мёртвые пальцы. Вытряхнул магазин — заряжен, и все патроны на месте. Заткнув «вальтер» за пояс, Пётр присел у пулемёта. Ещё один «косторез», и тоже новенький, в масле. Так и есть, твари нашли арсенал… но тот, кто убил их, не взял ничего.***
Подвывая от боли, Васято приподнялся на локтях. В паре шагов обливалась кровью его убитая лошадь, воздух наполнился едким дымом и гарью. Глеб почти ничего не слышал, да и видел погано: дым выбивал слезу. Но чувствовал, как кто-то тащит его назад, вцепившись в плечо. Глеб встрепенулся и заметил тонкую проволоку возле своего сапога. Чёрт подери, дёрнулся бы, и капут. Некто оттащил его так, чтобы Глеб не смог зацепиться за проволоку, и оставил. Васято услышал звериное фырканье за спиной. Он замер, судорожно дыша. ППШ не достать — далеко, и наполовину придавлен лошадиной тушей. Спиной и шеей Глеб ощущал горячее дыхание зверя. Вопьётся сейчас клыками и разорвёт. Медленно-медленно Глеб нащупал на поясе пистолет. Его пальцы вцепились в рукоять. — Ком цу ми-ир! — проревели невдалеке. Зверюга взвилась у Глеба над головой и скачками помчалась туда, откуда кричали. В диком ужасе Глебка выхватил пистолет, прицелился в здоровенную кудлатую голову и пальнул. Мимо — зверь убегал. В тумане мелькнул бешеный всадник, и волчище понёсся за ним. — Живой? — над Глебом навис Сафронов и затормошил за плечо. — Ага, — хрипло выдавил Глеб и перевалился на бок. — Растяжка, товарищ Сафронов, не шевелитесь! Глеб показал пальцем на проволоку, и Сафронов застыл. — Чёрт с тобой! — выдохнул он. Проволока поблёскивала по левую руку. Единственный шаг… Сафронов сдвинулся вправо и, схватив Глеба за плечи, отволок от растяжки подальше. И бросил, потому что заметил движение. Это не конь и не птицы — в кустах возится человек. Пытается смыться, зараза. Позабыв о боли, Сафронов кинулся в куст, на бегу выхватив пистолет. — Ни с места! — выкрикнул он, заметив незнакомца в драном и выгвазданном тулупе. Тот барахтался, пытаясь перелезть ручеёк, но вскочил, услыхав голос Сафронова. В грязной руке сверкнул нож. Однако тип с бранью швырнул его в воду и поднял обе руки. Понял, что с пистолетом не сладит: Сафронов пристрелит его, как зайца, если рискнёт лезть на рожон. — Топай сюда! — Пётр грозно кивнул пистолетом. Тип подчинился, приблизился, припадая на левую ногу. Порванная брючина у него вся в крови: подстрелили, и поделом. Незнакомец остановился, не опуская рук. Сафронов к нему присмотрелся. Заросшая рожа в грязи, на затылке болтается ветхий картуз. Он дышал, как собака, разинутым ртом — спереди у него всего три гнилых зуба. Пётр понял, что знает этого типа. Перед ним топтался Мартын Ампелогов. «Коллаборационист, враг народа, убит», — значилось в его личном деле. Убит — нет, рано похоронили. Ещё трепещется, мелкая крыса. Ну, ничего, будет ему гудок с проволокой. Глеб Васято смог подняться на ноги. Он цеплялся за дерево — всё тело адски ломило. Треснулся знатно, но, чёрт подери, если бы зверюга не вышибла его из седла, он подорвался бы на растяжке вместе с несчастной кобылой. А так, осколком гранаты ему порезало щёку, да и то, пустяково, царапина. Васято стёр выступившую кровь рукавом и привалился спиной к тонкому стволу, поросшему мхом и грибами. Стоять было больно: копчиком хорошо приложился. Да и уши закладывало, а в голове будто поезд гудел. Глеб тряхнул головой. Ничего не поделаешь, ему надо идти к остальным. Угрюмыми тенями тянулись из тумана солдаты. Кто-то хромал, кто-то сердито, гнусаво бранился. Двое толкали перед собой неказистых пленных, с чьих костлявых, сутулых плеч свивала рвань и лохмотья. Те никак не хотели идти, всё спотыкались, валились. И тогда солдаты гнали их пинками и тычками в бока. Из густого хмызняка они выбрались на небольшую сырую полянку. Солнце сюда едва пробивалась сквозь пышные, сплетающиеся кроны, а трава зеленела болотная, пучками, среди которых выглядывали жёлтые головки калужницы. Пленных пихнули в траву — оба рухнули на колени да так и скукожились, втянув головы в плечи. Сафронов отправил к ним и Мартына. Взятые на прицел, гады корчились, прятали рожи и шмыгали носом. — Расстреляем всех вас к чертям! За нападение на поисковый отряд и убийство офицеров НКВД! — громыхнул Сафронов и наконец-то прикурил папиросу. Гадкая она, душная, жгучая. Но расслабляет, особенно если не затягивать дым, а жевать её, или теребить в руках. — Не на тебя мы растяжку-то, начальник, — зашепелявил Мартын, ёрзая так, чтобы поудобнее устроить подбитую ногу. — А на кого? — сухо уточнил Сафронов, зажав папиросу зубами. Он знал всех троих. Паршивые предатели и отбросы. Справа от Мартына трясся уголовник Самойлов, дезертир из штрафбата, который с больным удовольствием вышибал табуреты из-под ног стоящих на виселице партизан. В сорок втором он отожрался на немецких харчах, таскал перед собой барское брюхо, да крутил лоснящиеся от жира усы. За спину Самойлова пытался спрятаться Прошка Рябой — побитый оспинами племянник Евстратия Носяры, начальника оккупационной полиции. Но Прошка дурак: куда поведут его, туда и пойдёт. Толку с него как с козла молока, можно пускать в расход, не задумываясь. А вот, Самойлов с Мартыном — прихвостни Фогеля и Траурихлигена, ценные кадры, и можно сказать, королевский улов. — На кого, гнида, колись! — заревел Сафронов, поддав Мартыну под дых за то, что тот вздумал молчать и тянуть канитель. Ему хотелось разодрать эту тварь на клочки. Дубасить до тех пор, пока не треснет башка. А потом — просто скинуть вон в тот ручей и уйти, пускай его, гада звери сожрут. За доносы, расстрелы, то, что лизал немцам пятки. За то, что до смерти измучил жену и задушил маленькую дочь. За горе для Тани и тёти Любочки. Зелёные новобранцы отходили назад: заметили по лицу, какая ярость бушует в Сафронове. Пётр скрежетал зубами и уже размочалил папиросу вдрызг. Рот наполнился табаком, который Сафронов свирепо выплёвывал. Мартын совсем на сопли сошёл — шмыгал и шмыгал переломанным носом, а сопли текли. — Это на него, — прошептал Ампелогов и зачем-то ткнул пальцем в землю. — На кого? — рявкнул Сафронов и, не удержавшись, пустил короткую очередь. Пули врубились в траву в паре шагов от Мартына. Ампелогов отпрянул и наткнулся на ноги Васяты. Прошка — тот зарыдал, уткнулся в спину Самойлова и получил от него тумака. — Порядок! — разозлился Сафронов. — Или всех обварю кипятком! На кого растяжку поставили, гниды? Гады затихли. Даже Прошка перестал кудахтать и трусливо уставился, светя «фонарями», которые ему под оба глаза «зажгли». — На рогатого, — со страхом булькнул Мартын. Он приставил руки к голове и пару раз согнул-разогнул указательные пальцы. Самойлов и Прошка закивали, согласные с тем, что их враг и впрямь, имеет рога. — Рогатый всех побивает, — ныл Прошка. — Рыщет тут да колотит. — Спасу нет от него, начальник, — буркнул Мартын и добавил просительно: — Дай закурить? — Шиш тебе! — огрызнулся Сафронов. — Сейчас, чёрт полосатый, тебе пулю в затылок пущу за казнь мирных жителей! Что за рогатый? Как же ему хотелось его пристрелить! Нет, сначала «промариновать» в застенках, вырвать ногти, выколоть зенки да выбить остатка зубов. И только после, когда гнида начнёт умолять на коленях, наконец, расстрелять. И написать сухую бумагу в Москву: «Расстрел. Приговор приведён в исполнение». Но, чёрт подери, не ко времени сейчас избавиться от Мартына. — Что за рогатый? — Сафронов схватил Ампелогова за худой воротник и не рассчитал. Ткань с треском лопнула, и вонючий кусок остался у Петра в кулаке. Мартын свалился в траву, закряхтел, поднимаясь. — Чёрт, — плюнул Сафронов, отшвырнув кишащий блохами клок. — Что за «рогатый»? Кто он? — Да я не знаю, начальник, — булькнул Мартын и съёжился, потому что Сафронов прижал дуло ППШ к его лысине. — Завёлся тут, роется, лазает! Васька сказал, он на кладбище поселился. Ампелогов кивнул на Самойлова, и тот ему тоже кивнул. — Начальник, на кладбище, вот те крест! — заверил он и со страху перекрестился левой рукой. — Под статуей черепаховской бабы засел. Уходит туда, и оттуда выходит. Сам видал, вот те крест! Самойлов крестился, как дурачина — мог бы схлопотать пулю только за это. Нечего делать, пришить ему антисоветчину к коллаборационизму и прикончить на месте. Но Сафронова самого словно ошпарили: «статуя черепаховской бабы» — Вирсавия! Что там, под ней? Проклов всё искал вход в Черепаховские катакомбы — а вдруг туда не из клуба заходят, а от Вирсавии? Но Проклова нет. И Комарова с Замятиным теперь — тоже. Петру самому придётся отчитываться перед Журавлёвым, просить подкрепление. Снова — просить, потому что в этот раз рейд провалился. Как бы к стенке не загреметь за этот чёртов рейд! — Ты где пулемёт взял, образина? — Сафронов перевёл разговор. Ему надо успокоиться, надо обдумать. Надо обшарить всё возле Вирсавии, но голос внутри кричал, что с битыми остатками отряда там нечего делать. Что за «рогатый»? Может быть, в катакомбах целая армия завелась вот таких вот, «рогатых»? Остатки какого-нибудь траурихлигеновского спецотряда? Чтобы накрыть их, подготовка нужна — будь здоров. — Дык, то мы — у немчуры, — булькал Мартын и всё кивал и кивал на Самойлова. — Васька скажет, что у немчуры. — У немчуры, — заверил Самойлов, не донеся до лба двойную старообрядческую щепоть. — Немчура тута-ка толстая лазает, а мы чего-нибудь у них уворуем и рады. Глеб, было, удивился: как это — толстая? Рот раскрыл, но Сафронов сердито цыкнул. — Жрачки нету, выпить нету, оружия — тоже, — бормотал Мартын, перебивая Самойлова. — Но жить-то хочется, товарищ начальник! Сафронов старался не показать, что сатанеет от их нытья. Офицер должен быть каменным, как например, Замятин, или Комаров. Не показывать эмоций, и вопросы задавать только по существу. Всегда, даже если над головой пули свистят. Боятся таких, а не тех, кто стискивает кулаки, грызёт папиросы и нервно плюёт табаком. Крысы чувствуют слабость, а Сафронов уже вторую папиросу разгрыз, сплюнул под ноги и всунул в рот третью, утопая в дымных облаках. — Но жить-то хочется, — слезливо повторил Ампелогов. И тогда Пётр в край озверел. Он схватил его за дрянную одёжку, поставил на ноги и с размаху рубанул кулаком в постылую рожу. Гад задёргался в его руках, захрипел, обливаясь кровью: Пётр вышиб ему зуб. — Жить! — передразнил Сафронов с силой швырнул Ампелогова наземь. — В землю тебе, гадина, а не жить! За что Кристину убил? Мартын ползал перед ним, охал, кашлял, а перед глазами Сафронова встала алая пелена. — Дык хотела партизанам меня сдать, — прошамкал Ампелогов, сплюнув зуб вместе с кровью. — Спужался, товарищ начальник. Пальцы Сафронова сжались на рукояти пистолета. — Ну, а дочку за что? — злобно процедил лейтенант. Мартын поднял шальные глаза и замотал башкой, расшвыривая вшей, загавкал, давясь слюной и кровью: — А дочку не трогал, сбежала! Богом клянусь, не стреляй! И тогда Сафронов снова его схватил. Он приблизил лицо к его трясущейся роже, от злости не замечая, как от Мартына разит псиной и гнилыми зубами. — Куда? — выдохнул Пётр и стиснул пальцы так, что ворот рубахи затянулся на шее Мартына удавкой. Тот хватался за его пальцы, сипел и сучил ногами, но Сафронов не отпускал. — Куда сбежала? Отвечай, гнида, или пулю вкачу! — шипел Пётр. — Не в башку, а в колено, чтобы помучался, тварь! — Ды, чёрт её знает! — захныкал Мартын, пытаясь освободиться, пока Сафронов не задавил. — Пьяный я был! Утюгом запустил и промазал. А она — шасть из хаты, и след простыл. Вот те крест, товарищ начальник, не стреляй! Сафронов устал. Мартын задёргивал сопли, а Пётр чувствовал себя распотрошённым. Его пальцы разжались, Ампелогов свалился в траву, как вонючий потный мешок. Ни Самойлов, ни Прошка не шевельнулись, хотя Мартын барахтался и натужно хрипел, заглатывая воздух. По всей троице горючими слезами плакал расстрел, но Сафронов не мог их прикончить. Ни одну крысу не мог пристрелить до тех пор, пока не поймает «рогатых» и не узнает, что случилось с Авдоткой. Гадкую шайку надо в опорный: запихнуть в «карантин», а там уже утюжить шкуры паялом, пока не запоют канарейками. — Повязать по рукам! — Сафронов бросил сухой приказ и отвернулся, чтобы не видеть ни одну из отвратительных рож.***
Бобарёв беспокойно озирался по сторонам, то и дело направляя ППШ туда, откуда неслось ржание лошадей и зловещие сухие хлопки. Павлуха вертелся: в птичьем гомоне и шуме ветра ему казалось, что хлопает повсюду, и повсюду скачут шальные кони. — Бьют в лесу, товарищи, — буркнул Сухов, зябко ёжась от страха и сырости. — Рядом совсем. — Рядом, — шепнул за ним Белкин. Белкин топтался у памятника Вирсавии и теребил ремень ППШ — не знал, куда девать вспотевшие руки. Безусый малец, по-детски тщедушный, да и ростом по плечо Бобарёву. Белкин шёпотом признался, что приписал себе два с половиной года, чтобы попасть на войну. Позавчера он закончил учебку, а сегодня уже отправился ловить «немецкого дьявола». — Пошли, глянем? — голос у Белкина ломался, и от этого казался неуверенным, даже робким. — Товарищ Сафронов приказал стоять на часах, — отказался Павлуха. — Пост бросишь — в штрафбат загремишь, — припугнул новичка Сухов. — Товарищ Сафронов не любит шутить! Белкин съёжился, принялся без толку ковырять пальцем витиеватую буквицу «В» в имени Вирсавии. Бешеный стук копыт заставил его вздрогнуть и отскочить. Сухов и Бобарёв едва успели кинуться в стороны, как из-за ангела вырвался шальной жеребец. Всадник неистово лупил пятками, подгоняя, и за его спиной бился изорванный плащ. Сухов пальнул ему вслед, но конь оголтело унёсся, и за ним скачками помчался здоровенный чёрный волчара. Все втроём сбились в кучу, выпятили оружие. Да где там стрелять? Таинственные гости пропали, лишь дёргались ветки да птицы крутились с неприятными скрипучими криками. — Соловьи, — бестолково шепнул Белкин и опустил ППШ. — Он им гнездо разорил. — Тихо, — оборвал его Бобарёв. — Я что-то слышу. — Что? — начал Сухов. — Цыц! — отмахнулся Павлуха, прислушиваясь. Странные звуки, будто бы стон. А ещё — шорох листвы, в которой кто-то ворочается. — Там, — Павлуха уставился на надгробие Вирсавии. — За мной, только тихо. Бобарёв пробирался так, чтобы не цепляться за колючие розы и не наступать на засохшие сучья. За ним крались Сухов и Белкин — Павлуха приказал обоим молчать, хоть и видел, что их подмывает сыпать вопросами. Бобарёв пытался отбросить страх — что за солдат, который боится… Он и сам не знал, чего — уши ловили стоны и шорохи. Павлуха отогнул ветку дулом: если что, сразу пальнёт. Пулемёт оставался на месте, рядом лежал товарищ Замятин. — Помогите, — старший лейтенант болезненно застонал и задёргал ногами, шебурша по листве. — Живой! — оживился Павлуха. Он подскочил к Замятину, сел на корточки. Да, живой, и приходит в себя. — Товарищи, товарищ Замятин живой! — крикнул Бобарёв остальным. — Надо везти в лазарет.***
Товарищ Лобов плюнул на местных. Какие-то они все ленивые черви, едва шевелятся. Да ещё и умишко короткий: верят в какие-то байки, в мавок, в чёртового Еремея. Хорошо бы их проработать: «опиум для народа» слишком прочно засел в их головах. Будь его воля, Лобов скидывал бы в штрафбаты подобный балласт. В полном одиночестве товарищ Лобов спускался по склизким ступеням. Он слышал стон сквозняка, чувствовал, как спину насквозь прохватывает — не спасала его гимнастёрка. Карбидный фонарь светил ярко и мёртво — Лобов подносил его к булыжным стенам, точно собирался высмотреть подсказку на них. Конечно же, там нет никаких подсказок: простые камни, сырые, как и всё в этой проклятой дыре. После тяжёлой контузии товарища Лобова изводил шум в ушах. Он дёргано вертел головой: ему казалось, что где-то рядом кто-то подвывает и плачет. Высоко и надсадно, будто голодный младенец. Голодная мавка. Товарищ Лобов сплюнул ругательство и двинулся дальше. На поясе Лобова бряцал слесарный набор. Раз уж нет ключа, придётся применить отмычки. А если не выйдет с отмычками — Лобов припас молоток и зубило. Дверь точно насмехалась над ним, даже выгравированные на ней звери и птицы, казалось, едко ухмылялись, безмолвно заявляя, что никогда не отдадут Лобову тайн. Ну, ничего, сейчас товарищ Лобов их всех устранит. А потом его наградят за то, что нашёл арсенал Траурихлигена в одиночку. Лобов раскладывал инструменты на полу и припоминал, какую отмычку он ещё не использовал. Кажется, уже перепробовал все. Неясное завывание он слышал постоянно, издалека, краем уха. Но старался отстроиться, иначе сошёл бы с ума. Сквозняк, а может быть, просто мерещится. Поразмыслив, он взял одну из отмычек. Да, кажется, эту он пропустил. И кажется, она подойдёт: в замочную скважину эта отмычка зашла не хуже ключа. Вот только застряла, едва товарищ военный юрист попытался её провернуть. Лобов выдохнул и схватил другую отмычку, потоньше. Но и с ней не пошло. Ни с одной не пошло — вот же ж, дрянь! Придётся, всё-таки, опять молотком. Лобов покрепче взялся за ухватистую рукоятку. Чёрт, чёртова больная рука! Он не мог держать зубило как следует, оно соскальзывало, но не оставляло на металле двери следов. Да из чего же она? Ударяя молотком, товарищ Лобов проклинал Семёна Нечаева. Это ж надо такое — покалечил лейтенанта юстиции из-за девки! Да такого врага мало в застенках сгноить. Нечаева надо лет десять помурыжить в ГУЛАГе. Товарищ Лобов бранился на чём свет стоит, вертя зубило и так, и эдак. Чёртов, чёртов замок! Лобов из сил выбивался, тюкая его, но даже и мало-мальски не повредил. Лобов сплюнул на пол, вытирая рукавом взмокший лоб. Несмотря на холод подвала, гимнастёрка на нём пропотела насквозь. Лобова донимала одышка — нужно передохнуть. Он чувствовал, как лицо снова сводит неприятный тик, это тоже после контузии. Мышцы дёргались, порой настолько, что Лобов временно не мог говорить, и глаз сам по себе закрывался. В госпитале сказали, что со временем это пройдёт. Только вот, когда наступит оно, это время? Может быть, и лет через десять. Лобов опять слышал этот мучительный шум. Плач… где? Он оглядывался механически: рядом, рядом, но очень неясно и тихо. Неужели, за дверью? Страх незаметно сдавливал горло. За дверью, как пить дать! Лобов замер, прислушиваясь. Нет, ему не мерещится, звук реальный, но это не плач, это свист. За дверью есть кто-то, кто умело и громко насвистывает. Марш какой-то, только мелодию Лобов не узнавал, ему не доставало музыкального слуха. Что же делать? Если он крикнет — спугнёт. Нужно ждать. Лобов на цыпочках прокрался к столу и присел, нащупал на поясе пистолет. За дверью скрипнуло и застучало: некто открывал её изнутри. Лобов сжал рукоять пистолета. За дверью будто бы проворачивались тяжёлые шестерни, перетягивалась толстая цепь. Ручка слегка утонула в дверном полотне. Воробышек вздрогнул, завертелся вокруг себя быстро-быстро. Громкий щелчок — и дверища отъехала в сторону, оставляя на булыжнике пола масляные следы. Лобов не поверил глазам: из-за двери, как из небытия, из могилы, тяжело тащился… Еремей Черепахов. Одетый в дрань, перемазанный могильной грязищей, он шумно пыхтел, волоча негнущиеся ноги. На зубастой оскаленной роже застыла адская злоба, а на кудлатой башке торчали рога, похожие на кривые колючие ветки. — Ни с места! — приказал Лобов, прицелившись ему в лоб. — Буду!.. Его голос сорвался. Лобов отпрянул назад и тут же рухнул навзничь. Он был мёртв, а из его горла торчал ржавый немецкий штык-нож. Около головы Лобова замерли ноги в обляпанных старых сапогах. Грязная рука с длинными скрюченными пальцами протянулась и схватила военного юриста за шиворот. Небыстро и вперевалку, «Еремей Черепахов» уходил и утаскивал тело за дверь.***
Старый велосипед мчался грунтовкой, поднимая пыльные облака. Он дребезжал, подскакивая на буераках, из ржавенькой корзины-сетки то и дело вылетали васильки. Переднее колесо слегка ходило «восьмёркой», из-за чего велосипед временами сурово вело — вот-вот, и рухнет. Таня на багажнике едва держалась — обеими руками вцепилась в Семёна и прильнула к нему, чтобы наверняка не упасть. Таня смеялась, подставляя лицо свежему ветру и солнцу. Ни капли не страшно ей мчаться по камням и ухабам, ведь Семён обязательно удержит и велосипед, и её. За велосипедом нёсся Черныш, а иногда обгонял и бежал впереди. Временами пёс оборачивался и лаял, понукая Семёна крутить педали проворнее. Лазарет маячил в утренней дымке — Таня уже различала забор и ворота. И мезонин, на котором что-то дрожало и реяло. Да это же змей! Запутался-таки вокруг куска крыши, да там и остался. Семён лихо влетел во двор через распахнутую калитку и резко затормозил, крутанув педали назад. Таня взвизгнула от неожиданности, зарылась носом в его густые светлые волосы. Велосипед повело — он начал валиться на бок, но Семён подставил ногу. Таня слезла, придерживаясь за его плечо. Она всё не могла унять смех. Так ездить ей ещё ни разу не приходилось: Никитка боялся велосипедов и не садился на них никогда, а сама Таня могла проехать только медленно и с опаской. — Вот видите, не опоздали, — улыбнулся Семён. — Если верить теням, ещё нет и семи! — Спасибо, — Таня опустила глаза. Засоня пустоголовая: с вечера про будильник начисто позабыла и «давила клопов», пока солнце не поднялось. Спасибо, Семён отыскал в сарае у Фирсова этот велосипед и худо-бедно поставил на ход. — Держите! — Семён с улыбкой протянул ей оставшиеся васильки. — Поставите в воду, а то засохнут совсем. Таня взяла жёсткие, немного колкие стебельки. Цветы пахли полем и солнцем… Нет, скорее, пылью с грунтовки. Черныш вертелся вокруг, смешно фыркая. Таня потрепала его по холке, а пёс облизал ей ладонь. Когда Семёна выписали из лазарета, Черныш убежал вместе с ним, признал за хозяина. — Пора бы взглянуть, что за «рыбка» клюнула на шоколадку, — Семён как бы невзначай взял Таню за руку и повёл мощёной дорожкой. Таня сжала тёплые пальцы. С ним так хорошо. Таня даже мавку стала меньше бояться: Семён от любой напасти сможет её защитить. Таня им любовалась: красивым лицом, волосами, блестящими на утреннем солнце. Украдкой опускала глаза и видела его руки, длинные, ровные пальцы… Взгляд случайно зацепился за стрелки тёти Римминых часиков. Батюшки, пять минут восьмого: опоздала-таки на дежурство! — Врут ваши тени! — спохватилась Таня. — Опоздали на пять минут! — Бежим! Семён дёрнул её за собой, и они понеслись прямо через траву, через росистое море ромашек. Таня прижимала к груди васильки, чтобы не растерялись. К чёрному ходу — там нет никого. Семён настежь распахнул скрипучую дверь и пропустил Таню вперёд. Таня заметила: он только взглянул, и Черныш уселся на нижней ступеньке, виляя хвостом. Дверь тяжело затворилась, и оба погрузились в прохладную тень. — Теть Надь устроит мне гудок с проволокой, — Таня волновалась из-за опоздания, но Семён улыбался даже теперь. Он наклонился к ней близко-близко, и тихо шепнул: — Мы тётю Надю отвлечём нашей «рыбкой». Она ничего не заметит. — Вы думаете, кто-то попался? — Таня не очень-то верила в то, что мавки едят шоколад. Да и в мавок особо не верила. Но как объяснить эти жуткие маленькие следы? — А как же? — заверил Семён. Его ладонь легла Тане на талию, и она шагнула вперёд, когда Семён осторожно потянул её ближе к себе. Он убрал под косынку прядку Таниных непослушных волос, как бы невзначай, легонько коснулся щеки. — Товарищ Нечаев! — Семёна кто-то окликнул, и в пустоте коридора голос подхватило звонкое эхо. Из-за поворота выбежал человек, гулко топоча сапогами и, подбежав, взял под козырёк. — Пётр? — Таня узнала Сафронова. Но что это с ним? Лейтенант топтался какой-то сам не свой: бледный, расхристанный, вся одежда в бурых брызгах и пятнах травы. — Здравия, товарищ лейтенант, — Семён тоже ему козырнул, буднично поздоровавшись. Будто бы и не заметил, как он отдувается. — Товарищ Нечаев, без вашей помощи не обойдёмся, — Пётр шипел сквозь одышку и воровато оглядывался. Раньше он никогда так не делал. Таня знала Петра второй год — бегающих глаз у Сафронова отродясь не бывало. — Что стряслось, лейтенант? — Семён оставался невероятно спокойным. Сафронов тяжело привалился к стене. Даже во мрачном коридоре была заметна усталость в его тусклых глазах и осунувшееся лицо. — Товарища Комарова убили, товарищи, — выдохнул он, утерев со лба пот мятой фуражкой. Липкий ужас охватывал Танину душу, пока она слушала рассказ Петра. Поганый Крисенькин муж-полицай остался в живых. Как живой, Мартын выглянул из небытия: в серо-чёрной полицейской форме, с подкрученными усами и напомаженной шевелюрой. В его маленьких безумных глазках темнела тупая озлобленность. Ампелогов грозил кулаками и гавкал охрипшим «собачьим» голосом, что развесит по деревне всю их семью, как партизан. Вместе с бандой Мартын скрывался у кладбища, а ведь они с Нюркой только ходили туда. Таня невольно прижалась к Семёну, невольно представив, что могло бы случиться, нарвись они, бестолковые, на Мартына. — Так, у меня есть собака, — сухо бросил Семён. — Завтра с утреца наведаемся к «черепаховской бабе», а потом я потолкую с этим твоим Ампелоговым. Врёт он как дышит, а ты ведёшься! — Погодите, немецкую не разрешат, — начал Сафронов и замолчал. Некому теперь разрешать, и запрещать тоже — некому. Товарищ Замятин нескоро очнётся, а значит, Сафронов в опорном — один офицер, на его плечах вся ответственность. За всё: за собаку, за Ампелогова и за этого «немецкого дьявола», который, похоже, вовсе не байка. — Хорошо, товарищ Нечаев, — Пётр согласился взять с собой Черныша. Семён повернулся к Тане и взял её за руки. — Таня, у вас остались вещи Авдотки? — спросил он, и Таня вздрогнула. Удивительный человек: собирается сначала Авдотку искать, а не Траурихлигена. Таня задумалась. Нет, у них с тётей Любой ничего не осталось — ни от Авдотки, ни даже от Крисеньки. Мартын ещё в оккупацию ввалился вместе с погаными полицаями в дом, вытряхнул все шкафы и сжёг во дворе всю Крисенькину одежду, какую сумел отыскать. — Мартынова хата стоит, заколоченная, — вспомнила Таня. — Там одна комната только осталась. Но может быть, какие-то вещи там есть. Двор Ампелогова разворотило бомбёжкой. Построек и огородов там давно уже нет — торчит среди воронок и дикой травы щербатый кубик, без крыши, с забитыми окнами. Комнатка, и рядом с ней — ободранная, закопчённая печка. — Танюша, чудесно! — обрадовался Семён и крепче сжал её руки. — Сафронов, сперва у Ампелоговых погостим, а потом — у Вирсавии. Ты Павлуху и Глебку с собой прихвати, а больше никого и не надо. Будем скопом таскаться — только спугнём.