Нечаев

Пистолет Гайтанки когда-то был наградным. Но гравировку на дуле грубо спилили, оставили царапины — и пропустили последнюю букву. «Е» с фрагментом сложного вензеля, вот только что она может сказать? Сафронов крутил пистолет и так и эдак — какой-то он… странный? Пётр никак не мог сообразить, что не так. Спал всего ничего, да и взрывом, всё-таки, ткнуло: башка гудела, как медный таз, и гадко подташнивало. — Петро, а ведь это не «Тульский», — Семён забрал у Сафронова пистолет и провёл пальцем по кожуху ствола, снизу. — Выемку видишь? Сафронова злило, что Нечай послал субординацию к чёрту, однако он проглотил негодование и пригляделся к злополучному пистолету. И правда, на кожухе, под дулом, сделана полукруглая выемка. У «Тульского» такой отродясь не бывало. Что за модель? — «Ортгис», образца восемнадцатого года, редкая птица. Заводской номер и клейма тоже спилили, — Семён отложил пистолет на белую тумбочку и вопросительно взглянул на Сафронова. — Не знаешь, часом, кого из наших таким награждали? Сафронов задумался. Награда приметная, даже слишком. При нём такими точно не награждали. «Тульскими» награждали, «Маузерами» и даже один раз — «Береттой», но «Ортгис» вживую Сафронов видел впервые. — Не знаю, Нечай, при мне не было, — сдался Пётр и пожал плечами. Поёжился. Здесь, в боксе с белыми кафельными стенами, он зяб. Вроде бы и оконные рамы плотно пригнаны, и не сыро. Но сам кафель насквозь холодный… эти белые стены видели много смертей. Сафронов бы отсюда ушёл, но на шее камнем повис злосчастный Григорьев Кондрат. — Ещё бы в прозекторскую его положили, — проворчал Сафронов, жалея, что оставил бушлат в ординаторской. Его пробирало до косточек — в чёртовой прозекторской у них и то, потеплее. — Петро, ты с прозекторской не торопись, — улыбнулся Семён. — Побудем ещё в прозекторской. Григорьев не двигался, лёжа на койке. Натянул простыню на башку и тихо гудел в нос. Мотив какой-то знакомый. Но чёртов звон в ушах не давал Сафронову как следует вслушаться. — Пора «распушить» его, — Нечаев тронул Петра за плечо и отправился к койке Кондрата. Григорьев не шевельнулся, когда Семён к нему подошёл. Он где-то витал, напевая с нездоровым азартом. — Товарищ Григорьев, встать, — негромко приказал Семён. Кондрат разом заткнулся, высунул из-под простынки всклокоченную башку. Да так и застыл, глазея на Семёна отупевшим, затравленным взглядом. «И пьяницы с глазами кроликов…» — пришло Семёну на ум. Да, так и есть, Кондрат не брезгует «горькой»: у него красные слезящиеся глазки, и под ними надулись тяжёлые мешки. А нос и рыхлые щёки — в красных прожилках. — Поднимайтесь, на табурет сесть! — Семён приказал громче, суровее и пару раз хлопнул в ладоши, чтобы пробудить в этой горькой сомнамбуле искру жизни. Нечаев был уверен: Григорьев прикидывается оглохшим. Слышит он преотлично, иначе бы не успел развернуться и подстрелить Черныша. А может быть, и онемевшим прикидывается. Надо бы разговорить, как Мартына, паялом. Семён решил ещё раз навестить Григорьева ночью, когда Сафронов не будет висеть над душой. Кондрат трясся, сложив на груди расцарапанные ладони. Его завывание стало отрывистым и лихорадочным, под носом намокли усы. Семёну надоело ждать. Наградив Кондрата прекрепким словцом, он сгрёб его за ворот больничной пижамы и выкинул из койки на середину бокса. Григорьев сдавленно булькнул, всплеснув руками, да ткнулся носом в кафельный пол. — Занять табурет, товарищ Григорьев! — громыхнул Семён, грозно подперев бока кулаками. Даже Сафронов его испугался. Пётр сам выдал Нечаеву форму из списанных, чтобы тот не ходил оборванцем. И теперь, одетый в коричневую гимнастёрку, Семён выглядел, пожалуй, свирепее, чем Журавлёв. И это ничего, что от его медали осталась только колодка. Семён в одиночку разделался с целой ротой СС, если это, конечно, не байка. Григорьев дополз до табурета на четверых. И чуть только уселся, Семён заковал его руки в наручники и ухмыльнулся: — Это вам, товарищ, подарочек — для спокойствия, так сказать. Кондрат ёрзал, раскачивался взад-вперёд и выл всё громче, надсаднее, неприятно выстукивая ногой сбивчивый ритм. Семён не стал обрывать, а напротив, прислушивался к сиплому пению. Придвигая к табурету белую тумбочку, Нечаев перебирал в голове знакомые песни. Напевал про себя за Кондратом, раскладывая на тумбочке бритву, мыло и помазок. Семён взял «летучую мышь» с подоконника, слил с неё керосин в алюминиевую солдатскую кружку. Её забыл тут какой-то фриц: на донышке осталось клеймо с постылой фашистской «курицей». — Зачем это тебе? — не выдержал Сафронов, когда Семён притащил в тазике воду и принялся мылить Кондрату бородищу и космы. — Зарос, как чума, — насмешливо пояснил Семён и раскрыл опасную бритву так, чтобы лезвие сверкнуло перед носом Кондрата. — Кто ж его опознает, с таким-то «жабо»? Да и вшей на нём — полтора эшелона, чтоб его черти! Семён выбривал Григорьева, как заправский цирюльник. Кондрат же щурил «кроличьи» глазки, воротил рожу от бритвы, но Семён крепко держал его за макушку. Наручники наглухо лишили Григорьева возможности поднять руки, и тот лишь дёргал плечами, когда Семён слишком уж жёстко «угощал» его бритвой. Закончив с бритьём, Семён плеснул керосин на вафельное полотенце. — Наваксоним тебя по самое не хочу, — ухмыльнулся Нечаев с долей злорадства и принялся натирать Григорьеву башку и шею. Тот от его стараний пищал, однако Семён ещё усердней «ваксонил». — Так, — выдал Семён и, наконец, отпустил Григорьева. Кондрат раскраснелся варёным раком, а разило от него, аж начинало мутить. Нечаев явно считал себя отличным цирюльником, оглядывая наголо выбритого Григорьева. Теперь его не узнать. Башка у Григорьева, как яйцо: к макушке сужалась. Щёки повисли, а нос — какой-то острый и крючковатый. Видно, что Кондрату очень неудобно без бороды. Он без конца корчился, сучил ногами да елозил руками за спиной. Хотел, видно рожу закрыть, да не тут-то было. Поворочавшись, Григорьев затих, втянул голову в плечи. Он больше не смел замычать и молча хлопал пропитыми глазами. Семён поднял из угла вещмешок, вынул фотокамеру в добротном чехле из коричневой кожи. Пётр едва язык не прикусил: в руках Нечаева оказалась трофейная «Лейка» из кабинета Замятина. И разрешения брать её Семёну никто не давал. Нечаев невозмутимо щёлкнул Кондрата два раза анфас и два раза в профиль. — Ну, вот и ориентировочка будет, — довольно заметил он и кивнул сам себе. Товарищ Замятин за такое мог бы и пулю вкатить. Но Пётр молчал, хоть ему и страшно не нравилось, что Нечай вот так запросто хозяйничает в кабинете. Кажется, Семён знает, что делать. Да и лучше уж он похозяйничает, чем нагрянет по душу Журавлёв и надаёт «в шлемофон». — Ну что, товарищ Григорьев, а теперь побеседуем с вами о главном, — Семён изобразил добродушие. — За что ж вы товарища старшего лейтенанта юстиции обидели? Рожу Кондрата перекосил панический ужас. Григорьев почти повалился назад, пытаясь отодвинуться вместе с табуретом. — Так за что же, товарищ? — не отступался Семён. Он придержал Григорьева за плечо, чтобы не рухнул, и улыбнулся так, что даже у Сафронова мороз прошёлся по коже. Григорьев в ответ замычал и несуразно задёргался, мотая башкой. На обвислых щеках ходили желваки, а взгляд стал беспокойным и бегающим. Григорьев распахнул рот и выдал гундосое, несуразное: — Н-ныы. Кондрат тыкал пальцем в собственный разинутый рот, мотал головой, мол, не могу говорить, и всё тянул своё: — Н-ныы. Семён пристально вглядывался — в то, как он шевелит нижней челюстью, как моргает и шмыгает носом. А потом вдруг освободил Григорьева от наручников и пихнул назад, к койке. Сафронов собрался сказать Семёну, что рано выпустил — Кондрата ещё крутить и крутить. Но Семён вцепился ему в локоть и развернул, показав, что пора убираться из бокса. — Идём, — процедил Нечаев в ухо Петру и вывел его в коридор. Оба погрузились в вязкую тишину. Носов у двери уныло взял под козырёк и едва не зевнул. Сонный такой, Петру аж захотелось стать рядом с ним, а лучше присесть и вздремнуть хотя бы полчасика. Но Семён не отпускал его, быстро уходя по коридору прочь. — Почему ты его не допросил? — Сафронов выдернул локоть из хватки Семёна. — Так надо, — сквозь зубы отбоярился тот. — Не простой это «гусь», Петруха. — А зачем ты его обкорнал? — не унимался Сафронов. Семён вновь схватил его за локоть и присадил на подоконник, около разросшегося вьюна. Окно заперли на щеколду, но Семён распахнул рамы и выглянул наружу. Свежий ветерок колыхнул свисающие стебли вьюна, в лицо пахнуло приятной прохладой. Пётр вдохнул поглубже и почувствовал себя лучше: в голове начало проясняться. Семён огляделся и захлопнул окно, с лязгом опустил тугую щеколду. — Немец, Петруха, — он снова цедил сквозь зубы, придвинувшись ближе к Сафронову. — Что? — Пётр в изумлении повернулся к нему. — Немец? — Как на духу, — согласился Семён. — Под левым глазом мозоль от монокля, а мычал он вот это. Семён тихо посвистел — да, очень похоже на Кондратову песню — и осведомился: — Узнал? Сафронов отрицательно мотнул головой. В ушах всё ещё били колокола — может быть, он и слышал эту мелодию тысячу раз, но с больной головой хоть убей не узнает. — «Лили Марлен», Петро, — пояснил Семён и в который раз огляделся, глянул во двор сквозь начисто вымытое оконное стекло. — Фашисты её обожают, а наш человек даже контуженным такое не станет мычать. Я уверен, что за его душонкой придут, как за Клоппом. И если ты не хочешь найти его в подвале со свёрнутой шеей, приставь к нему ещё парочку часовых. А лучше — пяток. — Засаду хочешь устроить? — Сафронов начал кое-что понимать. Кондрат — «гусь» не простой, даже опасный. Опасно держать его в лазарете, надо бы отволочь в опорный да закрыть в каземате. Но Семён возразил: — В каземате запрёшь — потеряешь «живца». Кто потащится за ним в каземат? Сафронов хотел запретить ему подвергать опасности лазарет, но Нечай сразу же перебил: — Ты часовых получше замаскируй и проинструктируй: крутить каждого, кто сунется к боксу. Только пусть не стреляют, от трупов нет толку. Нам живые фашисты нужны. Сафронов молчал. Что бы на его месте сделал товарищ Замятин? Отстранил бы к чертям человека без документов и запретил бы ему приближаться к опорному под страхом расстрела. Это правильно, по инструкциям, по уставу. — Ладно, твоя взяла, — Пётр сдался и в этот раз. Уставы не поймают ни Укрута, ни «дьявола», ни эту Гайтанку, чтоб её черти. А вот, Нечай, кажется, прав — если засада сработает, они схватят… кого? А вот и узнают, когда убийца окажется перед ними в наручниках. Семён вынул из кармана кусочек металла, протянул Сафронову на раскрытой ладони и быстро спрятал обратно. — Поехали, постреляем из «Ортгиса», — Нечай несильно хлопнул Петра по плечу. — Мне Матвей Аггеич отдал пулю товарища Замятина.

***

Таня глядела в окно ординаторской и видела, как они уходят. Семён уверенно шагал через двор к лошадям, Пётр поспевал чуть позади. Старался по-солдатски чеканить, но пошатывался и немного вилял из-за контузии. Глебка шмыгнул от зенитки и побежал вслед за ними. Таня заметила: он выкинул папиросу в траву. Всё дымит, дурачок стоеросовый — зачахнет скорее, чем начнёт басовито рычать, как товарищ Замятин. Таня услышала шаги за спиной, услышала, как заскрипела и хлопнула дверь. Это Меланка притащила Павлуху — тёте Наде «на растерзание». — Ну, и так тоже не слышишь? — участливо пробормотала Меланка. А потом скрипнул рассохшийся стул: Павлуха уселся — плюхнулся и заёрзал, возя по полу сапогами. — Н-неа, — протянул Бобарёв. — Будто в бочке сижу. Меланка причитала, мол, бедный Павлуха, придётся ему в лазарете лежать. Но для Тани её голос звучал глухим и далёким, это она в бочке, а не Бобарёв. Таня видела солнце — в лучах, сочащихся сквозь кроны деревьев, Семён уезжал верхом на казённой кобыле. Душа Тани сжималась с тупой, тянущей болью: Семён собрался отловить «немецкого дьявола». И что-то над ухом неприятно шипело, что назад его привезут с железякой в затылке. Человек никогда не одолеет церковное чудище. А может быть, его победит только Семён? Ведь он не простой человек, а такой, для которого звёзды умеют смеяться. Таня всё время носила с собой его блокнот и хранила рисунки, которые он рисовал, когда рассказывал сказку про Принца. Особенно тот, где две полосы, как барханы в пустыне. Это обрыв над пересохшей рекой Таманрассет… Или нет, это крутой берег Студёного, где они с Семёном встретились в первый раз. Звезда Сотис сорвалась с небес и упала, как метеор. «Я желанье загадал». — Товарищ Бобарёв, на службу пожалуйте! — рассерженный голос тёти Нади ворвался в Танины мысли холодной волной. Разметал все раздумья и унёс в неизвестность, полную ветра и мелких сверкающих брызг. Павлуха всё ныл, что не слышит, однако тётя Надя свирепо обозвала его симулянтом. — Или, может быть, вы и трус, а, товарищ? — негодовала она, выгоняя Павлуху на службу. — Думаю, стоит товарищу Сафронову доложить! — Нет, нет, не надо Сафронову, — у Павлухи сразу же прорезался и голос, и слух. — Я это… — Вперёд, шагом марш! — отправила его тётя Надя. Оказалось, она специально хлопнула дверью — и Павлуха выдал себя с головой: вздрогнул от неожиданности. Меланка прикрывала ладонью улыбку, глядя на то, как Бобарёв топочет к двери. Таня бы тоже над ним засмеялась. Да никто бы не удержался, когда Павлуха поднял брови и сморщил лоб. Но Тане совсем не до смеха, когда Семён снова поехал туда, где притаилась верная смерть. — А ты что до сих пор тут сидишь? — тётя Надя принялась и за Таню. Их с Нюркой дежурство закончилось, обе уже дома должны были быть. — Да вот, — Таня не нашла, что сказать. От одной мысли о том, что она по Семёну тоскует, щёки вспыхивали кумачными флагами. Тётя Надя глянула не неё и вздохнула. Конечно, заметила красные щёки. — Ступай домой и Нюрку не забудь захватить, — голос тёти Нади стал не сердитым, а грустным. — А то уже, бедная, спит на ходу. Таня кивнула и ушла в коридор. Солнце било в чистые окна и освещало его ярко-ярко. Одинокая курица снова слонялась и пыталась что-то клевать на полу. И как только проникла, когда тётя Шура закрыла все окна? Нюра пристроилась на подоконнике. Таня не сразу её заметила: она съёжилась в уголке, подобрав под себя ноги. — Ты чего, Нюрочка? — Таня забеспокоилась. Какая-то Нюра необычно унылая, косынка повязана на голове вкривь и вкось. Не заболела? — Товарища Комарова сегодня повезли хоронить, — пробормотала Нюра, ковыряя на подоконнике белую краску. — Думаю, вот, про него. Дед Матвей говорил, что товарищу шею переломали, с одного хвата, как нашему Клоппу. Страшно, Танюша: что там за лихо в лесу завелось? Таня обняла Нюрку за плечи, а она уткнулась носом ей в грудь. Плечи Нюрки дрожали: рыдает «товарищ начоперот». — Нюр, нам домой, — Таня гладила её по косынке и по спине. — Тёть Надь говорит, что ты спишь на ходу. Нюра подняла заплаканные глаза. Таня впервые видела её перепуганной. Да что с ней такое? — Страшно мне, Танечка, — Нюрка утёрла нос кулаком. — Раз самого товарища Комарова с одного хвата переломали, нам-то куда? — У, да ты, я вижу, совсем развинтилась, — Таня вытерла слезу, которая скатилась Нюрке на подбородок. Она старалась выглядеть бодрой и подбодрить «начоперота», хотя сама боялась не меньше. Только вот, не за себя. — Товарищ Сафронов выяснил, что это Кондрат Клоппа переломал, — Таня улыбнулась и потащила Нюрку с подоконника за руку. — Так что, не бойся. Идём домой, там тётя Любочка уже места себе не находит. — Не Кондрат это, Танечка, — Нюрка пыталась не всхлипывать, но не выходило. — Видала я их Кондрата — разве может такой манцухрик с одного хвата шею сломать? Он сам раньше сломается. Нюрка семенила за Таней, но вдруг застряла и прищурилась, смешно сморщив нос. — А когда это товарищ Сафронов сказал про Кондрата? — Нюрка решила её подловить — ну, точь-в-точь дядька Сидор. Даже морщинки на носу — ни дать ни взять. Таня шагнула к ней и шепнула на ухо: — Шла мимо бокса и услыхала. — Подслушала, — Нюрка ещё ехидней прищурилась. — Идём уже, «товарищ начоперот», — Таня шутливо пихнула её в спину. — Тебе не в техникум поступать, а сразу к товарищу Судоплатову под начало. — И поступлю! — запальчиво вскинулась Нюрка. — Должен же кто-то врагов убивать! — За товарища Комарова, — прибавила она, но потише, и огляделась. — Да, должен, — кивнула ей Таня. Нюрка ведь не от страха рыдала. Товарищ Комаров был для неё куда больше, чем просто товарищ. Так же, как для Тани — Семён.

***

Выстрел грохнул в пронизанной солнцем тишине, и с мотка колючей проволоки на заборе снялись два зяблика. Пуля пробила ещё одну дырку в потрёпанной спинке от стула, приколоченной к старой кряжистой берёзе. Семён щёлкнул предохранителем «Ортгиса» и сунул его за ремень. Он ловко выковырял пулю перочинным ножиком, и она звякнула, упав на донышко банки из-под тушёнки. — Первая, — сказал сам себе Нечаев. Отойдя на десять шагов, он выстрелил в спинку ещё один раз. Васято пыхтел за печатным станком, хлопая ориентировки на Кондрата Григорьева. Весь уже взмок, покраснел, раз за разом опуская тяжеленный пресс на бумагу. Отдуваясь, он выкатил выдвижной столик и открепил лист, на который помещалось четыре ориентировки. Бобарёв разрезал их ещё сырыми, потому что не было времени ждать, и складывал в стопку как можно аккуратнее, опасаясь размазать чернила. Сафронов взял одну из них за край. Он решил показать Кондрата Ампелогову — авось, знаком? Проходя коридором, Пётр взглянул в окно. На заднем дворе Нечаев возился с «Ортгисом». Три пули отстрелил — Сафронов слышал три выстрела. У каземата часовой поспешно отдал ему честь, Пётр обыденно козырнул. Ещё один новенький, чью фамилию Сафронов постоянно путал с фамилией Бобарёв. Этот — ефрейтор Бобров, с густыми усами и лысиной. Бобров постарше Сафронова будет, с сорок первого на передовой. Но не повезло ему: словил пулю от полумёртвого фрица. После госпиталя Бобров попал к ним, в опорный, в тыл — как он сам говорил, «плесневеть». — Товарищ Бобров, открыть казематы, — негромко приказал ему Пётр. В казематах Сафронов опасался громко приказывать: эхо тут такое… паршивое. Кажется, что в дальнем тёмном конце коридора стонет некто невидимый. Бобров хлопнул каблуками и с лязгом отомкнул замок на решётке, отгородившей троих арестованных. С облупившегося потолка на лоб Сафронову упала холодная капля. Потолок в казематах постоянно отсыревал, и на побелке рыжели разводы, которые невозможно закрасить. Пётр тихо чертыхнулся, обтёр ладонью лицо и шагнул за решётку. Сафронов приблизился к камере бесшумной «кошачьей» походкой — специально, чтобы его не услышал ни Мартын, ни Самойлов. Пётр прислушался: возятся, вроде, ворочаются. И чей-то голос гнусаво гудит, тянет заунывный поповский мотив. Грешат, черти, а после — замаливают. Нет, не выйдет: вся троица скоро вылетит на расстрел. Сафронов с лязгом распахнул окошко на стальной двери. — Ампелогов! — громыхнул он, создав то самое зловещее эхо. Мартын вздрогнул, сдвинувшись на нарах ближе к стене. Самойлов заткнулся и тоже сдвинулся. Только поганый Прошка сидел да зевал, показывая обломки зубов. — Начальничек, Христом богом молю, не надо паяльника, — захныкал Мартын, обняв себя. — Сдохну ведь, родный! Не губи! — Цыц! — отрезал Сафронов. Вот же, чёртов Нечай! Припёк-таки Мартына. Можно, конечно, его отстранить — нужно его отстранить. Но Сафронов чувствовал, что не справится сам. — Бобров, открыть, — приказал Пётр, стараясь казаться бесстрастным. — Есть, — бросил ефрейтор и завозился с ключами. Вот, кто бесстрастный — Бобров. Ни эхо не замечает, ни противные капли. Наверное, ему даже не хочется спать. Выспался на посту, чтоб его черти. Вдвинувшись в камеру, Пётр выставил перед собой сырую листовку, обвёл всех троих презрительным взглядом и процедил: — Сюда смотреть, гниды! Ампелогов с Самойловым уставились на фото Кондрата, как послушные псы — только что не виляли хвостами. Прошка тоже, вроде взглянул — рассеянно и косоглазо. Бобров на всякий случай взял их на прицел ППШ — заученно и лениво, потому что положено. — Опознали? — свирепо осведомился Сафронов. Мартын с Самойловым переглянулись. Самойлов развёл руками, Ампелогов тряхнул вшивой башкой. — Лютый Кондратка! — неожиданно гавкнул Прошка, и его рожа из отупевшей превратилась в испуганную. — Лютый? — Сафронов уточнил, подняв правую бровь. Он видел, как Мартын с Самойловым жмутся друг к другу. Знают оба этого «Лютого», только отмолчаться решили. Ну, ничего, Пётр с удовольствием послушает Прошку. — Ага, ага, у-ух, какой лютый! — тот закивал, схватившись за собственное горло. — С Укрутом якшается. Прошка съёжился и начал шептать, а за ним сжался Мартын, и Самойлов весь скорчился, как сморчок. Все трое вконец всполошились — да чёрт подери, неужели этот гнусавый гном такой страшный? И неужели он — немец? А вдруг это и есть «немецкий дьявол»? Не зря же говорят, что внешность обманчива. — Логово у него где? — Пётр постарался спросить без эмоций и жёстко, чтобы гниды кололись и не смели подумать, что ему тоже не по себе. — Мы не знаем, вот те крест, товарищ начальник, — вмешался Самойлов, крестясь. — Может ты, это, дашь махорки курнуть? А то погано мне, родный, дурею без курева. — Шиш тебе, а не махорки, — плюнул Сафронов. — А будешь брехать — пулю вкачу. Ты мне молчи и не мешай допросу! Пётр выдержал паузу, остановив на Прошке многозначительный взгляд. Понял уже, кого надо колоть — Рябого, он дуралей и трусло: начнёт кудахтать, чтобы сберечь паршивую шкуру. Но и Прошка пошёл в отказ. Гадёныш замотал башкой, растрёпывая лохмы и заныл, что тоже не знает. Эхо металось где-то под потолком — «невидимка» зловеще выл, даже пугающе. Но Сафронов наплевал на него и достал пистолет. — Прикончу, гнида! — загрохотал он на Прошку. — Знаешь ведь, где логово! — Н-нет, — выдавил Прошка. — Не губи, начальник! Кондратка в гости меня не водил, да я бы и сам не пошёл: сожрёт ещё и поминай, как звали. Да кто ж помянет меня? — Чёрт с тобой! — Сафронов в сердцах смял чёртову листовку и замарал руку чернилами. Он устал, как собака, голова трещала. Лечь бы поспать… или залить в себя полтора ведра кофе, чтобы так не гудело в ушах. — Допрос окончен, — бросил он, круто развернувшись на каблуках. Бобров молча захлопнул дверь камеры, а Петру из-за эха и гула в башке почудилось, что «невидимка» захохотал. Тащась обратно, Сафронов подумал о том, что не хотел бы стоять тут на часах, как Бобров. А ведь у Боброва, чёрт подери, железные нервы! В кабинете Сафронову стало полегче: эха нет, да и окно кто-то открыл, впустил свежий воздух и солнце. Дым Глебкиной папиросы вытягивало наружу, и он причудливо клубился в тёплых лучах. Пётр выкинул испорченную листовку в корзину и сел за стол, напротив Семёна. Тот возился с пулями, и в левом глазу у него сидела лупа часовщика. Раньше ей пользовался только товарищ Замятин, и прятал её в верхнем ящике. Выходит, Нечай порылся и откопал. — Допросил? — осведомился Семён, не отрываясь от пули, которую разглядывал с ювелирной дотошностью. — Так точно, — Сафронов напустил невозмутимость. — Рябой обмолвился, что Григорьев связан с Укрутом. — Вот те раз, — бросил Семён. — И этот, выходит, с Укрутом. Кстати, Петро… Наконец, он отложил пулю в банку и вытащил лупу, взглянул на Петра. Сафронов решил, что лукаво взглянул и ехидно. — Бороздки-то идентичны, — продолжил Семён. — Гайтанка в товарища старлея пальнула, «Ортгис» — её. Я бы всё-таки, поднял списки по награждённым — не думаю, что там много счастливчиков. — Э, я попробую запросить из Москвы, — буркнул Сафронов. Лейтенант ни на что не надеялся с этим списком. В Москве полно дел поважнее какой-то Гайтанки. Список, будь он неладен, до морковкиного преставления будет идти. — И про мой партбилет тоже справься, — добавил Нечай. — Сколько мне ещё бегать, как заяц? Нечай поднялся со скрипучего стула, потянулся до хруста в костях. Он шумно выдохнул, натирая ладонь о ладонь — ясно, что тоже стремился проснуться. — Товарища Проклова жаль, — вздохнул Глебка. — Кто ж его, а? Он оттирал станок от лишней краски, а, вспомнив о военном юристе, отвлёкся и провёл ладонью по лбу. Под чубом осталась полоска чернил. — Гнида, — шёпотом выругался Сафронов. Он ушёл в дальний угол кабинета, к телеграфу. Сел на расшатанный табурет, однако не успел взяться за ключ. — Чего удумал? — сердито осведомился Нечай. И так зло посмотрел, будто бы сейчас руку лейтенанту заломит. — Телеграфирую товарищу Журавлёву, — Сафронов старался казаться бесстрастным. — Нужны ещё люди, лес… — Нет! — отрубил Семён и врезал кулаком по столу. Вроде, несильно, однако стол пошатнулся. Сафронов едва рот раскрыл, как Нечаев свирепо цыкнул. — Петруха, Проклова кольнули у нас перед носом! — процедил он, сложив руки на груди. Сафронов пожалел, что обернулся и перехватил его взгляд. Казалось, Нечаев его сожжёт. Он глядел, не моргая, и Пётр с трудом выдержал эту безмолвную «битву». — Нахрапом попрёшь, он кольнёт и тебя! — Семён схватил Сафронова за воротник и выдворил из-за телеграфа. — И ему плевать, сколько людей будет прочёсывать лес! Семён грубо пихнул, и Пётр стукнулся затылком о стену. Он схватился за пистолет: зарвался Нечай, как свинья, пора бы напомнить о субординации. Но заткнулся на полуслове и опустил обмякшую руку. Товарищ Проклов был жив, дышал — вот-вот, и встанет. Но нет, в лазарете товарищ военный юрист болезненно съёжился на койке и не двигался, не говорил. А жутко, нечеловечески улыбался, глядя одним глазом — пустым и безжизненным — а второй косил так, что скатился к переносице. Ржавый штык превратил товарища Проклова в куклу. И никаких следов, ни одной чёртовой зацепки, только голое «может быть». — Думаешь, Траурихлиген? — прохрипел Пётр. Он видел, как Глеб с Павлухой отвернулись к окну, и тоже старался на них не глядеть. — Не знаю, Петро, — буркнул Нечай. — Труп Траурихлигена доставлен в Москву. Труп. То, что оказалось в Москве, и трупом-то сложно назвать: сущее решето с изуродованным в кашу лицом. Его ладони были содраны до костей. И может быть, это вовсе не он, а настоящий «дьявол» объявился здесь, в окрестных лесах. Вот только, зачем? — Он что-то тут ищет, — Семён опёрся обеими руками о стол Замятина и обвёл всех тяжёлым, испытующим взглядом. — Версии: что? — Арсенал! — выпалил Бобарёв. — Своих фашистов будет снабжать, и прорываться за линию фронта! — Нет! — Семён хлопнул ладонью в столешницу. — Он ничем не снабжает фашистов. Он их колет, как чёртовых поросят. Тут что-то другое, товарищи. — Товарищ Нечаев, — задумчиво начал Васято. — Я тута-ка слышал… Вы ж про товарища Ховраха слыхали? Семён коротко кивнул и потребовал: — Дальше! Механизатор Ховрах ему уже оскомину набил, и не одну. — До войны к нему заезжал товарищ профессор, который на кладбище, — бормотал Глеб. — Вроде как, хотел Русальную елань высушить и чего-то там наваять. Товарищ Нечай… Васято вылез из-за станка и огляделся, будто шпионов искал. Он подошёл к Семёну, но не очень-то близко. Опасался, что сердитый Нечай ему врежет. — Я так, краем уха слыхал, что товарищ профессор чего-то потерял у нас, в Профинтерне, — Глебка принялся шепеляво шептать, приложив ладони ко рту. — А вдруг, стратегическое, товарищ Нечай? Лицо Семёна из свирепого стало задумчивым. Он выпрямился, поднял глаза в потолок. «Стратегическое», и на могиле профессора кто-то копался. Кажется, в точку. — Глеб, твоя очередь принести пользу, — Семён улыбнулся Васяте, однако его взгляд оставался стальным. — Павел, да и твоя! Павлуха уже разрезал всё, что отпечатал Васято, и собрался, было, прикорнуть за конторкой. Однако Семён ему строго кивнул, мол, не отвертишься. — Собрать листовки! Распространить по заборам! — отдал команду Семён и промаршировал к двери, громко топая сапогами. — А потом по профессору поработаем! — Есть! — Бобарёв не нарушал устав, и его звонкий голос откликнулся эхом под потолком. — Есть, — шепеляво вторил Васято. Флюс у него прошёл не до конца. Щека до сих пор оставалась опухшей, а отголоски противной боли мешали говорить. Даже в ухо стреляло, когда Глебка пытался кричать. Они вышли в коридор, топоча сапогами, захлопнулась дверь. Сафронов минуту сидел неподвижно, глазел на облезлое полотно. Его грызло противное чувство. Нет, надо работать, работать… Но это глухое, подспудное не давало. Вползало в душу, сжимало горло невидимыми душными щупальцами. Сафронов грыз кончик химического карандаша. Что-то не так. Петру не давал покоя Нечай. Нечай способен зайти в кабинет и открыть сейф без ключа. Пётр измял лист, на котором так и не написал текст запроса в Москву. Схватил со стола дрянную бумажку, стиснул кулак, превратив её в шар, и злобно швырнул мимо корзины. — Чёрт, — прошипел Сафронов и впихнул в рот папиросу. Он затягивался до натужного кашля и выдыхал в окно клубы дыма, навалившись животом на подоконник. Нет, сейф, кабинет, и даже его допросы с паялом — это всё ерунда. Пётр бы рожу расквасил Нечаю за Таню. — Чёрт! — повторил Сафронов, огрев кулаком оконный откос. Запросы, Москва… Постылый «Ортгис» и этот Кондрат, чтоб его — всё скрылось где-то на задворках сознания. Выкуривая третью папиросу подряд, Пётр представлял, как сшибает Нечаева с ног зуботычиной и угощает пинками. Лупит и лупит, но не так, чтобы насмерть, а чтоб зарубил себе на носу, что Таню трогать нельзя.

***

Знойно сегодня. Ветер гонял неприятную пыль, словно специально стремился засыпать глаза. Нигде ни души, только ветер завывал в ушах и гудел. Глебка свернул в переулок — на развалившемся плетне косо болталась табличка: «…нтьева». Она обгорела до половины, погнулась и держалась на единственном ржавом гвозде. В угловом доме не жили, да и домом его сложно было назвать — куча догнивающих брёвен, вросшая в землю по наглухо забитые окна. Местечко недоброе здесь: дом построил Денис Кутерьмин — люди судачили, будто он родич той самой Гайтанки. Денис сгинул на фронте в сорок втором, а его дочка Алёна попалась фашистам, как партизанка. Бобарёв втянул голову в плечи и выдохнул неприятное «Бр-р-р», когда Васято исчез за поворотом. Во дворе у Дениса зеленели настоящие джунгли. «Сельва», — вспомнилось Бобарёву. Это непролазный тропический лес, Павлуха читал о нём в книжке, которую тайком выудил из кучи «крамолы» на сожжение. Васято скрылся за разлапистыми ветвями с мелкими яблочками и коричневыми, уже несъедобными грушками. Без хозяев деревья быстро дичают и превращаются в дебри, будто бы понимают, что не для кого больше давать плоды. Ворон шмыгнул над головой, проронив скрипучее «кр-рук!» И опустилась давящая тишина, будто разбитая дорога на тот свет убегает, а в переулке, за поворотом, уже и нет ничего. Бобарёв встряхнул головой, сбрасывая гадкое наваждение. Нет «того» света — Павлуха ведь атеист, а вся эта ерунда ему от контузии чудится. Семён лепил листовку на забор полоумной бабы Риты — плюхнул клейстером и точным движением приклеил к покосившемуся, побитому древоточцами столбику. Приблизившись, Павлуха невольно заглянул на её запущенный двор. Росла тут одна бузина да под окнами и у завалинки путалась неопрятная, одичавшая малина. Кусты стояли в цвету, как снегом покрытые, и в них громко чирикали воробьи. — Чего отлыниваем, товарищ Павлуха? — беззлобно осведомился Нечай, не обернувшись. — Я… это, — Павлуха замялся. Он не знал, что ответить. Рука сама собой потянулась затылок чесать. И верно, зачем? Потому что ему мерещится ход на тот свет? — Распространять ориентировки шагом марш, — буркнул Семён. Глухо, точно не хотел нарушать тишину. Он расправил пузырь на приклеенном листе и собрался шагать к другому двору, как появилась баба Рита. Возникла, будто из-под земли, и накрепко впилась в воротник гимнастёрки Семёна. В её глазах застыла какая-то жуткая тьма, всё лицо свирепо перекосилось и сморщилось, от чего эта столетняя бабка стала вылитой бабой Ягой. Зажав воротник в кулаках, баба Рита зашипела, захныкала, безжалостно картавя и протягивая в нос гласные буквы. Павлуха невольно схватился за кобуру — да тут кто угодно натерпелся бы страху. Но Семён улыбнулся сердитой старухе и мягко взял за руку. Баба Рита опешила и отцепилась, а Нечаев вычурно поклонился ей, как буржуй. — Марго, — он взглянул ей в глаза долго, пронзительно. — Позвольте мне иметь удовольствие пригласить вас на лёгкую кадриль. Баба Рита шагнула назад. Она часто моргала, трясла морщинистыми щеками, но не отпускала руку Семёна. Затуманенный старческий взгляд прояснился, на посеревших губах появилась задорная улыбка. — Ай, да вы, князь, шутник! — воскликнула баба Рита и разразилась противным скрежещущим смехом. — Дождётесь ещё, Подзоров угостит вас перчаткой! Баба Рита игриво подмигнула Семёну, вытащила его на середину дороги. Семён засвистел незнакомый Павлухе бодрый мотив, и баба Рита, забыв хромоту, пустилась в энергичный и сложный танец. — Ля трени! Ле пуле! — выкрикивала баба Рита, выбрасывая замысловатые коленца и вертясь под руку с Семёном. Её многослойная, но прохудившаяся юбка шелестела, а баба Рита то и дело хватала подол и комично подбрасывала. — Ля пасторэль! — она хохотала, как умалишённая и «стреляла глазками», бросая на Нечая кокетливые взгляды. — Ах, Аликсэ, я безбожно разучилась произносить версальское «Р»! Павлухе жутко было глядеть, как прыгает дряхлая бабка. Она напомнила ему бабу Клаву покойницу — тоже живёт где-то там, в мире, который существует лишь для неё. Там она дождалась своего князя и наконец-то приняла его приглашение. Баба Рита вертелась без устали, а потом вдруг схватила Семёна под локоть и запряталась ему за спину. — Аликсэ, взгляните: Подзоров! — она ткнула пальцем в никуда, в пустоту, где ветер гонял пыль как позёмку. — Идёт угостить вас перчаткой! Скрывайтесь, мой князь! — Марго, угощу-ка я его первым, — решительно ответил Семён. — А вы обещайте, что дождётесь меня здесь, в ля глорье. Семён опять поклонился, галантно взял бабу Риту под руку. Он шагал с ней во двор — жеманно так, как индюк. Чёрт, да какая-то антисоветчина, роялизм и буржуйство. За такое не далеко и под расстрел загреметь… Но боеприпасы под счёт — не напасёшься тратить на каждую полоумную бабку. Бабе Рите сто лет в обед, сама скоро рассыплется. Павлуха кривился, наблюдая за тем, как Семён усадил старушонку на завалинку, а она смахнула несуществующую слезу ветхим платком. Баба Рита бросила его наземь манерным жестом, а Семён взял, да и подобрал. Он уходил, оставив её под скрюченной яблоней, среди малинового цвета, а баба Рита глядела… с любовью? Тьма в её глазах бесследно растаяла, и осталось лёгкое, радостное — наверное, это и есть то, что называют «с любовью». Павлуха даже про антисоветчину позабыл, изумляясь тому, как это Семёну удалось укротить сумасшедшую бабку. Бобарёв-то бабы Риты боялся — только виду не подавал, чтобы товарищ Замятин не засадил на «губу». Нечай тихо прикрыл ветшающую калитку и запрыгнул в седло. Баба Рита махала ему платочком — нет, не ему, а своему Аликсэ. Семён послал ей воздушный поцелуй. Павлуха глазел — пока не встретился с Нечаевым взглядом. Семён сердито взглянул, а Бобарёв, наконец-то, решился спросить: — Товарищ Нечай, а как девчонке понравиться? Ну, чтоб это, на танцы со мной пошла? Павлуха ёрзал в седле красный, как рак. Стыдно задавать такие вопросы. Но Семён, похоже, знает толк в амурных делах, а он, Бобарёв — сущий дубок. — Ах, вот оно что, — усмехнулся Семён и заставил кобылу небыстро рысить вдоль дворов. Они все бесхозные — нет толку тратить листовки. — Сперва ты подумай, для чего понравиться хочешь, — цедил Семён. — Ежели за просто так, от безделья да на танцульки побегать — не трави ей душу, обойдёшься и без танцулек. Ну, а ежели всерьёз — тогда языком не чеши, а береги девчонку-то, да с женитьбой не канитель. Про женитьбу Семён сказал тихо, со вздохом. Он отвернулся от Бобарёва и глядел вдаль. Не на дворы, не на пыльную дорогу и не на воронки, зарастающие травой. А куда-то, поверх всего этого, в небо. В ясное и безмятежное, наполненное солнцем и трелью жаворонка. В душном воздухе медленно кружился тополиный пух, воробьи изредка перепархивали между кустами. — Не канитель, брат, — Семён кивнул сам себе и несильно хлопнул Павлуху по плечу. — Просто потому что можешь уже не вернуться. Бобарёва пробрало холодком. Он с опаской косился на пустые дворы, на облезлые, дырявые хаты за косыми заборами. Ветерок шевелил бурьяны, и казалось, в них кто-то шныряет. Стремительно и бесшумно, готовый в любой момент пулю пустить. — Бобарёв, — негромкий голос Семёна разбил тяжёлую тишину. Павел вскинулся и отвернулся, услыхав смешок. — Да, товарищ Нечай, — пробурчал он, делая вид, что старательно объезжает воронку. — Могилку товарища Ховраха показать сможешь? — А зачем вам? — удивился Павлуха. Но, спохватившись, что нарушил устав, выкрикнул: — Так точно, това!.. — Эх, ты, — перебил Семён, покачав головой. — К кому ваш профессор в гости-то ездил? К Ховраху. Так вот, и посмотрим, копался кто в его апартаментах, или нет!