Нечаев

Мартын Ампелогов верещал похуже свиньи и бешено рвался, лёжа животом на дубовой столешнице. Руки Мартына крепко держали наручники, продетые через толстую скобу, а в его расквашенную рожу сурово светила настольная лампа. Мартын отворачивался, утыкался в столешницу, но подскакивал от боли в сломанном и свёрнутом на сторону носу. Едкий дымок и запах пригорелого мяса наполняли кабинет начальника опорного пункта, а окно было наглухо закрыто и завешено маскировочной шторой. Семён Нечаев с пугающим спокойствием прижигал Ампелогову спину паяльником — кожа спекалась, кровь засыхала бурыми корками. Но Нечаев и глазом не моргнул, рисуя кособокие буквы «Фа…» Мартын лягался, как чёрт — чуть не заехал Семёну пяткой в живот. Свирепо ругнувшись, Нечаев коротко врезал Ампелогову кулаком в поясницу. Мартын болезненно дёрнулся, и его ноги повисли плетьми. Гад взвыл, натужно прогнувшись, а Семён невозмутимо вывел на его кривой и костлявой спине: «Фашист». Мартын хрипел, пускал слюни и уже закатывал глаза, когда Семён, наконец, убрал раскалённое жало и выпрямился, подперев бок свободной рукой. — Ну, и кто Комарова придушил, образина? — Семён сплюнул сквозь зубы, устало вытер лоб рукавом. — Ук-ук-укрут, — запинаясь, выдавил Ампелогов и раскашлялся, подавившись соплями. — Укрут? — не поверил Семён. Он опустил паяльник и обошёл Мартына, чтобы видеть его жалкую рожу. Ампелогов весь трясся, задёргивал носом, а его позеленевшие щёки отвратно намокли. — Точней про Укрута! — рыкнул Семён, и жало паяльника едва не коснулось кончика носа Мартына. Тот булькал, с ужасом глядя на плывущий с него дымок — синеватый, воняющий канифолью. — Ук… ук! — Мартын не то икал, не то заикался, вертясь на столешнице, будто на сковородке. Наручники не давали ему сдвинуться, но Ампелогов всё дёргался и уже стёр оба запястья в кровь. — Ноги, — сипел он, захлёбываясь. — Ноги… — Минут через десять запрыгаешь! — сухо процедил Семён. — Мне не с руки делать тебя инвалидом. А будешь молчать — выжгу глаз. Левый. — Ук…укрут… малахольный Укрут, товарищ! — Ампелогов отрывисто выкрикивал, лязгая наручниками о скобу. — Креза чёртова, молится Люциферу… Укрут всех нас прикончит, товарищ! — Чёрт! — сплюнул Семён. — Где он прячется! Мартын ворочался, сотрясая стол, который под ним уже расседался. Из его сорванного горла вырывались хрипы и невменяемый вой. — Прячется где? — прикрикнул Семён, влепив ему для острастки затрещину. Ампелогов заткнулся, уставился шальными глазами. Кровь из разбитого носа натекла на стол тёмной лужей. — Я не знаю, товарищ, вот те крест! Перекреститься Мартыну не дали наручники. Ампелогов всё хрипел и хрипел про кресты, про богов, про чертей. И полную чушь, будто бы Люцифер превратил Казимира в настоящего духа-укрута. Семён сердито постучал жалом паяльника перед носом Мартына, но тот вконец раскис: ныл, ничего не замечая. — Что под Вирсавией, гнида фашистская? — рявкнул Семён, с маху навернув Ампелогова рожей о стол. — Лазал ведь, гад. Давай, выкладывай, или оба глаза тебе припаяю! — Там, — Мартын сплюнул выбитый зуб. — Там рогатый засел. Он — не Укрут, он Еремей Черепахов. Еремей жонку придушил, доньку в подвале извёл и мается теперь, бо своя могила не держит, и на тот свет не берут. Под жонкиной могилой живёт, а по ночам… — Чушь какая! — зашипел Семён, зажав паяльник в кулаке. Он бы точно оставил поганого Мартына без глаза, уже нацелился прижечь. — Укрут с Гайтанкой Кутерьмой якшается, товарищ! — гавкнул Мартын сквозь одышку и хрипы. — Она его к дьяволу в пекло ведёт и приводит назад! Знает Гайтанка, как Еремея Черепахова обмануть! — К дьяволу, в пекло, — повторил Семён и задумался. Он положил паяльник на подставку и прошёлся к сейфу. Ключ Сафронов забрал, но Семён вынул из кармана изогнутый кусок проволоки. Он ковырнул замок пару раз, и тот щёлкнул, позволив открыть толстую дверцу и забраться в сейф. Нечаев взял только одну вещь — соломенную шляпку — и показал её Мартыну. Тот замычал, попытался сорваться со скобы, но не осилил и скукожился, жалко скуля. — Видел её? Чья? — напирал Семён. Он отложил шляпку подальше и снова схватил паяльник. Ампелогов заревел и подпрыгнул, но грузно обрушился, расшатывая стол. — Её это, товарищ, Гайтанки треклятой! — Мартын рыдал, задыхаясь. — В пекло тебя сведёт! Выкинь в озеро её ради бога. — Да что ты знаешь о боге! — зло осадил Семён. — В печёнках ты у меня, гнида, засел, чёрт с тобой! Нечаев зевнул во весь рот и, прижав Мартына к столу, отомкнул наручники той же проволокой. Ампелогов свалился на пол и сжался в комок, но Семён здорово пнул его в бок. — Подскакивай и топай в каземат! — приказал он и снова зевнул. — Я не стану тащить тебя, гад! Ампелогов плаксиво булькнул, но вставать не спешил. Обхватив руками впалое брюхо, он валялся и пачкал кровью стёртые доски пола. — Ноги, — Мартын жалобно плакал. — Ноги, спина… — Живее, поганый, не развалятся твои ноги! — надвинулся на него Семён. — Расстреляю! Нечаев опасно щёлкнул затвором, и тогда Ампелогов тяжело поднялся на четвереньки. Семён скрежетал зубами и шаркал — вот-вот и врежет сапожищем под дых. Однако не стал — если врежет, Мартын опять свалится, и придётся переть его на горбу. Нечаев опустил плафон лампы, погрузив кабинет в мягкий, сонный полумрак. Спать ему хотелось до чёртиков, и Семён смачно зевал, пихая поганого Мартына на выход. Тот чуть тащился, подволакивая то правую, то левую ногу, и с каждым шагом плаксиво ныл, корчась от боли. Ходики над столом Замятина отщёлкали полтретьего ночи. Каземат полнился неприятными шорохами. Семён слышал возню ещё в коридоре, а когда приблизился к камере, понял, что пленные не торопятся засыпать. Вернее, не спал только Самойлов. Прошка — тот дрых, развалившись на нарах, а Самойлов стоял на коленях, глазел в мизерное окошко и гнусаво бубнил, то и дело крестясь. Молился за упокой «раба божьего Мартына». Он заткнулся и отполз в дальний угол, стоило Семёну отомкнуть решетку и втолкнуть Ампелогова в камеру.

***

Черныш внимательно обнюхал соломенную шляпку Гайтанки, покрутился возле Сафронова и недовольно фыркнул. — Облапил улику, товарищ лейтенант, — хмыкнул Семён и убрал шляпку в сидор, аккуратно, чтобы не сломалась старая солома. Сафронов насупился и промолчал, сквозь туман вглядываясь в серые силуэты развалин. Черныш бегал от одного склепа к другому, обнюхивал землю, а временами поднимал морду, нюхая воздух. Он остановился как раз в том месте, где лежал убитый Комаров. Коротко гавкнул и заскочил в склеп через дырку в стене. — Туда, — Семён решил за ним заскочить. Но Сафронов поймал его за рукав маскировочного бушлата. — Гляди, Нечай, немецкая псина, — предостерёг он и на всякий случай достал пистолет. — Мало ли, как натаскана? Заманит ещё. Товарищ Комаров вот так тоже полез туда, и — кранты. Семён снова хмыкнул и тоже вытащил пистолет. — Ну, вот и поглядим, куда заманит. С пистолетом наизготовку Нечаев бесшумно прокрался к щербатой постройке, замер возле дырявой стены. Сафронов видел, как он прижался спиной к отсыревшей кладке, вынул фонарик, повернулся и посветил в злополучную дырку. — Бобарёв, Васято, за мной, — шепнул он Павлухе и Глебу. Семён их не ждал. Он ловко запрыгнул в дыру и точно исчез. Он даже ничем не шуршал, не топтался. Сафронов всерьёз опасался, что найдёт его мёртвым. Лейтенант приложил палец к губам, показав, что нужно двигаться тихо. Скользнув через заросли, он притаился у рухнувшего ствола чуть поодаль от склепа. Сафронов отлично видел дыру, видел шарящий в склепе луч фонаря. — Чисто, — вынырнул из глухой тишины голос Семёна. — Живых нет, лейтенант! Первым из дырки выпрыгнул пёс, и за ним вылез Нечаев. — Тут задушили, говоришь? — уточнил он, погасив ненужный фонарик. Черныш беспокойно вертелся у ног и потягивал его за бушлат, куда-то зовя за собой. — Аккурат, — согласился Сафронов. — Вот, прямо, где ты стоишь. — Пёс кого-то учуял, — Нечаев кивнул на Черныша. — Айда, поглядим. Черныш водил их кругами — рысил по холку в траве, останавливался у кустов и долго что-то вынюхивал. То к самому стволу подлезал, то проходился носом по веткам. — В кустах сидел, что ли? — буркнул Сафронов, сняв с одной ветки серый обрывок. Черныш подбежал к нему, ткнулся носом в ветхую ткань — и вдруг сорвался, галопом кинувшись через заросли. Он ловко обходил одичавшие розы, которые тут повсюду росли, перепрыгивал разбитые памятники. Люди насилу за ним поспевали, даже Семён пыхтел и начинал отставать. — Товарищи, пистолет! — выкрикнул Бобарёв, который бежал позади всех. Сафронов оглянулся и сбил дыхание. Отдуваясь, он вернулся к Павлухе. Тот поднял из травы «Тульский» — воронёная сталь сверкнула на солнце. — Заряжен, товарищ Сафронов, — добавил Бобарёв, когда выбил из «Тульского» магазин. — А ну-ка, — буркнул Сафронов, стараясь не показать подчинённому, что запыхался. Лейтенант забрал магазин у Павлухи. Одного взгляда хватило, чтобы понять: из пистолета стреляли. Из восьми патронов в магазине поблёскивало только шесть штук. — Чёрт возьми, — Сафронов сплюнул под ноги. Нечаева с собакой нигде не было видно, Глеб вслед за ними умчался. — Тихо, Бобарёв, — приказал лейтенант, услышав в зарослях шорохи и возню. Сафронов отошёл к старому дереву, скрылся среди вывороченных из земли корней. — Свои, не стреляй! — донеслось из листвы. Секунду спустя из зарослей выпрыгнул пёс, а за ним и Семён показался. Последним скакал Глеб и, доскакав, привалился спиной к ближайшему дереву. Черныш беспокойно водил ушами и вынюхивал что-то в высокой траве. — Дали крюк, — пропыхтел вспотевший, красный от бега Семён. Он утирал пот рукавом и внимательно следил за собакой. Черныш понюхал, побегал кругами и, наконец, замер, повернув морду куда-то, где в дымке виднелись развалины склепа. — Тропа, товарищи, — выдохнул Глеб. Васято кивал, показывая себе под ноги. А в траве, и правда, змеилась тонкая, почти незаметная тропка. Будто ходил один человек, или крались гуськом, чтобы оставлять меньше следов. — Вперёд, — негромко скомандовал Семён Чернышу. Пёс коротко гавкнул и пару раз дёрнул Семёна за сидор. — Да? — буркнул тот, сняв мешок со спины. Он раскрыл его, и Черныш сейчас же сунул туда морду. Пёс вытащил шляпку и положил на то самое место, где Павлуха нашёл пистолет. — Гайтанкин, что ли? — Глеб с удивлением поскрёб голову под пилоткой. Черныш утвердительно фыркнул и уселся, виляя хвостом. Ждал команды. — Шесть патронов, — негромко напомнил Павлуха. «Гайтанка» успела в кого-то пальнуть. — Вперёд, — повторил Семён Чернышу. Пёс небыстро потрусил тропкой, насторожив уши. Казалось, он осторожничает, чует опасность. Семён обернулся, приложив палец к губам, и поднял ТТ, который дал ему Пётр. Сафронов замер, увидав, как Семён присел у куста и осторожно выглянул между ветвей. Пёс стоял рядом с ним, чуть опустившись на задние лапы, точно собирался выскочить. Но не двигался, даже хвостом не вилял. Пётр поднял сжатый кулак: Павлухе с Глебом пора затаиться. Слух выхватил из шорохов леса человеческие голоса. Какое-то глухое, озлобленное бормотание, ругань и болезненный стон. Нечаев махнул: Пётр должен к нему подойти. Бесшумными приставными шагами Сафронов приблизился и затих, всматриваясь туда, куда кивал Нечаев. В утренней дымке скорбно опустил голову ангел с одним крылом и к нему, ломая терновник, два незнакомца гнали третьего. Один пихал в спину кулаком, а второй — тыкал дулом пистолета. Третий через шаг спотыкался и два раза упал, но двое поднимали его и суетливо пихали дальше, точно спешили спрятать и спрятать сами. — Фас! — бросил Семён. Пёс мигом сорвался, и Нечаев сорвался за ним. — Вперёд! — рявкнул Семён на бегу. Черныш в пару прыжков настиг троицу, а тип с пистолетом развернулся и выпалил. Пёс отшатнулся, заскулил, но в следующий миг напрыгнул, сшиб его с ног и прижал к земле, наступив на плечи передними лапами. — Всем лежать! — Семён выстрелил в воздух. Второй тип рванул наутёк, но Семён влепил ему жёсткую зуботычину, отшвырнув в терновые заросли. Какой-то белобрысый пацан — он барахтался, но на него уже насел Бобарёв, прижал рожей к земле. Кургузый субъект, перепачканный грязищей и копотью, корчился под тяжёлыми лапами Черныша. Пёс не выпускал его, дышал в лицо, высунув язык, и пугал опасными клыками. Субъект тянулся за пистолетом, но оружие валялось слишком далеко, а потом его забрал Глеб. — Фу, — отдал команду Семён, и Черныш отпустил «добычу», но уселся неподалёку. Обязательно схватит опять, если пленный решит убежать. — Лежать, поганый, — шипел Бобарёв и крутил белобрысому руки. Пацан яростно вырывался, рыкал как зверь. И вдруг изловчился, спихнул Павлуху с себя и шмыгнул прочь. — Черныш, взять! — спохватился Семён. Черныш кинулся, было, в погоню, но захромал на переднюю лапу. — Чёрт, подстрелили! — разозлился Семён. — Не стоим, товарищи, догоняем! — Бобарёв, на часах! — убегая, рявкнул Сафронов. Пацан уже крутился возле самого ангела. Юркнул вдоль постамента, быстро присел, сдвинул осколок плиты и исчез в тёмной дыре. Семён без раздумий нырнул за ним в сырую, холодную мглу. Ни зги не видать, пришлось засветить фонарик. Семён увидел булыжные стены, низкий, нависающий потолок. Он почти задевал его головой, и за шиворот то и дело падали холодные капли. Семён шарил фонариком из стороны в сторону, но замечал только Сафронова и Васяту. Пётр тоже шарил фонариком, а Глеб вертел головой и бурчал какую-то чушь про укрутов, которые вроде как тоже в старых могилах живут. — Чёртова гнида, подбил Черныша, — сердился Семён. — Сгною, чтоб его! — Остынь, — Сафронов положил руку ему на плечо. — Погоди гноить. Арсенал «дьявола» может быть где-то здесь. Они должны это знать. — Коммунист, или поп? — сплюнул сквозь зубы Семён. — Какой тебе дьявол? Ещё одна недобитая гнида! И ты, Глебка, заткнись! Чёрт, Черныш бы сразу взял след! Семён понял, что без собаки они в подземелье никого не найдут. Как бы самим тут не сгинуть, ведь в свете фонарика маячил лабиринт. В осклизлой стене провалами зияли три хода — к дьяволу, в пекло, чтоб их. Семён вспомнил Мартына, вспомнил Укрута. Под паяльником Мартын не соврал: кажется, эти твари прячутся именно здесь, под Вирсавией. Но нужен знающий человек, или пёс. — Назад, товарищи, вылезаем, — решил Нечаев и повернул обратно. Павлуха заковал пленного в наручники и пихнул так, чтобы он уселся у дерева. Пленный скукожился, прижавшись к стволу спиной и лопатками. На нём топорщилась серая рвань, с которой грязь отпадала кусками. — Что это? — Павлуха склонился к нему, заметив на воротнике нечто вроде петлицы. Едва Бобарёв дотронулся — петлица сорвалась и осталась у него на ладони: держалась уже на соплях. Лохматая по краям, вся испачкана — и не разберёшь уже, что на ней было. — Ты кто? — осведомился Павлуха, переведя взгляд с петлицы на жалкую одутловатую физиономию. По мурзатым щекам стекали слёзы и исчезали в грязной клочковатой бороде. Незнакомец мычал в нос, а иногда разевал рот и снова мычал. — Глухонемой? — пожал плечами Павлуха. Он быстро охлопал его худую одёжку. Вывернул все карманы, выкинул из одного дохлую крысу. А в другом нашёл документ. — Григорьев Кондрат, — прочитал Бобарёв на засаленной, пожелтевшей странице. — Григорьев Кондрат? — уточнил он у пленного. Тот лихорадочно закивал головой и выдал невнятное слово, слегка похожее на «Кондрат». — Контуженный, — понял Павлуха. — Чёрт. Белобрысый гад здорово навернул его в челюсть — откуда только сила взялась? Бобарёв потёр подбородок: больно, да и распух, чтоб его. Губа к чёрту расквашена — на ладони и пальцах Павлухи осталась кровь. Повезло хоть, не сломана кость, да и зубы на месте. Черныш поскуливал и потягивал Бобарёва за край гимнастёрки. — Чего тебе? — Павлуха посмотрел сверху вниз. Черныш поджимал переднюю левую лапу, и с шерсти на землю капала кровь. Пёс снова потянул Бобарёва и разок гавкнул. — Идти за тобой? — буркнул Павлуха. Бобарёв бросил быстрый взгляд в сторону, куда тянул его пёс, и заметил этого третьего, которого гнали в спину. Сидя посреди терновника, он качался из стороны в сторону. — Чёрт, как же я забыл про тебя? — выдохнул Бобарёв. Павлуха осторожно пробрался через колючки, приблизился к незнакомцу. Вроде бы, на нём гимнастёрка, только донельзя оборванная и грязная. Этот человек Бобарёва не замечал. Он качался и качался, будто чумной, да гнусаво тянул: «Идёт война народная…» Черныш приковылял к нему, обнюхал, но незнакомец и пса не заметил. — Товарищ? — Павлуха слегка дотронулся до его плеча. Незнакомец разом умолк и рывком уставился безумно распахнутыми глазами. Бобарёв от него попятился: узнал осунувшееся, обросшее щетиной лицо и разлохмаченные усы. Перед Павлухой сидел и таращился товарищ старший лейтенант юстиции Проклов. — Вы потерпите, товарищ, сейчас, — зачастил Бобарёв. — Вот, попейте. Отцепив от пояса флягу, он протянул её Проклову, однако товарищ военный юрист взять её даже не попытался. Он всё таращился и таращился, жутко, безумно, не моргая. Проклов снова начал раскачиваться, затянул эту проклятую песню, от которой у Бобарёва поджилки тряслись. — Попейте, товарищ, — растерянно повторил Бобарёв. Черныш подошёл к нему и чуть прикусил за руку, а потом вдруг разлаялся, вскочив на задние лапы. Павлуха вздрогнул, выронив флягу, и в следующий миг земля ушла из-под ног. Адский грохот врезал молотом по ушам, и Павлуха даже не понял, что валяется ничком в терновых кустах. Он не видел, не слышал, а в спину больно ударяло что-то тяжёлое, острое. Руки сами собой легли на затылок, закрывая башку, а дыхание обрывалось — невозможно стало вдохнуть из-за удушливой пыли. Тишину разбил звон, и от него мучительно затошнило. Павлуха рванулся и почувствовал боль — снова упал и стукнулся плечом и коленом. Звон превращался в собачий лай. Сквозь пыль Бобарёв смог разглядеть Черныша. Пёс неистово прыгал вокруг, взлаивал, лизал лицо и ладони. — Ч-чщ, — выдавил Бобарёв и в третий раз рухнул, подыхая от боли в висках. В глазах резало от песка, кашель давил, и от него болело в груди. Черныш не отставал — уже за шиворот дёргал, разорвал воротник гимнастёрки. Павлуха про себя слал его к чёрту, потому что вслух говорить не мог. Насилу он приподнялся на локте. Кашель не давал отдышаться, а перед глазами вились и вспыхивали какие-то точки. Павлухе чудились неясные голоса — вроде как стон, или плач. Но, скорее всего, «плакала» его голова. Пыль курилась и оседала, воздух стал немного прозрачней. Шатаясь, Павлуха брёл туда, куда Черныш настойчиво пихал его лбом. Ноги Бобарёва заплетались, и пару раз он едва не упал. Но пёс хватал его за ремень. Бобарёв щурился, прикрывал глаза исцарапанными ладонями. Он видел развалины, груды, спотыкался о камни. — Вот чё-ёрт, — вырвалось у него, и Павлуха застыл. Приблизившись, он понял, что ангела Вирсавии Черепаховой вдребезги разнесло, и на его месте валяются бесформенные обломки. Черныш с визгом сорвался туда, забыв о раненой лапе. Пёс бегал среди завалов и неистово рыл, откидывая назад камни и комья земли. — Чёрт, — повторил Бобарёв. Побежать он не мог — слишком сильно мутило. Он сделал пару шагов и обрушился на колени. — Иже еси на небеси, — прошептал он, впившись в собственные кулаки зубами. Сафронов, Нечаев и Глеб остались там, под землёй.

***

— Вы видите: съела, — со страхом прошептала Меланка и запряталась тёте Наде за спину. — Факт налицо, — кивнул дед Матвей. — Вопрос только в том, кто позарился? Дед Матвей испытующе взглянул на Таню и Нюру. — Это не мы, деда Матвей, — сразу же отказалась Нюра. — Честно-честно, не мы. — Не мы, — вторила Таня. На кухонном столе стоял грязный стакан и пустая баночка из-под «Шокаколы». Вечером Семён наполнил этот стакан молоком до краёв, и открыл новую «Шокаколу», а наутро кто-то подчистую всё выпил и съел. Даже крошек, и то, не оставил. Таня невольно покосилась на пол. Чистый, как она вымывала. Этой ночью никто не оставил следов. — Девчата! — строго начала тётя Надя. — Тёть Наденька, это не мы, — Таня отрицательно мотнула головой. Не они. Таня всю ночь на посту просидела, Нюрка — так вместе с ней. Сначала «Технику — молодёжи» перелистывала в сотый раз, а потом, как всегда, задремала. — Странно всё это, — проворчала тётя Надя. — Мамочка, а если Дуняша и впрямь, существует? — опасливо начала Меланка. — Меланья! — прикрикнула на неё тётя Надя. — Мы реалисты. Лучше сразу признайтесь, кто хулиганит! Никто, да и некому. Клопп подох, Дашутку выписали, Гавриленков уехал. Остался только Тольша глухой, ещё — Катенька Радивонник… — Да что ж там у них? — сердито фыркнула тётя Надя и подошла к окну. С улицы слышался гвалт. Кто-то кричал, и басом лаяла какая-то псина. Нет, не какая-то — это Черныш. Таня узнала его громкий голос и всерьёз испугалась: Семён с утра собирался на кладбище, и пса взял с собой. Почему же он лает так беспокойно и жалобно? Таня распахнула окно и выглянула наружу. Из-за шиповника почти ничего не видать — мелькали солдаты, кто-то ругался, но лай заглушал человеческие голоса. — Идём, поглядим, — решил дед Матвей. На заднем дворе творился переполох. Солдаты держались у стен, кто-то целился из пистолета, а посередине двора с лаем и визгом метался Черныш. Пёс подбегал то к одному, то к другому, пытался тянуть и всё лаял и лаял. — Зовёт нас куда-то, — забеспокоился дед Матвей. — Вон де, как прыгает: недоброе что-то стряслось. — Почему он один? — удивилась тётя Надя. — Вчетвером же поехали — где они все? — Пошли за ним, деда Матвей, — запросилась Таня. В душе у неё переворачивалось: Черныш мечется, нет Семёна, и Петра тоже нет. Никого. Неужели, снова Укрут? — На подводе поедем, — кивнул дед Матвей. — И поскорее. Черныш мчался галопом. С извилистой заросшей тропы он бросился в заросли, прорвался через кусты и вылетел на разбитую мостовую перед руинами клуба. Пегашка за ним едва поспевала и фыркала, а дед Матвей крепко держал поводья, заставляя её огибать ухабы и ямы. Таня хваталась за бортик — даже со стальными рессорами подводу нещадно швыряло. Но холодные, ставшие непослушными, пальцы плохо держали. Позади верхом скакали солдаты — каждый вооружён и готов принять бой. С кем? С Укрутом? С «немецким дьяволом»? Или с Еремеем Черепаховым? Таня никого из них не боялась. Но она места себе не находила: что же случилось с Семёном? Птицы притихли, а воздух стал каким-то неприятным и пыльным. Пегашка сбавляла ход, как опасалась чего-то неведомого. Деду Матвею приходилось угощать её хлыстом, чтобы не потерять из виду быстроногого Черныша. Среди травы и синих колокольчиков то и дело попадались кривые кресты — пёс привёл на старое кладбище. — Тихо-то как, — прошептала Нюрка. — Страшно, — шепнула Меланка. Подвода тряслась и подскакивала: среди травы прятались камни, обломки надгробных плит. — Так не пойдёт, — дед Матвей в конце концов, спрыгнул с подводы и привязал Пегашку к одному из крестов. Трава колосилась почти по колено, поваленные стволы приходилось перелезать. Черныш заметно хромал и скулил, но упрямо рысил, огибая развалины склепов. Таня заметила, что пёс оставляет кровавый след на траве. — Раненый он, — едва Таня сказала вслух, так ей и вовсе сделалось жутко. Она видела, как солдаты достают пистолеты, как целятся, оборачиваясь на маломальский шорох. Ворон слетел с ветки засохшего дерева. Черныш громко гавкнул и скрылся в кустах. Таня попятилась, стоило ей отогнуть ветку, а Нюрка та и вовсе, едва не упала. Меланка молилась — Таня слышала, как она причитает. А тётя Надя влепила ей подзатыльник. В воздухе курилось пыльное марево, и в нём виднелись осколки, груда камней и раскиданные комья земли. Тонкие деревья свалились начисто переломанные, а одно, древнее, вывернуло с корнями, и оно накренилось к самой траве. Черныш понёсся туда, принялся копаться лапами в грудах и лаять. — Есть кто живой? — закричал дед Матвей. Тишина. Таня хотела броситься прямо туда. Что-то отняло у неё разум, и она бы рванула, но дед Матвей удержал её за рукав. — Да постой ты, дурёха! — проворчал он. — И — цыц! Таня едва дышала, голову разрывали мысли о смерти. Они все погибли. Солдаты быстро оцепили развалины. Кто-то пытался копать там, где рылся Черныш, кто-то шарил среди травы и ближних кустов. Все юнцы, и командовал ими какой-то ефрейтор, чью фамилию Таня и не запомнила. Вроде бы, Носов. А может быть, Волков. Черныш бегал от одной груды к другой, но вдруг застыл, принюхался и с громким лаем запрыгал вокруг чего-то, что скрывали одичавшие розы. Туда уже бежали солдаты. — Туда! — позвал дед Матвей. Розы цеплялись за юбку, царапали ноги выше сапог. Таня продиралась вперёд и даже не замечала, как юбка рвётся, как её клочья остаются на длинных колючках. Черныш лаял, будто кричал — и прыгал над лежащим без движения телом. «Семён!» — имя застыло, так и вырвавшись. Таня поняла, что пёс отыскал совсем не его. Некто заросший, одетый в лохмотья уткнулся в землю лицом, и на его грязных руках блестели наручники. — Что за приблуда? — буркнул ефрейтор и перевернул его несильным пинком. Мутные глаза незнакомца безумно блуждали. Он, вроде как, говорил, но что-то совсем непонятное: сильно картавил и растягивал гласные. — Поднять, — коротко приказал ефрейтор. Два солдата подхватили странного типа под руки и заставили встать, но тот сразу упал на колени. Беднягу трясло — он рыдал и тряс бородой, опустив лицо. Ефрейтор пытался добиться фамилии, но бородач только выл. — В лазарет надобно, товарищ Носов, — заметил дед Матвей. — Там оклемается, тогда и фамилию спросишь! Ефрейтор растерянно скрёб в затылке, шмыгал курносым веснушчатым носом. На вид он помоложе, чем Таня — какой из него командир? — Д-да, — гнусаво пробормотал он не по уставу. — Конечно, можете забирать. — Пашка! — перепуганный визг потопил неуверенный голос ефрейтора. Меланка присела на корточки у большого куска постамента и звала, махала рукой. Все бросились к ней. Ефрейтор — тот первым скакал, спотыкаясь. Рядом с Меланкой, навалившись на щербатый камень плечом, сидел Бобарёв. Он казался чумным: зажимал уши ладонями, кивал и бормотал, что не слышит. — Паш? — Меланка чуть потрясла его за плечо. — Я не слышу, — пробулькал Павлуха. — Они все погибли. Все… — Батюшки, все погибли, — запричитала Меланка. Ужас в её голосе передался и Тане. Она почти задохнулась: горло сдавили бессильные слёзы. «Умер!» — проскрежетал мерзкий голос из небытия. Мёртвое, бледнеющее лицо Никитки вынырнуло откуда-то из пыльных клубов. Он лежал на полатях… Нет, на полатях — Семён, и это его лицо мерещится Тане. Он мёртвый и бледный — скоро его таким и найдут. — Погибли, — Таня прижала ладони к лицу. — Так, и этого в лазарет, — отрубил дед Матвей. — Контузило взрывом. Мало ли чего он может сказать! Вот же ж, черти, куда только влезли? — Меланья, ты не реви, — тётя Надя тоже присела. — Проверь-ка лучше: руки-ноги-то целы? Меланка кивнула, принялась ощупывать Павлухины ноги. — П-проклов, — выдал Бобарёв, заикаясь. — М-мы нашли, он-н живой. — Где Проклов? — затарахтел ефрейтор. — Отвечайте, товарищ Бобарёв! Он беспокойно топтался, озирался, ругая терновник. Мелкие, почти чёрные розы как насмехались, шипы впивались и разрывали даже плотную ткань галифе. Павлуха неуклюже махнул рукой — мол, где-то там, впереди. Он пытался что-то сказать, но в шепелявое бухтение ефрейтор Носов вслушиваться не стал. — За мной! Ищем, ищем! — крикнул он и рванул наобум. — Слыхала: Проклов! — зашипела Нюрка Тане на ухо. А Таня даже не сразу поняла, кто такой этот Проклов. Вспомнила, только когда все помчались его искать — это же начальник гадкого Лобова. Вот только он… убит? Или пропал? — Сюда! — выкрикнул кто-то из солдат. — Здесь человек! Человек лежал на боку, подложив под голову ладони. Он точно дремал среди колючих ветвей, и роса успела вымочить его дырявую коричневую гимнастёрку и редкие волосы. Розы склонялись к его лицу, замершему в блаженной улыбке. Улыбка светилась в приоткрытых глазах, застыла в уголках губ, в приподнятых бровях и мелких морщинках. Его обступили, разглядывали, но не решались потормошить. Даже Нюрка — ходила вокруг, глазела, но не приближалась. Блаженство и расслабленность казались нелепыми, даже пугающими. — Товарищ? — ефрейтор первым решился его позвать. Носов дотронулся до его плеча, однако человек не шевельнулся, не взглянул — ничего. — А вот и товарищ Проклов, — узнал лежащего дед Матвей. — Ишь, не соврал Павлуха: нашли! Дед Матвей опустился на корточки, сдвинул колючие ветки, чтобы не мешали осматривать Проклова. — Ну, вот и всё, — буркнул он и поднялся. — Опоздали, товарищи. — Да что это, чтоб его? — изумился ефрейтор. А Нюрка — та отшатнулась и сдвинулась к Тане поближе. Проклов живой, заметно его спокойное, размеренное дыхание. Но он не проснётся уже никогда. Из затылка старшего лейтенанта юстиции торчал даже не штык, а короткий, заржавленный обломок железки. Да так умело воткнули, что даже крови не видно. — «Дьявол», здесь «дьявол»! Взвод, к оружию! — Носов враз всполошился, выхватил «Тульский». Он рывком обернулся, обведя окрестности дулом. Солдаты спохватывались за ним, поднимали ППШ и винтовки. Целились куда зря, по кустам и по птицам. — К бою готовьсь! — крикнул ефрейтор и получил подзатыльник от деда Матвея. — Да что ж ты орёшь-то, холера? — дед Матвей ворчал, но ружьё держал наготове. — Сейчас, услышит тебя и приколет! Не поймёшь даже, отколь прилетело! Ефрейтор притих и, шагнув назад, пробубнил с виноватым видом: — У нас приказ: «немецкого дьявола» взять живым или мёртвым. Если упущу — расстреляют. — Ишь, приказ у него! — дёрнул плечом дед Матвей. — Ты своему Журавлёву депешу пиши, пускай командира толкового присылает, а лучше сам пусть наведается. А то: приказ, приказ! Нюрка щёлкнула затвором двустволки, взяла на мушку дрогнувшую ветку. Кукушка сорвалась с неё и исчезла в листве. — Спрячься, вояка, — Таня оттащила Нюрку в кусты. — Мало ли, «прилетит»? Она притаилась у каменной головы с лицом, закрытым кусками разбитых ладоней. Таня видела, как солдаты крадутся, осторожно ступая среди спутанных терновых ветвей. Видела, как невдалеке тётя Надя с Меланкой уводят Павлуху к подводе. Тот спотыкался, валился то на одну, то на другую — здорово получил. И что тут только взорвалось? Черныш метался среди завалов, хромая на переднюю лапу, вынюхивал. Зайца поднял, и тот унёсся, сверкая задними лапами. Пёс не стал его догонять. Он уселся на большой перекосившийся камень и протяжно завыл, задрав морду. У Тани заболело в душе: не просто ведь, воет — чует беду. А вдруг, и Семёна вот так, железякой в затылок? — Нету тут никого, — фыркала Нюрка. — Даже если и был «дьявол», то давно убежал. Айда наших искать. Сколько можно сидеть? — Черныш воет, — Таня отвернулась, чтобы Нюрка не заметила её мокрых ресниц. — Не к добру это, Нюрочка. — Подбитый, голодный, — Нюрка пожала плечами. — Давай, вылезай. Нюрка закинула двустволку за спину и потянула Таню за воротник. Может быть, она и права, а Таня опять навыдумывала, накрутила себя. Она отогнала мрачные мысли — раз не нашли мёртвыми, есть шансы живых отыскать.

***

Солнце встало в жаркий зенит, просохла роса, и над завалами дрожало пыльное, душное марево. Солдаты всё бродили, всё рылись, но не нашли никого, ничего, даже вещей. Будто бы канули все трое куда-то под землю. В Велеград. Увела их Гайтанка Кутерьма. Её ведь искать ходили — вот и нашли. Таня устала, порвала и испачкала юбку, да и вода в её фляжке закончилась. Она сделала последний глоток и опустила её, лёгкую, звонкую. Пот из-под косынки стекал на глаза, Таня смахивала его рукавом. Надо в тенёк, посидеть, отдохнуть. Таня отошла под раскидистый дуб и села на осколок плиты. Чёрный мрамор нагрелся, а под слоем пыли, среди мелких трещин, ещё можно было прочитать имя: «Вирсавия». Под этой плитой лежала жена Еремея. От тётки Зинки Таня слышала ещё одну страшную байку, будто бы Еремей сам и придушил её — за то, что спуталась с каким-то неизвестным и бездарным поэтом. А самого поэта растянул на дыбе и бросил так помирать — ещё один не упокоенный дух. Много их что-то тут развелось. Черныш прилёг рядышком, устроил голову на Таниных коленях. Подбитую лапу дед Матвей перевязал ему бинтом из индпакета — пёс старался устроить её поудобнее, чтобы меньше болела. Таня гладила Черныша по голове, а пёс настороженно водил ушами и изредка поскуливал. От боли, а то и от горя: несчастный он, во второй раз потерял своего человека. В солнечных лучах крутился пух. Медленно плыл в душном воздухе и ложился на траву. Голоса солдат казались глухими, тонули в птичьем перезвоне. Тётя Надя уехала на подводе деда Матвея — увезла Павлуху и странного незнакомца в лазарет. Она и Нюрку с Меланкой забрала, а вот, Таня осталась. Насилу выпросилась, но иначе она не могла. Ей нужно его найти. Сейчас, немножко ещё посидит и снова пойдёт искать. Черныш поднял морду и беспокойно навострил уши. Он замер, вглядываясь куда-то в листву — совсем не в ту сторону, где возились на завалах солдаты. — Что там? — Таня тоже забеспокоилась. Неужели, пришёл? Укрут? «Дьявол»? Или Еремей? Таня видела массивный накренившийся крест — под ним сидел маленький ангел со смешными круглыми крылышками. Видела замшелый склеп без крыши и скелет в ржавой каске, что сохранился у развалившейся кладки. Тане стало не по себе: показалось, что кто-то шевелится в склепе. За дырявой стеной мелькнула тень, и Черныш хрипло фыркнул. Таня приподнялась, хотела окликнуть ефрейтора Носова и деда Матвей, но пёс вдруг вскочил и скрылся в кустах. Лай распугал птиц — серые соловьи бросились врассыпную с неприятными скрипучими криками. Таня вскочила, но ни крикнуть, ни побежать не смогла. Ногу пронзила резкая боль, да такая, что аж в глазах потемнело. Таня присела на корточки, осторожно погладила больную коленку — так, чтобы ненароком не тронуть шрам. Страх мертвенным холодом пробил до самых костей — и сразу растаял. Лай Черныша превратился в звонкий, радостный визг, и Таня рванула за ним, позабыв про «фантом». Пёс прыгал вокруг тёмной дыры, зиявшей в фундаменте склепа. Визжал, вилял хвостом и пытался лапами раскопать, чтобы дырка стала пошире. Из темноты доносилась возня, а секунду спустя показалась взлохмаченная голова человека. Взвизгнув, Черныш отскочил, но вернулся и принялся тащить человека наверх, прихватив зубами за рукав. Тот выбирался, кряхтя — весь засыпанный меловой пылью. А Таня так и торчала, глазея, пока он не выбрался и не плюхнулся возле скелета. Человек шумно пыхтел, плевался и кашлял, а Черныш вился возле него, облизывал щёки. Таня прижала ладони к лицу — по пальцам потекли горячие слёзы. Этот растрёпанный человек, сидящий в траве по самые плечи — Семён. — Семён! — воскликнула Таня и бросилась к нему со всех ног. Даром, что изводил «фантом», даром, что розы цеплялись, разрывая юбку в лохмотья. — Семён! Таня как в забытьи обнимала его, целовала пыльные щёки, перебирала пальцами торчащие волосы. Смотрела и никак не могла насмотреться на уставшее, побитое, слегка растерянное лицо. Господи, левая щека — вся сплошной синяк, бровь рассечена, и кровь уже начала запекаться корками… Но — живой ведь, живой! — Живой, — твердила Таня, глотая слёзы. — Живой, божечки, ты живой. Даже не замечала, что «ты» — и рыдала, уткнувшись носом Семёну в грудь, в гимнастёрку, пахнущую мелом, потом и порохом. Семён обнимал её, и Таня вздрагивала всякий раз, когда его ладонь спускалась по спине к талии. Она бы целую вечность так просидела, у склепа, в траве. А главное — с ним, слушая, как он тихо шепчет ей на ухо. Но громкий лай Черныша заставил спохватиться обоих. Пёс снова крутился у дырки и опять-таки кого-то тащил. — Там Глебка с Сафроновым ползут, — сипло пробормотал Семён. — Надо бы подсобить. Таня очнулась, точно ударили — и как же стыдно ей стало! Накинулась на человека, прямо так, у всех на виду. Господи, хоть бы никто не заметил! Из-за тревоги Таня сделалась неуклюжей, да и «фантом» не давал опереться на ногу. Семён помог ей. Да что там помог — вставая, поднял за собой и Таню. Она всхлипывала, вытирая глаза кулаками. — Вот, возьмите, — Семён протянул ей платок. Он всё ещё гляделся растерянным, а платок был весь в цементной пыли. Увидав его, Таня прыснула, но сейчас же умолкла. К ним уже неслись люди: ефрейтор поднимал пыль сапогами, солдаты бежали, и дед Матвей позади поспевал. Черныш лаял, зовя их на помощь, а из дыры показался ещё один человек. Тоже пыльный, тоже растрёпанный. Семён схватил его за руку, а Таня принялась вытаскивать за вторую. — Петя! — выдохнула она. Сафронов отдувался и вылезал с трудом. Он никак не мог нащупать опору ногами, и слышно было, как там, в неизвестности подземелья, осыпаются камни. Пару раз Пётр едва не ввалился назад. Повезло ему, что Таня с Семёном крепко держали. — Давайте, товарищ! — ефрейтор, подоспев, вцепился Сафронову в плечо. И даже втроём они Петра едва вытащили. Только Сафронов вылез и лёг на траву, в подземелье что-то с грохотом рухнуло, и из дыры хлынуло облако пыли и повеяло сырой затхлостью. — Товарищи, там Васято остался! — засуетился Сафронов. Он опрометью вскочил, но замер у дырки. Пыль вылетала из неё серыми облаками и садилась на траву и проклятый скелет. — Глеб! — Пётр закричал в темноту, и ему ответило глухое, мёртвое эхо. — Глеб, — шёпотом повторила Таня, украдкой взглянув на Семёна. Тот глядел в сторону. Таня поняла, что — на Черныша. Пёс принюхивался, подняв морду над травой, настороженно поводил ушами. — Что-то учуял, — Таня заволновалась, потянув Семёна за рукав. Черныш пару раз крутнулся вокруг себя, завилял хвостом. — Надо взглянуть, — решил Семён. — Я с… вами, — Таня извинялась за то, что ляпнула Семёну «ты». Чёрт её дёрнул, переволновалась. Повезло ещё, что Семён вежливый, сделал вид, что ничего не заметил. Солдаты обступили Сафронова, галдели наперебой, пока ефрейтор не приказал молчать. Выкрикнул ломающимся, почти мальчишеским голосом, гвалт сменился натянутой тишиной. Ефрейтор что-то бубнил Сафронову — не то спрашивал, не то отчитывался, но Таня не слушала его. Вместе с Семёном она кралась за Чернышом. Семён обернулся, приложив палец к губам. Таня кивнула. Она старалась невесомо ступать, но заросли очень мешали. Под ногами то и дело трещало: Таня наступала на засохшие ветки, которых не видно в траве. Черныш прихрамывал, нюхал воздух. И вдруг прянул в сторону, скрывшись в листве. Семён выхватил пистолет, но спрятал, едва пёс показался опять. В зубах он притащил пилотку, тоже всю в цементной пыли. Черныш отдал её Семёну, и тот улыбнулся, потрепав его по холке. — А вот и наш Глеб, — Семён улыбнулся и Тане. Он сдвинул пышную ветку. За ней, в ямке, как заяц, съёжился Глеб. Он вскинул голову и, увидев, Семёна, резво вскочил, схватил его за плечи. — Я её видел, — выдохнул Васято Семёну в лицо. Глеб выглядел странно: шальные глаза, руки дрожали. Он озирался, будто бы кого-то потерял. — Кого видел? — Семён тоже схватил его за плечи и несильно встряхнул, чтобы привести в чувство. — Гайтанку Кутерьму, — хрипло отозвался Глеб. — Она была здесь. Прямо здесь, где вы стоите. — Давно? — осведомился Семён. Он огляделся, и за ним огляделась и Таня. Нет тут Гайтанки. Только кусты, только трава. Только из зелени пугающе виднеются кости. Мёртвое место, погибельное. Не просто кладбище, но и побоище — тут «дьявол» сразился со смертью. И, кажется, он победил. — Да только вот здесь пробежала, — булькал Васято, поминутно откашливаясь. — Понимаете, товарищ Нечаев, я её ещё в подземелье заметил. Только темно там, я подумал, что это вы. Шёл за ней попятам, как за вами, а потом, как вылезать, понял, что это — она, Гайтанка: хромая, горбатая, а бранится! Таню его рассказ удивлял. Не так она представляла себе волшебную защитницу здешних краёв. Не так о ней говорили местные байки. А тут — горб, брань, табак, да ещё эта дурацкая шляпка, которую Павлуха на все листовки впихнул. Эта «Гайтанка» больше похожа не на волхва, а на одну из тех роялисток, чьи портреты пылятся по стенам опорного. Глебка залёг под кустом, чтобы подкараулить её и схватить, но «Гайтанка» и его обманула: незаметно сбежала, а Васято так и остался лежать. Черныш вертелся и фыркал, нюхая землю, лопухи и нижние ветки кустов. Семён командовал ему «след», но пёс явно терялся. Скулил, бегая от куста к кусту, Глебку обнюхивал, а тот пятился, пока не запнулся о корень. — Искать, искать, — бормотал Семён. Он бросал косые взгляды на Глебку — даже казалось, что влепит ему подзатыльник за нерасторопность: как можно было упустить «Кутерьму»? Таня стояла в сторонке, чтобы никому не мешать. Ей было как-то не по себе, страшновато. А вдруг, существует Гайтанка? А они разозлили её: шастают тут, взрывают, беспокоят прах мертвецов. Таню так и подмывало спросить у Семёна, что же взорвалось? Но Черныш вдруг бросился через кусты. За Семёном и Глебкой Таня едва поспевала, но боялась отстать. Приберёт ведь Гайтанка Кутерьма, и она пропадёт навсегда. Черныш быстро оббежал вокруг склепа — вернулся назад, где остались солдаты, дед Матвей и Сафронов. Пётр унылый стоял, скрёб затылок. И ефрейтор топтался такой же унылый. — Плохо дело, — буркнул Сафронов, едва показался Семён. — Проклова тоже прикололи в затылок. Товарищ Носов, вот, отчитался. — Вот же ж, холера! — разозлился Семён. — А Кондрат? — В лазарет отвезли, — ухмыльнулся в усы дед Матвей. — Онемел, значится, от контузии. Ключики от наручников есть-то у вас? А то так и без рук останется. Он держал злополучную дырявую шляпку. Черныш обнюхал её, пару раз гавкнул и сел у ног деда Матвея. Выходит, и пса обманула Гайтанка — умеет же путать следы! — Имеются ключики, — согласился Семён. — Товарищ Проклов где? — Да всё там же, где ж ему быть? — дед Матвей кивнул в ту сторону, откуда они прибежали. — Не сдвинется, чай. А ты, стало быть, за Гайтанкой гоняешься? Гляди, лихо-то не накликай, служивый!  — Нет Гайтанок, — угрюмо отказался верить в байки Семён. — Айда, на Проклова поглядим. Старший лейтенант юстиции так и лежал на боку, утопая в колючем терновнике. По нему прыгали мелкие птички — корольки с полосатыми головами. Они со свистом вспорхнули и скрылись, едва к Проклову подошли. — Чего делать-то с ним, товарищи? — ефрейтор Носов на Семёна взглянул, на Сафронова. Он собрался затылок чесать, но не стал, вытянул руки по швам. Носов старался к Проклову не подходить, да и от шляпки в руках деда Матвея держался подальше. «Лихо накличешь». И так уже лиха по горло. — В лазарет повезём, чего ещё делать? — быстро решил Семён. — Отчитываться ещё за него. Сафронов, тебе! Пётр поймал насмешливый взгляд и мрачно уставился в землю. — Поехали, пора возвращаться, — Нечаев махнул рукой. — У нас ещё чёртов Кондрат — нужно выяснить, что за гусь. Ну и «витриоль», тоже «гусь» непонятный. Таня вздрогнула. Решила уже, что все давно позабыли про «витриоль». Наверное, и к лучшему, если бы позабыли — не стоит ворошить прах профессора. Но Семён на удивление помнил. И горел желанием разобраться. Тот, кто написал «витриоль», поставил вместо даты смерти профессора лемнискату — коллега? Из «нави», о котором не знает никто. — Тань, нам пора, — Семён легонько тронул её за плечо, и Таня от неожиданности слегка испугалась. — Д-да, — растерянно кивнула она. — Пора. Таня ехала с Семёном на одной лошади. Сидела перед седлом, а Нечаев осторожно придерживал её, чтобы она не упала. Семён негромко, лениво бормотал деду Матвею о том, что у Кондрата был некий дружок, с которым они на пару похитили Проклова. Чёртов дружок убежал и обвалил катакомбы. — Лабиринты там ого-го, — вторил Сафронов. — У них там не меньше килограмма в тротиловом было заложено. Повезло, что мы в стороне оказались. — Надо у Лобова карты изъять, — нехотя проворчал Семён. — Катакомбы там — муравейник, чёрт пропадёт, чтоб его. Сафронов спрятал вздох и полез в карман за папиросами. Ясно, что к Лобову ему хотелось идти меньше всего. — Будешь? — Пётр протянул папиросы Семёну, но тот отказался. — Слушай, Петро, поболтал я накануне с Мартыном, — Семён не собирался курить и бросать разговор тоже не собирался. Сафронов же встрепенулся, зажал папиросу в зубах. — Ты это, не копошись, — отрезал Семён, перехватив его рассерженный и недоуменный взгляд. — Мартын всё на Укрута кивает. Товарища Замятина ведь в затылок подбили. И Проклова, вот, в затылок, да и других. Очень может быть, что Укрут со стрельбы перешёл на железки. А что, стрельба — это шум, патроны нужны. А железяк и ржавых штыков тут, на побоище, хоть отбавляй. — Эк, служивые, Укрут-то — Укрутом, — хохотнул дед Матвей. — Вот только товарища Замятина подбил совсем не Укрут. — А кто же? — удивился Семён. — Видите, оно как: Укрут бьёт точно в затылок, и рука у него — ого-го! — дед Матвей показал кулак. — Ну, а тут — поцарапали. Мало того, бил очень близорукий стрелок. — Близорукий? — Именно, — кивнул дед Матвей. — Пуля-то по касательной чиркнула. Оно и видно, что под Укрута хотел, да промазал. — Близорукий стрелок, промазал, — задумчиво повторил Семён. — Или промазала! Петро, пистолет-то мы Гайтанкин нашли. Где он? — При мне, — чуть рассеянно отозвался Сафронов и подёргал ремень с кобурой. — Ага, — Семён кивнул сам себе и вновь обратился к деду Матвею: — Матвей Аггеич, мы можем определить, из него подбили товарища Замятина, или нет? — А чего бы и нет? — дед Матвей согласился. — Пуля осталась. Могу презентовать вам, товарищи. Таню клонило в сон. Опершись о Семёна, она дремала и вполуха слушала о том, как правильно пули сличать. Что на них остаются насечки, бороздки, которые для каждого пистолета свои. Но как же нелепо: Гайтанка Кутерьма с пистолетом! И что-то не поделила с Замятиным. Товарищ старший лейтенант госбезопасности до сих пор не очнулся. Дед Матвей говорил, что ослаб от потери крови. Бедная тётя Любочка сидела над ним две ночи подряд. Не спала, посерела, а всё не уходит. Тётя Надя раз десять отправляла её домой, но тётя Люба упёрлась: «Не уйду, пока не очнётся». С утра Таня видела её прикорнувшей у изголовья Замятинской койки и не стала тревожить. На заднем дворе лазарета царило безветрие и тишина. Солнце робко светило сквозь кроны — пыль и пух танцевали в лучах. Жарко. Птицы притихли. И даже вездесущая Сашка забилась куда-то, где тень. Семён натянул поводья, и лошадь послушно остановилась. Таню морила дремота. Она разомлела, зевала. А, слезая с седла, неуклюже запуталась в стременах. Чуть не упала, но Семён вовремя подхватил. Сафронов недовольно бурчал, что без него вести допросы нельзя, что Семён нарушил устав… Да и как он попал в опорный-то без ключа? Но Семён от него отмахнулся. Он потрепал за ухом охромевшего Черныша и спросил у деда Матвея: — Матвей Аггеич, что с лапой-то у него? Дед Матвей улыбнулся. — Кондрат ваш тоже стрелец не ахти, — он несильно хлопнул Семёна по плечу. — Кость не задета. Денька три похромает, и будет как новенький! — Спасибо, — Семён улыбнулся в ответ. Сафронов всё злился, пугал Семёна трибуналом за самоволку, но тот ткнул его кулаком в бок. — Довольно бухтеть, — процедил Нечаев так же сердито. — Лучше Гайтанкин пистолет приготовь — будем пули сличать. — Чёрт с тобой, — огрызнулся Сафронов. — Сделаем вид, что ты в опорный не заходил. В первый и в последний раз, уразумели, товарищ Нечаев? Пётр сказал это нарочито казённо и сухо, как печатная машинка протарахтела. Семён вытянулся, взяв под козырёк. — Так точно, товарищ лейтенант госбезопасности, — отчеканил он, хлопнув каблуками сапог. Таня понимала, что он подтрунивает над Петром, но ей было совсем не смешно. Что-то нехорошее бродит вокруг Черепахово — и заглядывает по ночам. Злой голосок подспудно шептал, что люди не смогут его победить. Семён и Пётр погибнут, если дерзнут сразиться с тем, что приходит из нави. Семён уверенно шагал по мощёной дорожке, мимо новых телеграфных столбов. На одном из них проклюнулся паросток, и зеленели два маленьких нежных листка. Таня хотела догнать его, сказать, чтобы он больше не ходил на это чёртово кладбище. Бог с «витриолью», черти с Гайтанкой… Но чей-то визг вмиг развеял все мысли. — Товарищи! К ним со всех ног неслась тётя Шура. — Постойте, товарищи! — выкрикнула она, подбегая. Черныш насторожил уши, Носов шёпотом чертыхнулся. Запыхавшаяся, покрасневшая тётя Шура опёрлась ладонями о колени. Вспотевшая, перепуганная, она смяла в кулаках низ передника и чуть ворочала языком. — Ох, товарищи, там, в подвале, такое, — начала она и раскашлялась. — Да что ж ты, Шурочка, не томи, — поторопил дед Матвей. Сафронов озадаченно поглядывал на Семёна, а тот молча ждал, пока тётя Шура переведёт дух, успокоится и начнёт говорить. До чего ж он спокойный! Или только так выглядит? Таня удивлялась, как это у него получается. Ведь у самой вспотели ладони, и дыхание срывалось от страха. Она никогда не видела тётю Шуру такой. Что же стряслось? Тётя Шура пыхтела и ойкала, хватаясь за сердце. Семён взял её под локоток и отвёл к одной из уцелевших скамеек. — Присядьте, — негромко сказал он, и тётя Шура плюхнулась, едва ли, не мимо. — Светопреставление творится, товарищи! — воскликнула она. — Вы представьте: спускаюсь я, значится, за пенициллином, а там — дверь опять открывали! — Да? — оживился Семён. — А ну-ка, Петруха, айда в подвал, поглядим. Неужто, Лобов сподобился? — Пропал Лобов, товарищи, — всхлипнула тётя Шура. — Сумка есть, Лобова нет. Что ж делать-то, господи? Средь бела дня начали пропадать! — Искать, тёть Шура, — твёрдо решил Семён. — Петруха, айда, теряем время! Тётя Шура осталась охать на скамейке, а Семён развернул Сафронова, прихватив за воротник. Таня видела, как они бегом рванули к подвалу, к распахнутой настежь двери. Страх укусил: не держит могила… Еремея, или Дуняшу? А может быть, это сама Вирсавия ходит, ищет нерадивого мужа, чтобы отомстить за себя и за дочку. Однако любопытство оказалось сильнее. — Я с вами! — воскликнула Таня и тоже побежала к подвалу. Но Семён догнал её и взял за руки. — Танюша, обещайте, что вы в подвал не полезете, — выдохнул он, сжав Танины запястья немного покрепче. Таню дрожь пробрала, едва она перехватила его взволнованный взгляд. — Обещаю, — кивнула Таня. И ещё долго смотрела им вслед. Даже когда они скрылись во чреве подвала, растворились среди зловещих теней.

***

Таня кралась на цыпочках, чтобы никто не заметил, что она спустилась в подвал. Страшно, сквозняк похож на жалобный детский плач, на тонкие руки, что безжалостно хватают за шею. Дуняша Черепахова осталась здесь навсегда. Она — как капельки влаги на замшелых булыжниках, как холодок, что скользит по ногам. А стон сквозняка и есть её голос. Пару раз Таня поскользнулась на мху, пару раз оступилась. Чем ниже по лестнице, тем темнее — солнечного света всё меньше, а свет керосинки внизу слишком призрачный, слишком тусклый. Таня давно бы уже рванула наверх, но любопытство… Да и страх за Семёна. Зачем он идёт туда, где опасней всего? За Петра Таня тоже боялась, но он на службе, его долг — защищать Черепахово. А вот, Семён — он ещё и не выздоровел до конца, да и от взрыва досталось: шепелявит он, а значит, тоже контузило. Лестница кончилась, и Таня присела возле простенка. Украдкой выглянув, она увидела дверь. Дверища наглухо заперта — высилась неприступной громадой. Возле двери бродил Пётр и шаркал Семён, Глеб перебирал инструменты, которые остались от Лобова. Носов топтался возле стола и разглядывал чашки Петри. Черныш оббежал весь подвал, всё обнюхал. Прянул, было, в Танину сторону — конечно, учуял. Но почему-то не выдал, а уселся у той самой сумки, которая осталась от Лобова. Болотно-зелёная, она уже здорово истрепалась, и из прорехи выглядывала ухватистая деревянная рукоятка — скорее всего, молотка. — Следов нет, — полушёпотом варнякал Васято. — А, по-моему, следы налицо, — Семён возразил ему и ткнул пальцем в пол. Широкие масляные разводы на булыжнике явно свежие, и, кроме них, валяются комья грязи, какие-то ветки да увядшие листья. Как будто кто-то прошёлся в страшно замаранных сапогах, оставляя всё это на полу. Тот, кто выходил из могилы. Еремей Черепахов, приходил прощенья у дочки просить. И заодно прибрал Лобова — за то, что тревожит её покой. Сафронов подёргал ручку-воробышка, попытался в который раз её повернуть. Нет, не вышло, воробышек не сдвинулся ни на йоту, будто приваренный. — Да что же за чёрт? — Пётр начинал злиться. — Нет чертей, — угрюмо буркнул Семён и поднял отмычку, которой Лобов, видимо, не смог открыть дверь и бросил. — В замке какой-то секрет, механизм, который мы с вами запускать не умеем. Сафронов хлопал глазами, Васято поднялся с корточек и буркнул что-то, похожее на «ну и ну». Надо же, никто и не подумал про механизм! Вперились в дурацкие байки, а Семён — реалист и технарь. Семён забрал сумку Лобова и небыстро зашагал к лестнице. — Вот что, товарищи, — говорил он на ходу. — Думаю, подвал нужно закрыть, пока не разберёмся, кто открывает дверь и зачем. И обязательно поболтать по душам с нашим Кондратом. Раз под Вирсавию лазил, должен и другие подземелья знать. Таня отпрянула и во всю прыть бросилась вверх по лестнице. Механизм, механизм — значит, дверь открывает не призрак, а настоящий, живой человек. Который ещё страшней и опасней, чем призрак. Призраки — это молва, а тут появился реальный хитроумный и пока неуловимый убийца.

***

Обветшавшие ступеньки плаксиво скрипели, а под ноги то и дело попадали куски штукатурки и обломки камней. Сквозь дыры в стенах проникал ветерок и тихо свистел, вихрясь где-то под потолком. Таня ступала на цыпочках: боялась, что ступенька провалится, и она упадёт… Неизвестно куда. Здесь до сих пор оставалась деревянная лестница — она «жила» ещё при Черепаховых. Таня слышала, что Дуняша любила забегать в мезонин. — Зачем мы сюда идём? — прошептала Таня Семёну. Тот держал её за руку и уводил всё выше и выше — так и есть, в мезонин. — Змея снимать, — Семён ответил ей тоже шёпотом, но как же загадочно! В мезонине таятся сокровища, не иначе. Иначе бы он так не шептал. — Могли бы с утра, — заметила Таня. — Чего по ночам-то? — Нет, нужно прямо сейчас, — возразил Семён, обернувшись. Его улыбка Таню даже немного пугала. Она убежала бы вниз. Но как-то стыдно показаться трусихой. Последний пролёт, Таня шла осторожно, крепко схватив Семёна под локоть. Часть стены вдрызг разнесена бомбой, и ветер тут трепал волосы даже ночью, когда вокруг тишина. Ступеньки насквозь дырявые, и из дыр тянуло по ногам злым холодком. Звёзды будто бы стали ближе — огромные и яркие-яркие. Они мерцали — смеялись тонкими незнакомыми голосами. И среди них Тане послышался Крисенькин смех. Где-то там она, в небесах — куда мог заглянуть только профессор Валдаев. А вдруг, заглянул? А лемниската у него на могиле значит, что он скоро вернётся? Хотя что значит — «скоро»? Для профессора «скоро» может быть и через тысячу лет. — Осторожней, Танюша, — голос Семёна согнал Танины мысли. Она резко застряла на месте — и едва со стыда не сгорела, когда Семён подхватил её за талию, отводя от чего-то, что она не заметила. Таня ужаснулась, глянув под ноги. Пол мезонина рухнул, и в свете луны провал казался зияющей бездной. Чёрный-чёрный: «абсолютно чёрное тело», — сказал бы профессор Валдаев. — Спасибо, — выдохнула Таня. Она повернулась к Семёну, обхватила его за шею — только чтобы вернуть равновесие. Он поддерживал Таню, чтобы не оступилась, и осторожно отводил от провала к стене. Тане казалось, что пол пружинит даже от её лёгких шагов — а значит, доски прогнили насквозь. — Вы не бойтесь, — шепнул ей Семён. — Тут не провалится. — Не уверена, — пробормотала Таня, ногой пробуя доски на прочность. — Раз меня выдержал — вас и подавно, — улыбнулся Семён. — А вот и наш змей. Он кивнул, взглядом показывая Тане куда-то направо. Таня заметила шевеление — змей зацепился за выщербленные осколки стены и хлопал, кроша ветхий кирпич. Семён отпустил Таню и потянулся за ним, но не достал — далеко, повис на остатке лепнины. — Может, ну его? — с опаской спросила Таня. — Ветром снесёт? Она не хотела, чтобы Семён вылезал на карниз ради какого-то змея. Боялась: сорвётся, оступится в темноте. Но Семён ловко перебрался через остаток стены и поставил на карниз левую ногу. Он снова потянулся вперёд и поймал змея за обрывок бечёвки. — Осторожней, — шептала Таня, прижав ладони к лицу. Отсюда земля казалась очень далёкой, погибельной. Внизу стелились ромашки, темнели деревья и тускло горел уцелевший фонарь. — Провёл-таки товарищ Гавриленков нам «лепестриццтво», — заметил Семён, влезая обратно со змеем под подмышкой. — Не оплошал. Таня тут же забрала змея, чтобы он не мешал Семёну держаться. Змей порядочно поистрепался и оказался в пыли. Таня бросила его на пол и схватила Семёна под локоть, помогла перелезть. — Вот бы так и по селу тоже провёл, — Таня вздохнула. Страшно стало в селе по ночам. Темнота, и в ней шныряют неясные тени. Раньше никто их не замечал, а теперь все шарахаются и сидят по домам. Тут и комендантского часа не надо, когда на каждом заборе болтаются ориентировки на Укрута, Еремея Черепахова, «немецкого дьявола» и Гайтанку Кутерьму с её шляпкой. — Ну, это уже утопиццтво, — в голосе Семёна скользнуло сожаление. — А хотя… — Утопия, — поправила Таня. — Кстати, Семён, Дуняша съела вашу «приманку». — Отлично, — Семён поднял змея, начал разглядывать. — Пускай, привыкнет, что её тут подкармливают, может быть, и покажется. Только надо товарищу Перепече сказать, чтобы с двустволкой на неё не охотилась, а то всё насмарку. Танюш у вас, часом, не осталось ничего от Авдотки? Таня удивилась, отрицательно мотнув головой. Чего он вдруг о ней вспомнил, когда столько врагов на свободе? Да и вещей не осталось. Жадный Мартын всё подчистую прибрал. Даже тряпичную куколку, с которой играла ещё тётя Любочка в детстве. Даже платьице, которое Авдотка разорвала, зацепившись за гвоздь. — Вы… можете что-то узнать про Авдотку? — Таня сама в это не верила. Тётка Зинка обмолвилась, будто Мартын прикопал свёрток из простыней у себя в углу огорода. А теперь там сплошные воронки и завал из обломков амбара. Семён молчал и глядел вдаль, опершись об уцелевший кусок подоконника. Ветер шевелил его волосы, луна освещала лицо. Он выглядел отстранённым, будто путешествовал по каким-то дальним мирам. — Есть у меня одна версия, — задумчиво начал Семён и медленно вдохнул свежий ночной воздух. — Какая? — Таня ощутила, как в душе зарождается лучик надежды. Совершенно напрасный, ненужный — настоящее «утопиццтво». Три года прошло. Три года назад Мартын убил Крисеньку, и не стало Авдотки. — Танюш, не хочу вас заранее обнадёживать, — продолжал Семён. — Но вы всё-таки, поищите что-нибудь из вещей. — Х-хорошо, — пробормотала Таня. «Обнадёживать» — неужели, Семён считает, что Авдотка жива? Где же она жила целых три года, да ещё в оккупации? У Тани защипало в носу, и на глаза навернулась неприятная пелена. Она отошла, без толку уставилась в звёздное небо — стыдно будет, если Семён поймёт, что она снова разрюмсалась. Таня ведь комсомолка, Таня была партизанкой, бомбы носила под юбкой — Шлегеля подорвать. Ещё один «немецкий дьявол» — три раза пытались поднять его на воздух, и все три гад улизнул из-под носа у смерти. То внезапно уехал, то машина сломалась, а то и вовсе, клопы закусали, и он выпростался во двор за пару минут до того, как рванула закладка. Шлегелю, всего лишь, выбило глаз — и он до сих пор бегает где-то в лесу. А вдруг, это он убивает? Небо такое высокое, чистое, светлое из-за полнолуния. Таня узнала созвездие Ориона, по трём ярким звёздам из пояса. А южнее, над железной дорогой, едва виднелось маленькое белое облачко. Таня знала его, много раз смотрела на него в телескоп — это туманность Краба, которую изучал профессор Валдаев. До войны, когда мезонин был ещё целым, Сан Саныч ставил здесь телескоп и мог в него смотреть ночь напролёт. Профессор записывал что-то в тетрадь и рисовал сложные схемы. Тетрадь Валдаев постоянно носил с собой, но она бесследно пропала, когда он погиб. Профессор забрал тетрадку с собой — не в могилу, а туда, в неизвестность, наверное, для того чтобы найти путь назад. Метеор ярко вспыхнул над облачком и постепенно угас, растворился в безвременье. — Я желание загадал. Семён неслышно приблизился сзади. Таня почувствовала тепло и спокойное дыхание над головой. Тёплые руки легли ей на плечи — Семён осторожно обнял, притягивая к себе. — Только не скажу, а то не сбудется. Его прохладная щека прижалась к Таниной, разгорячённой. Таня осторожно, почти невесомо положила на руку Семёна свою. Безымянная звезда ярко блеснула в недостижимой дали — и сорвалась. Стремительно прочертила над лесными верхушками, а после скрылась, будто упала в Студёное. И замерло время. Исчез провалившийся пол, растворились в звёздном мерцании разбитые стены. Они здесь только вдвоём — звёзды смеются только для них, и они смеются вместе со звёздами. — И я загадала, — прошептала Таня почти что неслышно, одними губами. — Но не скажу, ведь не сбудется. Она боялась пошевелиться, боялась разрушить незримую грань между сном и реальностью. Всё как мираж, дрожит маревом где-то на краю мироздания. Тане почудилось, что объятия Семёна стали чуточку крепче. Он молчал, обнимая её, а Таня не решалась повернуться и увидеть его лицо. Боялась, что ему пора уходить. Загадала. Вот, только — не сбудется. Так не бывает, и никакой метеор не поможет. Когда Семёну выправят партбилет, он вернётся на службу. И покинет Черепахово навсегда. Покинет её.