Нечаев

Таня сразу заметила, что дверь в палату распахнута настежь. Злой холодок заставил дрожать. Так делали, только когда появлялся покойник, чтобы каталка прошла через узкий проём. А вот и каталка — Меланка с дедом Матвеем выкатывали её медленно и осторожно, чтобы не стукнулась о дверной косяк и не сбила аккуратный слой краски. — Баба Клавочка пошла ночью к Прасковьюшке, — шепнула Тане Меланка, едва они поравнялись. — Отмучилась, погляди-то, сердешная, — добавил дед Матвей, заметив замешательство в Танином взгляде. — Выспится наконец-то в «своём дому». Только надо у Комарова выбить добро на кладбище хоронить. А то, где держать-то её посреди лета? Каталка дребезжала, шатаясь на неровных колёсах. Оси перекосились, вот и ходила ходуном, да ещё и визжала, как мартовский кот. На ней только мёртвых и увозили — для живых такая развалина уже не годилась. Каталка скрылась за поворотом, но её надрывный «плач» всё стоял у Тани в ушах. Никитку ведь тоже на ней увезли и поставили во дворе, пока тётя Шура готовила лёд. Никитка с головой был укутан в простынку, а Таня подобралась к нему, глотая слёзы. Раскуроченная нога болела так, что темнело в глазах. Дед Матвей запретил тогда Тане вставать, но не могла же она не прощаться. Таня откинула край простынки с бурей в душе — и не узнала Никитку: он посерел и постарел лет на десять. — Танечка, Ромашка мне не писал? — тихо спросила Катенька Радивонник. Она каждый день задавала один и тот же вопрос, и всякий раз в её глазах светилась надежда. — Напишет ещё, — Таня заставила себя улыбнуться. — С фронта медленно письма идут. Глухой Тольша жевал мелкие «райки», а нога у него снова была закована в гипс. Дед Матвей всё же, решился ломать её и сращивать заново, иначе Тольша вообще не смог бы ходить. Таня привычно поставила на тумбочки кашу, привычно кивнула глухому Тольше. Всё, как обычно, только одна порция на этот раз будет лишней. Меланка уже успела снять бельё с бабы Клавиной койки — всё, даже драный тюфяк. Койка светила голой панцирной сеткой, а на тумбочке осталось письмо, надписанное неуклюжим почерком человека, который окончил ликбез. Страшно: листок, по-фронтовому свёрнутый в треугольник, с одной стороны подгорел, и на нём ясно виднелись мелкие бурые брызги. Неуклюжим почерком писал сын бабы Клавы, Пантелей — он писать научился только в сорок три года. Пантелей год уже как считался пропавшим. Баба Клава, пока не попала в лазарет, всё сидела на завалинке вросшей в землю избы и ждала, когда он покажется у калитки. Ей говорили: «Погиб», — но баба Клава упрямо твердила: «Не помру, пока не дождусь». Дождалась. Таню как стукнули, когда она добралась до койки Семёна: поняла, что в палате нет ни его, ни Дашутки. Таня заметалась было, но нет. С ними всё хорошо, они всего-навсего опять «превратились» в мангустов. Конечно же, Семён увёл Дашутку во двор, чтобы она не видела смерть бабы Клавы. Таня выскочила на задний двор, оттолкнув плечом створку двери. Из-под её ног с кудахтаньем выскакивали пеструшки и разбегались, хлопая короткими крыльями. На крыльце — никого. А на доске объявлений возникла новая ориентировка. Возле Гайтанки Кутерьмы кособоко налепили листок. Видно, что текст отпечатали наспех: клише съехало, и буквы получились размазанными. «Эрих-Иоганн фон Кам-Траурихлиген, «немецкий дьявол», — заголовок выглядел жутко. — Группенфюрер СС. Нацист, реваншист, зверски казнил семьсот военнопленных. Враг народа». Таня всмотрелась в серое, размытое лицо, заснятое слегка вполоборота. Фотография очень неважная, тёмная — увеличенный кусок какого-то общего фото. Около «дьявола» чёрной нашлёпкой виднелось чьё-то плечо и часть чужой головы с оттопыренным ухом. Таня задумалась: видела ли она где-нибудь кого-то похожего? Может быть, видела, а может и нет. Козырёк офицерской фуражки напрочь закрыл Траурихлигену брови и лоб, отбросил густую тень на глаза. За него сошёл бы, едва ли, не каждый, кто наденет такую фуражку. Но всё равно, от «дьявола» веяло злом и опасностью. Палач и чудовище — он мстит за гибель армии, за поражение в битве и за собственную жуткую смерть. Зря Комаров собрался искать его по лесам: «дьявол» приходит из нави. Он тоже способен перешагнуть грань миров, как Гайтанка Кутерьма. Тане сделалось неприятно и зябко, будто бы она сама заглянула за грань. Она быстро спустилась с крыльца, пошла прочь не оглядываясь. За спиной почудился злобный смешок. Не смотреть. В теньке, под приземистой «райской» яблоней пристроилась сетка с грязным бельём и две каталки, плотно накрытые посеревшими простынями. На одной — баба Клава, ну, а на второй? Танину ногу неприятно пронзило «фантомом». Всё сильней и острей, хотелось усесться в траву. Но Таня заставила себя подойти. Всё это в прошлом, на каталке кто-то другой, не Никитка. Таня откинула простыню холодными пальцами, и под ней оказался Щеглов. Бедняга лежал, весь скукоженный, с подведёнными к подбородку ногами — так же, как его привезли — и улыбался навечно застывшей улыбкой. Таня мысленно перекрестила его и накрыла опять. Ни тётя Надя, ни дед Матвей так и не сказали, что с ним случилось. Наверное, Комаров засекретил, и правильно: люди в селе и так перепуганы. «Дьявол» приходит из нави. Треск и возня застали Таню врасплох. Она едва успела отпрыгнуть — на неё почти налетела Дашутка. На лбу у неё сидела маска, вроде ящерицы с угловатыми толстыми лапами, на шее висел венок из ромашек, а в руках быстро разматывалась катушка бечёвки. Бечёвка тянулась высоко в небеса — в лучах солнца сиял яркими красками змей и уносился всё выше и выше, подхваченный мощным воздушным потоком. — Не удержу! — закричала Дашутка, и тут же на помощь ей выскочил товарищ Семён. Он выхватил у Дашутки катушку и бросился вдогонку за ветром. С его головы сорвалась точно такая же маска и осталась лежать на траве. — Танюша, айда с нами! — Семён, оглянувшись, махнул свободной рукой. — Дядь Семён, гляди, на мезонине повиснет! — пищала Дашутка, уносясь вместе с ним. Следом с радостным лаем мчался Черныш — в его немецком ошейнике зловеще сверкали драгоценные камни. Пёс резвился среди ромашек: прыгал, виляя хвостом, и визжал, как щенок. — Трави линь! — командовала Дашутка ни дать ни взять как морской офицер. И смеялась, когда Черныш лизал то лицо, то ладошки. — Есть травить! — вторил Семён. Ветер норовил сорвать змея с бечёвки и унести неизвестно куда. Ромб вертелся над деревьями и над крышей — Семён сматывал бечёвку, заставляя его плавно спускаться. Черныш задрал морду и громовито лаял, пугая синиц, а встав на задние лапы, оказался ростом с Семёна. — Дядь Семён, мезонин! — предупредила Дашутка. Семён ловко повернулся на пятках — змей облетел мезонин и, спикировав над Таниной головой, улёгся в траву ей под ноги. — С мягкой посадкой, товарищ капитан первого ранга! — выкрикнул Семён, в два прыжка оказавшись около Тани. Дашутка подбежала вприпрыжку и, отдав честь, вытянулась, как заправский матрос. — Товарищ адмирал, с помощью змея мы выследили пять вражеских кораблей! — отчеканила она и добавила: — Танечка, ты — адмирал! Черныш прыгнул, норовя облизать Тане лицо. Огорошенная напором, Таня попятилась и наткнулась спиной на зенитку. Семён издал странный звук, вроде тихого рыка, хлопнул ладонью себя по бедру. Пёс тут же затих, подбежал к нему мелкой рысцой и уселся у ног. — Мы с дядь Семёном его приручили, — гордо заявила Дашутка в ответ на изумление Тани. — Каждый день приходили и садились поближе. А теперь Черныш к нам привык и сам садится поближе! Дашутка повернулась, и Таня увидела, что на маске, между косыми прорезями для глаз, Семён изобразил этот значок: крестик в кругу. — Мы с дядь Семёном теперь звёздные близнецы, а Черныш — наш меньший брат, — выдала Дашутка, не скрывая восторга и гордости. — Хочешь, можем и тебя принять в близнецы! — Семён, осторожно, он злой, — заметила Таня, поглядывая на Черныша с долей опаски. Немецкий крест, с которым не расставался Черныш, теперь болтался у него на ошейнике. — Совсем и не злой, — улыбнулся Семён, потрепав пса по взъерошенной холке. — Черныш очень хотел, чтобы его приручили, но его все боялись. Все думали — злой, а он одинокий. Одинокий, как неказистая фигура, которую Таня заметила тогда, туманным утром. А ведь это не Сафронов был и не призрак. Больной насквозь, хромоногий Семён выбрался из палаты, чтобы сесть ближе к такому же хромоногому псу. И теперь они оба бегают и дурачатся. — Семён, вы это снимите, — Таня показала на крест. — Мало ли? — Черныш ещё не готов отпустить своего друга, — Семён погрустнел, но миг спустя опять улыбнулся. — Танюша, не будем о грустном. Давайте лучше снова змея запустим, ваша очередь, кстати, пускать! Таня совсем не уверена была, что справится с таким здоровенным змеем. Ромб лежал у неё под ногами, и на нём нетвёрдой детской рукой изобразили неказистый дом с красной крышей. Смешной глазастый котёнок сидел на трубе, а внизу росли большие цветы. Четыре фигуры у дома взялись за руки — Дашутка каждую подписала. «Мамочка», «Папка», «Настёна» и «Я». — Мы с папкой всегда змея пускали, — Дашутка выставила правую ногу вперёд. — Это я показала дядь Семёну, как его сделать. Тань, ты не волнуйся, мы его уже испытали. — Испытали: успех, — согласился Семён и отдал Тане катушку. — Целых пять вражеских кораблей отследили. Смелее, Танюша, вам понравится. — Я, пожалуй, — Таня хотела вернуть катушку Семёну. — Давайте лучше вы — у вас отлично выходит. Семён покачал головой и шагнул к ней. Таня вздрогнула, когда её рука оказалась в его ладони. — Вот так, — Семён сомкнул на катушке Танины пальцы. — Вот так и держите. Он тихо говорил, почти что ей на ухо, а Таня пропадала, ощущая шеей его дыхание. Да сердце сейчас вырвется из груди! Наконец-то он отошёл, но Таня всё равно, чуть дышала. — Пуск номер два! — Семён отдал команду как ни в чём не бывало. — Давайте, Танюша! Не заметил, как Таня волнуется — тогда слава богу. Или просто вида не подаёт? Таня замешкалась, не зная, как спрятать горящие щёки. Семён подхватил змея и, подняв его над головой, встал в стойку «на старт». — Танюша, я помогу, — улыбнулся Семён. — Бежим на счёт «три». Раз! Два! Три! Он не дал Тане опомниться и сорвался на бег. Таня едва успевала смотреть под ноги, а ветер, хоть и несильный, а засвистел в ушах, как настоящий ураган. — Линь трави! — прорвалось сквозь свист, и Семён и отпустил змея в свободный полёт. — Пуск! — запищала Дашутка. Таня и пикнуть не успела, как змей взмыл в небеса. Бечёвка натянулась струной, катушка быстро раскручивалась, норовя вырваться. Но Таня вцепилась в неё что было сил. Змей маячил над крышами, и ветер уносил его всё выше и выше. На глазах он превратился в чёрное пятнышко среди лазури и солнца. — Летит! — с восторгом кричала Дашутка. — Летит! — повторил за ней товарищ Семён. — Ура! Таня догоняла его и смеялась — озорство и задор напрочь вытеснили из души всё плохое. Ромашки приятно щекотали ей ноги, тёплый ветер ласкал лицо, отбрасывая назад короткие волосы. Чувство бега — как чувство полёта, точно, как в детстве, когда ещё не было никакой войны и забот. Танин отец тоже запускал змея, и разбойником свистел на бегу, почти так же, как свистит сейчас товарищ Семён. Таня в ответ ему тоже оглушительно свистнула, в два пальца, за что в детстве часами стояла у тёти Риммы в «кутнем» углу. А сейчас — можно, сейчас только ветер, ромашки, бездонное небо. Свобода. И — ямка, в которую с размаху угодила больная нога. Таня взвизгнула — нога подкосилась, катушка вылетела из рук. Семён успел подхватить в последний момент — Таня налетела на него всем весом, и они рухнули оба. Семён повалился навзничь, а Таня придавила его сверху. Семён громко смеялся, раскинув руки и ноги, Таня барахталась и тоже смеялась. Черныш носился вокруг и покусывал Семёна за плечо и за ухо, приседал на передние лапы, звонко гавкал и снова покусывал — считал, что так Семён быстрее поднимется. — Ой, батюшки, змей! — Таня спохватилась, но встать не смогла. Дыхание сбилось, а трава под ногами досадно скользила. — Вставайте, вставайте! — торопила Дашутка. — Змей! — запыхтел прижатый Семён. Он ловко вскочил и помог Тане подняться. — Вон он, Танюша! — Семён показывал пальцем куда-то наверх. В небо? Нет, на крыши. — Пропал змей, дядь Семён, — огорчилась Дашутка. Таня почувствовала её ладошку в руке. Змей болтался на мезонине, зацепившись бечёвкой, и трепетал на ветру. Он ударялся в уцелевшую раму окна, а хвост вился, теряя обрывки газеты, служившие ему балансиром. — Ну, чего сразу пропал? — Семён не собирался сдаваться. — Можно достать. — Там крыша дырявая, — остерегла его Таня. — Станете — и сразу провалитесь. — Влезу по окнам, — хулигански заявил Семён. — Ну, а потом крышу можно будет и залатать! Сумасшедший! Дед Матвей точно спишет его за такие проделки. Лазить по окнам похуже будет, чем курево втихаря. Ветер налетел тугим порывом, растрепал волосы, зашуршал яркой листвой. Змей завертелся, ударился в раму особенно громко, и бечёвка порвалась. Порыв подхватил его, и швырнул вниз — прямо на новенький телеграфный столб, на крючья которого незнакомые парни натягивали провода. — Пусть фриц помнит русскую «катюшу», пусть он слышит, как она поёт, — залихватски напевал один из них, с лихим светлым чубом и деловито скручивал плоскогубцами перевязочную проволоку. Змеем ему жёстко двинуло по затылку — парень всплеснул руками и сорвался вниз. Если бы не кошки, он лежал бы в траве, а так — бестолково болтался и с бранью пытался схватиться за столб. Змей же, облетев круг, завис на дубу, метрах в пяти над землёй. Таня не решилась к ним выходить. Остановилась возле куста, и сзади к ней прижалась Дашутка. Возле столба, упершись кулаками в бока, ругался товарищ Гавриленков с напомаженными усами. Тётка Зинка льнула к нему, кутаясь в новый яркий платок, и тоже ругалась. — Здравия желаю, товарищи! — Семён подошёл к ним как ни в чём не бывало. — Изволите развлекаться, товарищ? — налетел на него Гавриленков. — Я, между прочим, своё слово держу! — Товарищи, виноват, — по-солдатски начал Семён, но Гавриленков не дал ему договорить. — Будет у вас вот тут лепестриццтво, — негодовал он, взмахивая руками. — Только вы своё слово сдержите! Семён хлопнул Гавриленкова по плечу — как-то особенно, очень тяжёлой рукой. Михал Михалыч разом заткнулся и едва ли надвое не скрючился от такого хлопка. — Сдержу, будьте уверены, — неожиданно строго ответил Семён, сдвинув брови. — Я надеюсь на вашу догадливость. Михал Михалыч булькал, будто давился, или икал. А Семён как ни в чём не бывало показал ему змея. Тот качался на ветке, будто дразнил. Вроде бы и не высоко, и ветер хороший, но не достать просто так, и не падает. — Объект тут, товарищ замсекретаря, стратегиццкий, — Семён передразнил его манеру с хорошей долей ехидства. — Достать надобно в срочном порядке. — Путьков! — хрипло позвал Гавриленков товарища, которому двинуло змеем. — Достань-ка Семёну Витальичу его этот «объект». Как-никак стратегиццкий! Путьков на столбе замотал головой. — Не могу, — отказался он. — Ветка тонкая, повалюсь. — Эх вы, товарищ Путьков! — с укоризной вздохнул Семён. — Будем, значит-ся, действовать самостоятельно. Инвентарь одолжите? Семён требовал «кошки», а Путьков замешкался, вопросительно уставившись на Михал Михалыча: даст добро, или нет. Тот закивал, мол, добро, лишь бы только Семён поскорее убрался. Путьков, лязгая, слез со столба, отцепил от ног «кошки» и послушно отдал Семёну. — Глядите, товарищ, кувыркнётесь, — предупредил он и отошёл, дабы Семён не упал на него. Тот и вскарабкался по стволу ловко, как кот. Он быстро перебрался на ветку, а она под его весом согнулась и начала опасно трещать. Таня обмерла, наблюдая, как Семён, зацепившись одной рукой, другой пытается выпутать змея из мелких веточек и листвы. Ветка треснула — вот-вот, и обрушится, но Семён уже сбросил змея на землю и спрыгнул сам. Ну, точно — кот: приземлился на «четыре лапы», припав к самой земле. Тихо, почти что, бесшумно, даже «кошки» не лязгнули. — Благодарю, товарищ! — он вернул «кошки» Путькову, а тот негромко проворчал: — Ну, даёт! — Достал! Достал! — радовалась Дашутка, когда Семён вернулся к ним с Таней со змеем в руках. — Научите меня так же? Семён согласился: почему бы не научить? Но Таня заволновалась: — Куда ж вы девчонку — на дерево? Упадёт ведь. — Танюша, держите крепче, а то улетит! — Семён отдал Тане змея и насмешливо возразил: — Нет здесь девчонок, у нас все — солдаты! А вдруг Дашутка снайпером будет, или разведку вести? Таня связывала разорванную бечёвку. «Снайпер», «разведка» — от этих слов неприятно тянуло в душе. Таня отвлеклась от бечёвки, которая никак не хотела завязываться, и взглянула на Семёна с надеждой. — Семён, война ведь закончится. Тот кивнул и, легко подняв Дашутку, усадил к себе на загривок. — Закончится, но навык не помешает. Думаю, ещё один пуск и — на завтрак! Таня затянула узелок на бечёвке так крепко, как только могла. Подёргала, проверяя на крепость. Ничего, кажется, выдержит «пуск». На ходу Таня несколько раз оглянулась, точно не верила, что в лазарете, наконец-то, сделают свет. И о чём таком Семён договорился с Михал Михалычем? Таню так и подмывало спросить, но она не решилась. Мало ли, какие секреты у СМЕРШа? Вдруг, об этом вообще нельзя говорить? Семён с Дашуткой задорно пели «Катюшу» — свирепую, фронтовую, про миномёт. Таню такая немного пугала, но всё же, скорее бы разнесли к чертям фашистскую погань, чтобы не смела больше детей сиротить. — Ах вот вы где, проказники! — сердитый голос тёти Нади вклинился в последний куплет. — Товарищ Семён, что ж вы ребёнку такое поёте? Тётя Надя была не одна — она шагала от лазарета с тётей Любой под руку. Тётя Люба тащила большой, плотно набитый вещмешок, а ещё — накрытую салфеткой корзинку, которую отдала тёте Наде и шепнула: — Для Комарова. — Вряд ли съест, — шепнула в ответ тётя Надя. — Службист, видишь ли, у нас товарищ. Тётя Надя быстро перестала сердиться и взглянула с улыбкой. — Дашутку выписываем, — сказала она. — Наконец-то товарищ Комаров разрешил. — Тёть, Наденька, ну можно мы ещё поиграем? — заныла Дашутка. — Дядь Семён змея достал. Но тётя Надя не разрешила. Они с тётей Любой спешили — боялись, наверное, что Комаров передумает. — Мало ли? — фыркнула тётя Люба и, пристроив вещмешок на станине зенитки, вынула детскую рубашку и платьице. Таня узнала его: красное, сарафанчиком, со сказочным цветком, вышитым на груди. Таня носила его целых три лета, пока не выросла так, что подол задрался выше колен. Сзади подол аккуратно заштопан — это Таня разорвала, когда застряла с Матрёшкой в малиннике. Матрёшка тогда совсем малая была. Смешная, розовощёкая, она лопала ягоды прямо с куста, набивая полные щёки, будто бы у неё отбирали. Тогда никто бы не отобрал. Но потом — фрицы отбирали у людей всё, даже жизнь. Дашутка всё хныкала, что не хочет ни платье, ни уходить, но Семён негромко отдал ей приказ: — Товарищ Дёмина, слушать приказ генерала. — Есть слушать приказ генерала, — нехотя вздохнула Дашутка. Семён присел на корточки и осторожно поставил Дашутку на землю. Та обняла его, обвила ручками шею. — Приходите, скорее, дядь Семён, — прошептала она. — Я буду скучать. — В понедельник как штык, — заверил Семён. Черныш, фыркнув, влез между ними, и Дашутка и его обняла, вцепилась в кудлатую шерсть. — И ты приходи, — попросила она, а пёс в ответ лизнул её в нос. Дашуткина маска осталась лежать под зениткой. Тёте Любе она совсем не понравилась, и она запретила Дашутке её забирать. Конечно же, маленькой куда лучше будет дома, под тёплым крылом тёти Любочки, с детками, чем в лазарете, куда снова может пробраться убийца Августа Клоппа. Тётя Люба очень спешила, они с Дашуткой едва ли не убегали бегом. Хоть и недалеко, пять дворов до дома пройти, а страшно даже днём выходить, когда замаячила тень «немецкого дьявола». Как будто бы вернулись назад, в оккупацию. Сейчас Таня сама себе поражалась, как это она рискнула на кладбище лезть с одной только Нюркой? Да не пошла бы ни за какие коврижки — но это сейчас. А тогда — её точно тащили на привязи. В забытьи, в сумерках, Таня убедила Нюрку прыгать в окошко, едва забрезжил рассвет, и бежать к кладбищу самой короткой дорогой, через колхозное поле. — Танюш, запустим? — Семён беззаботно пошуршал змеем у Тани перед лицом. Его лёгкость завораживала и одновременно пугала: калека прятал боль за улыбкой. Таня осознала, что вцепилась в змея обеими руками, даже смяла слегка и вляпалась в краску. Таня встала на цыпочки. Очень высокий Семён, трудно в глаза заглянуть. Он улыбался… Таня набрала воздуха и, отбросив любые мысли, выдохнула: — А что такое «витриоль»? Она тысячу раз пожалела, поймав недоуменный взгляд Семёна. Но раз уж вырвалось — всё, слово не воробей. Семён молчал, размышляя, и Таня поняла, что придётся признаться про кладбище и рассказать о табличке на могиле профессора. Таня взяла Семёна за рукав халата и постаралась на цыпочках подняться повыше. — Семён, профессор Валдаев похоронен здесь, в Черепахово… Таня как обмерла, губы будто бы сами шептали. Она возвращалась в тот день, когда Сан Саныч читал последнюю лекцию в рамках ликбеза. Лето, теплынь, и у них с Никиткой на отлично закрытая сессия, но они не поехали в Ялту. А зачем, когда в Черепахово закаты такие чудесные? Вечерело, лазурное небо быстро менялось на сказочно-розовое, а скульптуры на крыше клуба казались золотыми. Люди тянулись с работы и собирались вокруг нового фонтана-русалки. Мало кто из них говорил — в основном, все молчали и, как заворожённые, наблюдали за тем, как Таня с Никитой помогают профессору собирать телескоп. Вон тётка Зинка виднеется под руку с мужем, трусит Матрёшка, и тётя Люба подходит с граблями на плече. Сан Саныч поставил на бортик бассейна большой радиоприёмник — громкий такой, как гудок на заводе. Динамик почти не шипел, и бодрые голоса напевали: «Здравствуй, страна героев, страна мечтателей, страна учёных». Песня прервалась, и диктор принялся сердитым голосом читать военную сводку. Но ведь война где-то там, далеко. Враги прочно застряли на западе, и не сегодня завтра их выкинут обратно, под ту же колоду, из-под которой они приползли. — Готово, Сан Саныч, — Таня зажала последний болт. Профессор Валдаев поправил на галстуке любимую брошь. Скорее всего, в ней настоящий рубин, раз бросает такие колючие отблески искры. — Ну что ж, коллеги, думаю, полчасика — и начнём, — улыбнулся профессор, взглянув в небеса. — Сегодняшняя лекция пройдёт прямо здесь, под открытым небом! Диктор умолк, из динамика снова запели. Но внезапно сверху обрушился дьявольский гвалт. Оглушительный вой и рёв сорвались водопадом, всё затопив, земля вздрогнула под градом металла. Раскалённая масса врубилась, в брызги кроша мостовую, кожу опалило адским огнём. Таня даже не поняла, как её отшвырнуло — не заметила боли удара, не ощутила падения. Она задыхалась, не в силах подняться, от дыма зверски щипало в глазах, и слёзы застили всё сплошной пеленой. Грохот накрыл с новой силой, и Таня свалилась ничком, закрыв голову руками. Комья земли больно забили по спине и затылку, а прямо возле лица топотали ноги. Много, казалось, им не будет конца. Люди бежали с пронзительным криком, метались в завесе из пыли и дыма, а некоторые падали и уже не вставали. Треск и стрёкот то отдалялся, то нарастал, над головой ревели моторы, и в алом огненном зареве жутко сверкала сталь самолётов. — Танька, бежим! — прорвалось сквозь грохот, и Таню схватила чья-то рука. Мощный рывок, и она встала на ноги. Кто-то дёрнул, повторяя, что надо бежать. Самолёт промчался над головой, едва не задев — в свете пламени Таня заметила на крыльях кресты. Фриц! — Бежим! — Таню увлекали в неизвестность сразу два человека, схватили за обе руки. С каждым шагом лёгкие разрывались на части, темнело в глазах, и в голове отдавалась острая боль. Она не сможет, она упадёт. Рёв стоял за спиной, треск рвал реальность на части, и прямо под ноги врезался смертоносный металл. — Скорее, скорее, скорее! — они метались, искали укрытия. Профессор Валдаев с Никиткой метались, как зайцы, а Таня покорно бежала за ними. Фриц глумился, гонялся, жутко качая крыльями, и гвоздил из пулемёта точно им в след. Тане чудился дьявольский хохот. И в следующий миг профессор Валдаев её отпустил. Он рухнул ничком — Тане пришлось через него прыгать. В диком страхе она верещала, но не слышала собственный голос. Самолёт облетел их широкой дугой и возник впереди. — Сюда! — Никитка столкнул Таню в какую-то яму, и миг спустя над их головами прошла пулемётная очередь. Запах гари поднимал тошноту, а земля казалась расплавленной, будто в доменной печи. Таня чувствовала над собой тёплое тело, любимые руки обнимали её. И она обнимала, а на лицо падали какие-то липкие капли. Таня невольно слизнула одну, и её передёрнуло от жуткого кровавого привкуса. В ужасе Таня распахнула глаза. Лицо Никиты оказалось прямо напротив неё. Неподвижное, быстро бледнеющее, а с уголков губ кровь стекала зловещими ручейками. — Никитка! — Таня принялась его тормошить. Он не ответил, не шевельнулся. — Никитка! Таня умолкла, зажав себе рот. Рёв мотора вновь вспорол воздух — приземлился совсем рядом, над ямой. Его крыло подгорало, бились языки пламени, и дым плыл плотными клубами черноты. Высокий немец в лётном комбинезоне ловко выпрыгнул из кабины. За ним вылез второй и, пошатнувшись, тяжело навалился на корпус. Хватая воздух перекошенным ртом, он стащил шлем и сдвинул на лоб очки. Потная рожа оказалась зелёной — вот-вот, и свинищу стошнит. Таня застыла, чудовищным усилием воли заставляя себя не кричать. Ей надо растормошить Никитку, но немцы заметят, если она рискнёт шевелиться. Пульсирующая боль поднималась в левой ноге, но даже на ногу нельзя посмотреть — заметят, заметят… и тогда ей конец. Высокий схватил позеленевшего за воротник комбинезона и оттащил от горящего самолёта. Нет, они не к яме пошли, а куда-то в сторону, где всё тонуло в пыли и в дыму. Высокий громко болтал: лаял, каркал, а дружок ему что-то бухтел. Ничего не понятно, как звери в зверинце, но Таня тогда разобрала фамилию — Шлегель. Таню бил озноб, слёзы текли по щекам и капали с подбородка. Семён укутал её в свой ветхий халат и, Таня не заметила, как обнял. А Черныш, тихо скуля, положил голову ей на колени. — Тётя Любочка разрешила похоронить Сан Саныча в нашей оградке, — шептала Таня, уткнувшись лицом Семёну в грудь. — И Никитку — тоже разрешила. Как же холодно! Таня пыталась забыть этот кошмар, выбросить из головы, как страшный сон, но переживала его слишком часто. То вскакивала по ночам в холодном поту, а то и среди бела дня возникало из ниоткуда лицо Никитки — неподвижное и быстро бледнеющее. Семён гладил её по волосам, а Таня, вздрагивая, лепетала о том, как надписывала обоим таблички, как вешала на кресты, вязала рушники и крестиками крошила лепёшки. — Сегодня с утра мы с Нюркой ходили их навещать, — продолжала Таня. — Кто-то выбросил табличку профессора и повесил вот эту, «витриоль». Может, вы когда-нибудь слышали? Она надеялась: Семён ведь странствовал. Где-то там, по дебрям, по Африкам. Может, и где-то слышал про «витриоль». — Чёрт вас дёрнул идти в одиночку, — сухо ругнулся Семён. — Что за «витриоль» — разберёмся, я с Сафроновым на пару схожу. Ещё Глебку с Павлухой прихватим. Было видно, что Семён сердится, да Таня и сама понимала, что виновата. — Семён, вы извините, — Таня попросила прощения и отстранилась. Ей было стыдно за их с Нюркой глупый поход и за то, что она теперь сидит и рыдает. Ей было страшно: она нарушила особый приказ товарища Комарова — что теперь будет? И ей самой, и Нюрке, и тёте Любочке? — Ничего не бойтесь, Танюша, — Семён ласково вытер слёзы с Таниных щёк. Его пальцы мягко легли на её подбородок. Семён чуть приблизился, приподняв её лицо.  — Прошу вас Танюша, пообещайте, что больше не пойдёте ни в поля, ни на кладбище, — попросил Семён полушёпотом, и его руки переместились на Танины плечи. Он всё смотрел ей в глаза, и смущение сжигало Таню дотла. — О-обещаю, — она ответила, как и он, полушёпотом, и согласно кивнула. Семён просто взял с неё обещание и не слова не сказал про приказ. Под его взглядом Таня готова была провалиться сквозь землю. Не подавать виду… но это труднее, чем перекопать весь огород тёти Любы. Да и щёки не спрячешь. — Замётано! — рассмеялся Семён и щёлкнул Таню по носу, как щёлкал Дашутку. Таня выдохнула так, чтобы он не заметил. Облегчение разливалось приятным холодком, но дыхание всё сбивалось, в голове и в груди горело огнём. Нет, Таня ни за что не признается, ей просто духу не хватит сказать — легче уж провалиться. Семён поднялся со станины и замер, глядя вверх, куда нацелилось заржавевшее и навечно застрявшее дуло. — Танюша, — начал он, подёргивая себя за подбородок. — Могу сказать вам, что профессора Валдаева навестил очень хороший друг. — Друг? — Таня непонимающе заморгала. — Друг, — кивнул Семён. — Он начертил лемнискату, а значит, верил в бессмертие, как и профессор. Друг. Таня задумалась. А ведь на могиле отца тоже была лемниската — все думали, что её оставил профессор Валдаев. Да, тётя Люба тогда ещё назвала его «чокнутым» за то, что испортил надгробие. Но выходит, что это не он? Черныш ткнулся носом Тане в ладонь. Она провела рукой по жёсткой чёрной шерсти, и её пальцы наткнулись на колючую ветку. Синие колокольчики возле лазарета никогда не росли. — Подцепил где-то, — Таня пожала плечами и бросила ветку на землю. — Собака, — хохотнул Семён. — И вы заметили, как он изменился, когда мы с вами у него появились? Таня кивнула: конечно, заметила. Изменился — это не то слово. Из больного и угрюмого старика Черныш превратился в большое дурашливое дитя. Такое, каким иногда бывает товарищ Семён. — Каждому нужен тот, кто его дополняет, — напомнил Семён и вытащил губную гармошку, которую ему подарил Бобарёв. Он хитро подмигнул Тане и заиграл диковинными переливами, чем-то похожими на песню скворца. Таня заслушалась: даже и не представляла, что губной гармошке можно так заиграть. Не по-человечески даже, а чисто по-птичьи: как скворец, и как зяблик, и как соловей. Семён вывел долгую, протяжную ноту и резко оборвал её, спрятал гармошку. — Жалко, что вы в консерваторию не пошли, — Таня не скрывала восторга. Семён махнул светлым чубом и поднял Дашуткину маску. Повернул её так, чтобы Таня смогла видеть значок. «Разум и энергия», каждому нужен тот, кто его дополняет. — Я всю жизнь пытался найти эту песню, — Семён подошёл и нацепил маску Тане на голову. Она крепилась на два ремешка, как у сварщика. И двигалась так же: опускалась, закрывая лицо, и поднималась, ложась на макушку. — Мои друзья-жрецы говорили, что я найду её, как только встречу своего близнеца. И вы знаете, что? — Нет, — Таня пожала плечами. — У меня получилось только сейчас.

***

Ночное дежурство давалось Тане с трудом. Духота, да и всякие мысли не давали ни минуты покоя. Они с Нюркой три раза обошли лазарет: заглянули в палату, в пустую ординаторскую, на кухню, на цыпочках прокрались по коридору. «Лепестриццтво» в лазарете до сих пор не включили. Оказалось, что проводку выгрызли мыши — менять надо всё подчистую, и работы будет на целый завтрашний день. Страшно, а окно, которое раньше всегда открывали, теперь закупорено наглухо. На раме белела полоска бумаги с жирной размашистой подписью с обоих концов. Это товарищ Комаров опечатал окно, чтобы сразу заметили, если вдруг кто-то полезет. Никто не стремился: в коридоре было темно, пусто и тихо, и только они с Нюркой тянулись, двумя тенями. — Вот тут они в горелки играли, — Нюрка застряла посреди коридора. — Идём уже, — Таня несильно подпихнула её в спину. Самой страшно было здесь оставаться. А вдруг, бывают они, эти мавки? А за ними и «немецкий дьявол» выбрался с того света? Нюрка засопела, но не стала стоять. — Жуткий он, «дьявол», — согласилась она. — Видала, какую листовку привесил товарищ Замятин? — Бесполезную, — Таня отмахнулась, подбадривая себя. — На фотокарточке ничего не понять. Ещё один «Краузе». На посту Нюрка заснула — уткнулась носом в столешницу, и Таня не стала её будить. И так с утра напугалась, пускай теперь отдохнёт, раз у неё получается. Сама Таня ёрзала в скрипучем кресле и никак не могла сесть так, чтобы было удобно. «Техника — молодёжи» валялась на полу, а она этого даже не замечала. Душно, страшно. Нет, не только душно и страшно, а странно: кто теперь для неё товарищ Семён? Его блокнот Таня всегда носила с собой, а он говорил только загадками. С ним всё совсем не так, как с Никиткой. Тане жутко хотелось пить. Так пересохло во рту, что и язык не ворочался. Стакан на столе оказался пустым, Таня уже выпила всё до последней капельки. Схватив стакан, она отважилась ещё раз прогуляться до кухни и налить себе из чайника воды. Тяжело встав из кресла, почти наступила на истёртый старый журнал, но не стала его поднимать. «Летучая мышь» светила тускло и грустно, вырывала из мрака фрагменты мозаики. Таня старалась тихо ступать: каждый шаг ей казался оглушительным топотом. Луна глядела в окно, покачивалась занавеска, чуть колыхались стебли вьюна. Таня вспомнила Черныша: пёс, конечно же, не лазил в окно. И где только зацепился он за синие колокольчики? Она прокралась мимо двух одинаковых закрытых дверей: ординаторской и палаты, завернула за угол и замерла, удивившись. Дверь в кухню была приоткрыта. Но как же, когда Таня сама её плотно закрыла, а Нюрка проверила? Сразу же сделалось не по себе, а потом и вовсе, страх прошёлся по коже: из кухни раздался шорох. — Кто здесь? — шёпотом спросила Таня у пустоты и поднесла фонарик ближе к двери. Огонька керосинки не хватило на то, чтобы хоть капельку осветить кухню. Таня ничего не увидела, кроме плотных теней. Но шорох раздался опять, и уже куда громче, отчётливее. Будто бы кто-то часто-часто шагал, убегая. Крыса? «Крыса на кухне хуже фашиста», — твердила тётя Шура, наказывая драить полы и начисто выметать каждую крошку. — Кто здесь? — Таня повторила чуть громче и решилась бочком протиснуться в кухню, неся перед собой «летучую мышь». Пустые столы, старая печка, полка с перевёрнутыми кастрюлями — всё это встретило Таню неподвижностью и тишиной. Людей не водилось на кухне, крыс — тоже. Но Таня не сдержалась и вскрикнула, когда взглянула на пол. Стакан вырвался из пальцев и расквасился вдребезги, а керосинку Таня удержала чудом, а то бы лазарет подожгла. Через всю кухню по белым доскам тянулась цепочка мокрых и грязных следов. Совсем не крысиных, а человеческих, словно бы кто-то прошёлся босыми ногами. Только что прошёлся, следы ещё даже не начали подсыхать. — Господи, — невольно шепнула Таня, попятившись. И спиной наткнулась на что-то… кого-то большого. В ужасе она обернулась: перед ней стоял товарищ Семён. Как же тихо он подошёл! — Чего вы не спите? — прошептал он, и Таня увидела, что у него нет ни фонарика, ни керосинки. И как он ходит, когда не видно ни зги? — Я слышу, как лис, — улыбнулся Семён, пошевелив пальцем левое ухо. Таня же хлюпала носом и пыталась отвернуться, чтобы он не видел её такой перепуганной. Стыдно. Таня ведь партизанкой была, и в разведку ходила, а тут — испугалась каких-то следов. — Вы посмотрите, что это? — она повернулась и подняла керосинку, чтобы получше их осветить. Следы какие-то мелкие — детские, что ли? У Тани самой куда больше нога, а про Семёна и говорить нечего. Медвежья лапа у него, в сравнении с загадочными следами. — Похозяйничать кто-то решил, — буднично пожал плечами Семён. — Супом из одуванчиков-то не наешься! Видите, даже что-то разбили. — Это я, — призналась Таня. — Разбила стакан. Пить очень хочется. Она гнала от себя суеверные страхи. Не подобает комсомолке верить в бестолковые байки. Нет мавок, нет дьяволов. Но следы, как от ножек маленькой девочки. Мокрой и грязной — девочки-мавки. Да, Таня ведь только слышала, как она шелестела здесь, бегала. А вдруг бы набросилась? Свернула бы шею, как Августу Клоппу, и утащила в подвал. — Мне тоже, вот, пить захотелось, — заговорил Семён, сбив Танин страх. И у него был стакан. Он поставил его на стол и быстро наполнил из чайника. Таня сглотнула: как же хочется пить! А от страха куда сильнее, чем от духоты. — Душно как-то сегодня, Танюша, — Семён протянул ей стакан. — Вот, пейте из моего, раз свой раскололи. Таня отставила керосинку на стол, чтобы не мешалась в руках, и сказала Семёну «спасибо». Прозрачные капли скатывались по чистым стенкам стакана, и Таня осушила его почти залпом. Легче ей стало, но чуточку, она бы стакана четыре выпила, не задумываясь. — Семён, это ведь Дуняша Черепахова приходила, — шепнула Таня, стараясь не отходить от него далеко. А как ещё объяснишь эти следы и горелки? Не Лобов же в горелки играл! По углам дрожали тени. Нет, конечно же все они от обычных предметов: просто кастрюля, печная заслонка, угол стола. Но Тане навязчиво мерещились тонкие детские ручки… которые способны шею сломать. С одного хвата. Семён взял у Тани стакан и снова наполнил. — Танюш, мне кажется, вам нужно ещё, — Семён протянул ей и этот стакан. — Легенды-то, конечно, легендами, но следы оставляют только живые. Дашутку выписали, значит, какой-то другой гость заглянул. Таня допивала и чувствовала себя тёмной суеверной тёткой. Семён её пристыдил… Какая же она после этого комсомолка? Да и на физмате, выходит, плохо училась. — Танюша, подумайте: кто из ваших полуночничает? — бормотал Семён, медленно шагая мимо зловещих следов. Он освещал их Таниной керосинкой. Следы тянулись через всю кухню, от молочного холодильника в стене под окном до самой печки. Но и это окно закрыто и опечатано, печная заслонка задвинута — человеку тут просто некуда деться. А вот, мавка. — Никто у нас не полуночничает, — настояла Таня. — Дашутку выписали… Конечно, никто, ведь тётя Люба никогда никого из детей не отпустит гулять по ночам. Семён хмыкнул, пожав плечами, и отворил толстую дверцу молочного холодильника. С обратной стороны к ней приделан асбестовый лист — чтобы не пропускала тепло. С вечера тётя Шура оставляла тут цветастый бидон с молоком для утренних пирогов. Семён взял его и снял крышку. — Пустой, — он показал бидон Тане. — Кто-то, всё-таки, у вас полуночничает. Таня видела на донышке остатки молока, хотя с вечера был полный бидон. Странно это — разве, мавки пьют молоко? И бульон не едят. Все уже порешили, что бульон — это проделки поганого Клоппа. Но Клопп-то убит. — Воришка завёлся, — Семён сказал это совсем беззлобно, даже с сочувствием. — Думаю, мы с вами не будем его пугать, а… Неожиданно он подался к Тане и прошептал ей в самое ухо: — А выследим и пригласим к столу. Идёмте. Таня не ожидала, что Семён подхватит её за талию. Ни отпрянуть не успела, ни что-то сказать, а он ненавязчиво уводил её с кухни, свободной рукой прихватив керосинку. — Куда вы? — Таня, было, запротестовала, однако Семён только настойчивее уводил. — Провожу вас на пост, — шёпотом пояснил он и приложил палец к губам. — Чш-ш, сегодня мы здесь никого не заметили. Спугнёте — не придёт больше наш с вами гость. Таня прекратила сопротивляться. Она позволила Семёну вывести себя в коридор: с ним так надёжно, он шутит и не даёт ей шарахаться от каждого шороха. Он ничего не боится. Семён прикрыл дверь так же, как было — оставил щель, в которую могла бы пройти к, примеру, Дашутка. Таня собралась напомнить, что по правилам все двери должны быть закрыты, однако Семён отказался: — Мы с вами ничего не заметили. Таня в последний раз оглянулась, и ей показалось, как от печки к буфету шмыгнула тень. — Помогу вам дежурить, — предложил ей Семён. Конечно, почувствовал, как Таня съёжилась. Таня знала, что должна отправить больного в палату — до понедельника Семён будет считаться больным. Но с ним ведь надёжнее. С ним… хорошо. Отойдя от кухни подальше, Семён отпустил Таню и предложил ей взять себя под руку, как тогда, во дворе, под дождём. Но тогда с ними была тётя Люба, а сейчас они остались наедине, в темноте. И только луна видит их. Таня решилась. Сначала взяла его локоть легонько, с опаской, но почти сразу же сжала покрепче. Семён накрыл её руку своей, широкой и тёплой. Да, с ним надёжно, он защитит. Ото всех: и от немцев, и от мавок, и от Укрута. Но кто защитит Таню от её собственных чувств? Луна глядела в окно, освещала на полу серебристый квадрат. Будто бы лаз из мира людей в те, далёкие, скрытые за сиянием звёзд. Они остались наедине, замерли между мирами, но всего лишь, на миг, на единственный взгляд, потому что пора возвращаться на пост. Потому что там Нюрка одна, ей опасно. Потому что Таня — она на дежурстве, а Семён нарушил правила лазарета. Нюрка «давила клопов» на посту и в ус не дула, только громко сопела. Смешная такая, в веснушках. Рыжие кудри выбились из-под косынки и ложились на стол. «Солнышком зацелованная», — говорила про неё тётя Люба. Семён прокрался мимо Нюрки на цыпочках и сделал Тане знак не шуметь. Пусть поспит: встала чуть свет и замоталась за день. «Технику — молодёжи» Семён аккуратно положил на стол и тихо хмыкнул, бросив взгляд на обложку, на чудную башню с пропеллерами. — Как думаете, что тут нарисовано? — поинтересовалась Таня. Она старалась быть беззаботной — для самой себя, чтобы выбросить из головы топот маленьких ножек и не чувствовать спиной ледяное дыхание. А в коридоре ведь кто-то шуршит. Но Семён шороха напрочь не слышал. Он деловито повертел журнал, щуря то один глаз, то второй. — Два вентилятора, — ответил Семён, не задумываясь. — Честно говоря, не вижу смысла в увлечении альтернативной энергетикой. Семён уселся на табурет, и он под ним даже не скрипнул, хотя «рыдал» даже под лёгкой Меланкой. — Вам в палату пора, — Таня решила напомнить ему про режим. — Всё-таки вы, пока что, больной. — Танюша, думаю, сегодня мы подежурим вдвоём, — отказался Семён, кивнув на спящую Нюрку. — Я просто не имею морального права оставлять вас одних. Да и не засну я. Таня забралась в кресло с ногами. Очень уж зябким сквозняком тянуло по полу — ноги отмёрзнут, если по-другому сидеть. Да, ей лучше с Семёном, с Семёном не страшно. Таня прислушалась к тишине. Шорох исчез и стало слишком уж тихо. Этой ночью в коридоре даже Лобов не шастал. Наверное, товарищ Комаров хорошенечко прикрутил его за «эксперименты». Но тишина совсем не казалась спокойной. К Августу Клоппу убийца подкрался бесшумно. — Семён, как, по-вашему, кто мог Клоппа прикончить? — Таня поёжилась, заглянула через спинку кресла в густую темноту. В коридоре, на фоне окна снова что-то мелькнуло. Тень. Можно перепугаться, но Таня привыкла к теням. В лазарете повсюду какие-то тени, а тётя Шура рассказывала, будто бы это мёртвые приходят ночами, чтобы взглянуть на живых. Тоскуют, а ещё — любят тёплую кровь. — Да кто угодно, Танюша, — ухмыльнулся Семён. — Клоппа тут каждый на дух не выносил. Вот, к примеру, Павлуха. — Павлуха? — Таня такого не ожидала. — Ну, или Глебка, или товарищ Замятин, — Семён загибал пальцы, перечисляя «кандидатов в убийцы». — Надоело им его сторожить, вот и пустили в расход. Проказничать умеют только живые, Танюш. А мёртвые, они своё отпроказничали. — Ну, а кто же в кухне тогда наследил? — Таня всё не унималась, боялась. Семён придвинулся к её креслу вместе с табуретом и поднял указательный палец. — Если хотите скорее об этом узнать, можно на кухне поставить капкан. Я видел, в подвале валялся один, на медведя. Ну даёт! Где это видано, чтобы мавок в капканы ловили? Таня прыснула, а Семён довольно заметил: — Ну вот, вы уже улыбаетесь. Но признайте, как-то неловко гостей в капканы ловить, а тем более маленьких. Да что там — маленьких? Таня представила, как капканом Семёна прищёлкнуло Лобова, и от диких воплей и ругани вскочил на уши весь лазарет. Семён огляделся, прошёлся до коридора и вернулся к посту. Он присел на подлокотник жёсткого Таниного кресла. Таня подняла глаза, и Семён ей кивнул. — Мы вот что сделаем, — начал, сложив руки на груди. — Приманим его шоколадкой, и — хвать! Тогда уж разглядим по всей строгости. Только вы — чш-ш, чтобы никто не узнал.