Сентябрь 1934 года
Сорок пятый «Хенкель» сделал круг над выжженным каменистым плато и мягко зашёл на посадку. Пилот снижал скорость, пока не смог различить трещины в иссушенной почве, и, наконец, выжал штурвал от себя. Шасси коснулись хрупких жёлтых камней. В воздух поднялась пыль. Вечерело, красное солнце сползало к скалам, выщербленным знойными ветрами пустыни. В палаточном лагере уже зажгли факела, чтобы отвадить проклятых шакалов. Твари постоянно бродили вокруг, выли да искали лазейку, примерялись припасы сожрать. — Не заблудились, — хмыкнул профессор Валдаев, заметив людей, бегущих от лагеря к самолёту. — Ещё бы, — огрызнулся впереди него Эрих фон Кам-Траурихлиген и выпрыгнул из кабины, махнул рукой. — Вылезайте, герр профессор! Навстречу им прибежал коренастый, приземистый тип в жёлтой пустынной форме СС и пробковом шлеме вместо фуражки — штандартенфюрер Герхард фон Гоц. За ним поспевал профессор Сова в таком же пробковом шлеме и потный, взъерошенный Игнат Морозюк. — Свобода, равенство, братство! — Гоц на бегу раскричался, замахал руками. — Господа, вы не поверите, мы вбурились в гипербазит — месторождение просто гигантское! Гоц задыхался от гордости: за два дня по родию сделали недельный план. — Братство, равенство, свобода. Великолепная работа, Герхард! — обрадовался Траурихлиген и кивнул уставшему с дороги Валдаеву. — Думаю, вы убедились в наших возможностях, герр профессор! Валдаев пространно кивнул, сдвинув лётный шлем на затылок. Он ненавидел самолёты и боялся летать. Но до плато Бандиагара можно добраться только по воздуху. Вой шакалов его раздражал, пересушенный воздух вызывал кашель. Профессор кашлянул в кулак пару раз. — Идёмте! — с ухмылкой позвал Траурихлиген. — Успех Герхарда нужно отметить с размахом! Эрих рванул к палаткам бегом — и как только силы хватило после отвратительного перелёта? Гоц и Сова побежали за ним, а Игнат Морозюк замешкался, бранясь по-французски сквозь зубы. — Тут Реднер, — выплюнул он и обтёр платком пот со лба. Валдаев насторожился: СС-оберфюрер Франц Реднер — гадкий подхалим и прихвостень Гиммлера. Склизкий тип, который запросто может спустить всё козлу под хвост. — Чёрт, — прошипел Валдаев и прибавил шагу, на всякий случай расстегнув кобуру. Шакалы воют, бегают в сумерках, гады… Хотя, шакалы — чепуха, проблема совсем не в шакалах. СС-оберфюрер Франц Реднер здорово напоминал сервант: широченные плечи, короткая толстая шея и голова ящиком. Он сидел в палатке за раскладным столом, вертел перед карбидной лампой камень, зловеще отливающий желтизной, и хвастливо вещал — Траурихлигену: — А тут у вас, Эрих, не только руда — тут у вас целый клондайк! Вы только взгляните на это! Золото в самородках — как раз то, что необходимо Великому Рейху, не так ли? Траурихлиген морщился, сложив руки на груди. Он собрался, было, что-то сказать, но влез Гоц. — Ваше невежество, Франц, порой меня умиляет! — пропел он, уничтожая ехидстсвом. — Я на все сто процентов уверен, что вы и не представляете, как обманулись! — О чём это вы? — Реднер хлопнул самородок на стол и накрыл ладонью. — Вы не имеете и базовых знаний, — Гоц продолжал мерзко глумиться над ним. — Как ювелир, говорю вам, друг мой: это не золото, это дисульфид железа, или пирит! Ели вы написали в отчёте о золоте, советую вам его сжечь. — Нет! — Франц Реднер начал отказываться, но Гоц насмешливо покачал головой. — Как же посредственно вы обманулись на «золоте дураков»! Пирит, друг мой, можете взять на память как сувенир! Скрежеща зубами, Реднер достал из офицерского планшета запечатанный, аккуратно надписанный конверт и принялся свирепо рвать в клочья. — Пирит вы можете себе оставить, — пробурчал он, ни на кого не глядя. Реднер всерьёз опасался, что его погоны слетят: он уже доложил о золотых жилах на Бандиагара. А тут какой-то пирит. — В окрестностях лагеря развелось слишком много шакалов, — медленно, вкрадчиво произнёс Траурихлиген, в упор глядя на Реднера. Тот невольно скорчился под его взглядом. Шакалы… Морозюк и Сова усердно делали вид, что ничего не происходит, а разбирали мешки с провиантом в дальнем углу палатки. Их прятали и охраняли, но всё равно, почти на каждом мешке остались следы шакальих зубов и когтей. — От них много убытков, Франц, — продолжал Траурихлиген, а у Реднера за спиной уже стоял рослый верзила — СС-штурмбаннфюрер Гельмут Баум. Из тени выделилась ещё один крепыш — Курт фон Шлегель — и приблизился к Бауму. Реднер вскочил, но Шлегель и Баум накинулись сзади, заломили ему руки и уложили носом в стол. Реднер задёргался, но его очень крепко держали. Шлегель выкладывал на столешницу его люгер, кинжал, документы. — Пора прекратить это бесчинство, пока мы все на бобах не остались, — хохотнул Траурихлиген, и Баум приставил к виску Реднера пистолет. Траурихлиген мотнул головой и коротко сплюнул: — В ущелье. — Яволь, — Шлегель и Баум отозвались почти одновременно и утащили Реднера прочь. Оберфюрер орал, но Баум врезал ему под дых и заставил хрипеть. Профессор Валдаев отмер лишь когда на широкими спинами закрылся полог палатки. Траурихлиген прикончил Реднера к чёрту. Выстрел заставил Валдаева вздрогнуть. — Вас тошнит в самолёте? — насмешливо осведомился Траурихлиген, повернувшись к нему. — Нет-нет, — отказался Валдаев. — Тогда перейдём к делу, герр профессор! — тот ухмыльнулся и скинул на пол никому не нужный пирит. Сова и Игнат Морозюк кинули ворочать мешки, молча подошли к столу. Все ждали — и Валадаев прекрасно знал, чего они ждут. — Материалы, которые мы вам предоставим, не имеют аналогов, герр профессор, — самодовольно говорил Траурихлиген, кивая на чемоданчик в руках у Валдаева. — Дело за малым. Я уверен, вы отработаете эффективно, мой друг. Валдаев положил чемоданчик на стол, принялся щёлкать сложным замком, набирая код. — Я уверен, мы с вами сработаемся, герр профессор, — радовался Траурихлиген, пока Валдаев вынимал чертежи и бумаги, убористо отпечатанные с обеих сторон. Траурихлиген перебирал их и ухмылялся, передавал Морозюку и Сове. Гоц засунул в глазницу монокль, читая формулы, выведенные каллиграфическим мелким почерком. — Это месторождение с лихвой покроет потребность в родии, — просиял он, подняв глаза. — Вы не разочаруетесь в вознаграждении, герр профессор, — пообещал Траурихлиген. — Но как вы соизволили убедиться, тайну работ никому нельзя выдавать. Я обеспечил конфиденциальность с нашей стороны: Землеройка ничего не пронюхает. Но вы, мой друг, обязаны позаботиться о том же и с вашей стороны: проект «Велеград» сверхсекретный. — Будьте уверены, — скрипучим голосом ответил Валдаев. Дневной удушливый зной быстро сменялся холодом ночи. Наконец-то профессор смог нормально дышать. Проект «Велеград» сверхсекретный, и наконец-то Валдаев нашёл того, кто сможет реализовать его эффективно.Сентябрь 1943 года
Ослепительный луч с грохотом взметнулся в небо и рассыпался над Русальной еланью колючими искрами. — Звезда! — воскликнула девочка в красивом атласном платье, когда дуга на осциллографе превратилась в мелкие импульсы. Она сидела с ногами в кресле с нарочито высокой спинкой, а рядом лежал здоровенный чёрный пёс. Птицы посыпались замертво, пламя с рёвом понеслось по вершинам деревьев. В болоте вода пузырилась, вскипая, плыл раскалённый пар. Танковая колонна встала, объятая пламенем. Люди прыгали из люков и сгорали с дикими воплями. Самолёты вспыхивали на лету и неслись к земле, разваливаясь догорающими ошмётками. Небо исчезло в чёрном дыму, только алели горящие парашюты. Искажённые болью крики людей затихали, огненный вихрь уносил пепел их тел. Пелагея Морозюк поднялась с рекамье, обитого красным бархатом, поправила летящий шифоновый шлейф. Подвески хрустальной люстры бросали блики на её густо напудренное лицо, на искусственную родинку на левой щеке, на тонкие губы в ярко-красной помаде. Солдаты вытянулись вдоль стен, хлопнули каблуками. — В этом наряде вы неотразимы, дорогая Мадлен, — блистательный генерал с поклоном поцеловал её руку сквозь шёлковую перчатку. На его мизинце родием сверкнул перстень-змей, прикусивший великолепный корунд. Рукав полевого мундира украшала нашивка: петля, пронзённая мечом — бесконечность существования, цикличность возрождения. Нет пределов. — Вас сравнивают с Люцифером, любезный Эрик, — оскалилась Пелагея. — Но разве адский огонь сравнится с синхротронным пучком? Никакой Люцифер в подмётки вам не годится. Чуть ковыляющая горбунья… Несравненная, недосягаемая мервейоза, и даже в глазах «немецкого дьявола» читалось благоговение перед ней. Пелагея повернулась к изящному столику из чёрного дерева, покосилась на радиостанцию «SE» через лорнет. Приёмник хрипел, и среди хрипов являлись шепелявые «призрачные» голоса: «Связь потеряна!» «Мы горим!» «Отступа-а-а…» — Вы это слышали, любезный Эрик? — ликовала Пелагея, кивнув на приёмник. — Эти свиньи бегут, как… ошпаренные! — Синхротронный пучок есть божественный свет, дорогая Мадлен, — Эрих фон Кам-Траурихлиген злорадно ухмыльнулся, выдохнув облако табачного дыма к высокому потолку. — А игнитрон с родиевым зеркалом — отличный способ донести его страждущим. Света хватит на всех! Он постоянно курил — «Король мира», грубые мужские сигары, а Пелагея предпочитала изящные сигариллы для истинных дам. — На его создание меня вдохновили ваши глаза, — Траурихлиген решил ей польстить, но Пелагея презрительно хмыкнула. Врёт как… курит, грязный баварец. Разливается соловьём, а сам всё таращился на глупую куклу Ирен. Пелагея отравила эту безмозглую курицу — не хватало ещё, чтобы денежный мешок уплыл и оставил её с носом. Пламя лизнуло корундовые стержни в кварцевых колбах. Дуга на осциллографе рассыпалась импульсами. — Ещё одна! — девочка в кресле хлопала в ладоши, а пёс заливисто лаял. Корунды трещали и лопались, осколки выпадали, тускло мерцая. — Замена! — басом ревел коренастый верзила — СС-оберштурмбаннфюрер Гельмут Баум. Солдаты бегом тащили новые стержни, проворно устанавливали их вместо отработанных — и отбегали назад. Учёные в белых халатах уставились на экраны и шкалы. Грохнул разряд, передался на колбы «божественным светом». — Клопп! — Траурихлиген позвал напыщенного носатого писаря. — Запишите: успех! — Яволь, — противным голосом выплюнул Август Клопп и помаршировал к резной конторке, задрав нос. Глуповатый, самодовольный, он записывал всё каллиграфическим почерком на белоснежных страницах журнала. — Приглашаю вас отметить успех, дорогая Мадлен, — осклабился Траурихлиген. Рядом с ним чопорно тянулся адъютант Отто Шульц с подносом на вытянутой руке. Два бокала сверкали тонким хрусталём, на плечиках глиняной бутылки кольцом свернулся змей Уроборос. Второй адъютант, СС-оберштурмфюрер Феликс фон Грюнберг-ин-Шлезин приосанился, зажав зубами сигару, только попроще. Ему тоже хотелось вина, но Отто Шульц с поклоном подал один бокал Пелагее, а второй — Траурихлигену. Невероятный, неземной оттенок — вино зловеще искрилось, словно легированный корунд. — Вы только взгляните, дорогая Мадлен, — восхищался Траурихлиген, разглядывая бокал на просвет. — Ничего подобного нет на земле: Трокенбиренаушлезе, редчайшее в мире. «Трокенбиренаушшшш»… Пелагея едва не выругалась: жирное баварское «Ш» напрочь испоганило его безупречный французский. Солдаты впопыхах высыпали осколки отработанных стержней, ставили новые, жутко сверкающие — и мчались прочь со всех ног. — Как же сегодня много звёзд! — смеялась девочка в кресле. — Только ты не гоняй небесную Кошку, — говорила она псу. — Ей нравится с ними играть. Земля тряслась от адского грохота, носился между деревьями верховой пожар. В пепле и удушливом чёрном дыму тонули оплавленные, тлеющие остовы танков, исчезали обломки самолётов. Пилот Михаил Дёмин намертво вцепился в штурвал. Его «Ил-2» отшвырнуло воздушной волной и сурово крутило, за горящим крылом летел дымный хвост. — Васька! Васька! — кашляя, Дёмин звал напарника, вертел головой, но из кабины стрелка вырывался огонь. — Васька… — сквозь слёзы выдавил Дёмин. Погиб, погорел. Проклятая немчура. Над лесом ярче и ярче пылало алое зарево, разливалось волнами огня. Ослепительный луч полыхнул и ринулся в ввысь, с чёрных небес посыпались адские звёзды. Михаил закричал, но не услышал себя в дьявольском грохоте. Самолёт скинуло в штопор, но Дёмин выровнял его в последний момент. Огонь прошёлся по днищу, Михаил задохнулся от смертельного жара. «Бомбы не сброшены!» — набатом било в висках. Он выжил, а значит, обязан вернуться, обязан атаковать. Обязан, обязан — за Родину… Дёмин с бранью развернул самолёт. Под днищем бушевало, ревело адское пламя. Раскалённый пар поднимался, аж плавилась кожа, дымилась лётная куртка. Выпрыгивать некуда — Дёмин мчался вперёд. Пока огонь не дошёл до боекомплекта — сбросить. Сбросить, пока он сам ещё жив. В дыму резко сверкнуло: вот оно, это чёртово… Балда чёртова, из-за которой сгорели товарищи. Михаилу тоже конец? Фашистская дрянь пустит луч. Но, нет, не стреляет. «Перезаряжается, гнида, — понял Дёмин. — Бомбы сбросить». Пелагея отпила из бокала, лениво наблюдая, как солдаты, сменив разбитые стержни выскакивают из-за графитной стены, и за ними опускается свинцовая переборка. Их руки дрожали, рожи перекосились. Ослы, только и годны, что бегать. Эрих вальяжно приблизился к креслу — пёс завилял хвостом. — Мамзель Одетт, — улыбнулся он девочке. — Подарим небесной Кошке ещё одну звезду. Девочка с восторгом глядела на осциллограф, пёс присел, навострив уши. Слева от них вертелся в дурацком кресле Райта СС-бригадефюрер Герхард фон Гоц, похожий на надутого индюка. Сморщив тонкий острый нос, Гоц поглядывал исподлобья: как же, нашёл гигантское месторождение родия в Мексике, а ему даже не предложили вина. — Герхард? — Траурихлиген требовательно поднял правую бровь. Гоц нехотя покосился на дрожащие шкалы. — Игнитрон готов к перезапуску, — напыщенно изрёк он и поддал ехидства: — Любезный Эрик! Траурихлиген пропустил это мимо ушей. — Пуск! — скомандовал он и поднял бокал, подмигнув Пелагее. — Прозит, дорогая Мадлен! В глубине, под землёй, низко гудело — поворачивались магниты, резонаторы ускоряли электронный поток. Пламя прошило кварцевые колбы, корунды вспыхнули. Михаил Дёмин приготовился к смерти: из дымной пелены вырывались белесые сполохи, отражались в гигантском зеркале, собирались в смертоносный пучок. Чудовище выстрелит, Михаилу некуда деться. — За Родину, — прошептал он и уронил самолёт в пике. — Получай. Дёмин вдавил кнопку сброса и ощутил толчок: люк не заело. Все, до одной. Михаил кричал от боли в обожжённых руках, натужно кашлял от дыма. Но лишь сбросив последнюю бомбу, резко взял штурвал на себя. «Ил-2» взмыл, а внизу хлопнуло и зазвенело, пошёл нестерпимый гул. Дёмин зажмурился, но адская вспышка даже сквозь сжатые веки выжигала глаза а над еланкой звёздным дождём сыпались осколки разбитого зеркала. Потолок скрежетал, проседая. С треском обваливался графит, и сквозь трещины быстро насыпался песок. — Эрик! Жерар! Элмо! — Пелагея в панике звала их, но Баум смылся, как заяц, а Гоц улепётывал со всех ног и вопил: — Алярм! Всем в укрытие! За ним вприпрыжку уносился и Феликс. Пёс схватил девочку за подол, поскакал к опускающейся переборке. Люстра сорвалась с потолка, теряя подвески, и врезалась в пол. Свет погас с электрическим воем, лишь мигали красные сигнальные лампы. В удушливом чёрном дыму метались, роняя стулья учёные, солдаты, Шульц, Клопп… В гвалте и панике стремились выйти из западни, но их накрывало камнями и волнами песка. Их голоса тонули в диком грохоте, исчезали в рёве сирены. — Что происходит, Эрик? — верещала Пелагея жутким кошачьим фальцетом. В дыму она наткнулась на люстру и повалилась, разорвала шлейф о подвески. — Отставить! — из гвалта вырвался злобный рёв Траурихлигена. — Снять пучок! Снять!.. Некому: все разбежались, чёртовы крысы. — Чёр-рт! — Траурихлиген с рычанием кинулся к пульту, едва уворачиваясь от обломков графита. Один, здоровенный, обрушился перед ним, другой — вдрызг разнёс кресло Райта. Эрих перепрыгнул их и метнулся к рубильнику под стеклянной крышкой. Бранясь, он зарядил по ней кулаком и навалился на рубильник всем весом. Нечто хлопнуло, свет резанул по глазам и сразу угас, сменившись полумраком. Сирена заткнулась, грохот превратился в жужжание. Где-то ещё осыпался песок и, кажется, стекала вода. Но дым рассеивался — его вытягивали мощные вентиляторы. Под полом мерно гудело, но гул затихал. Молчал приёмник «SE». Повисла мёртвая тишь. — Вы в порядке, дорогая Мадлен? — Траурихлиген протянул Пелагее руку. С разрезанных пальцев стекала кровь. — Что… происходит? — просипела Пелагея, вскинув перепуганные глаза. — Иван снесли игнитрон, — процедил Траурихлиген сквозь зубы. — Импульс пошёл на потолочные балки. — Что? Ты пульнул сам в себя, грязный баварец? — взвилась Пелагея, отвергнув его руку злобным шлепком. — Жирный свин! Пивной болван! Еланку заволокло едким, тяжёлым дымом. В небе сгущались тучи, и дождь хлестал из них чёрный — от пепла. Ливень усиливался, с шипением гасил огонь. И лишь над самым болотом дым всё валил и валил. Бледный, взвинченный донельзя подполковник госбезопасности Журавлёв мерил тесное пространство оперативного штаба нервными, топочущими шагами. У рации ёрзал потный капитан госбезопасности Комаров. Кусая губы, шаркая под столом, он ловил каждый хрип из динамика. — Задание… выполнено, — прохрипело и растворилось в помехах. — Разнесли! — с облегчением выдохнул Журавлёв. — Давай, Комаров, валим гниду ковровым!***
Утренний туман стоял над гладью воды. На Студёном ни дуновения, ни ряби. Солнце едва поднималось, среди птичьих голосов послышался плеск. Лодка легко скользила — Семён ловко грёб вдоль крутого берега, изрытого норками береговушек. В лодке лежали рыболовные снасти, и около них лениво водил ушами Черныш. Феликс сидел на корме, держал ведро и брезгливо морщился: в ведре мерзко воняли убитые белки, кое-как порубленные на куски. Его переполняло негодование, но Феликс давился им и молчал, опасаясь занять место отвратительных белок. Феликса так и подмывало выкинуть их к чертям. Но Семёну понадобился сомище размером с чёртов ваффентрагер. А значит, Феликсу придётся молчать да квокать, иначе сам превратится в вонючую белку. Семён поднял вёсла и замер, слушая мерные удары «пятачка» по воде. Феликс поглядывал на него исподлобья: сколько ещё ему махать этой дурацкой штуковиной? Семён отвечал ему так же, взглядами: «Квокай, или прибью». Из-под воды торчали коряги — туман цеплялся за них белыми клочьями. Возле одной пошли едва заметные круги по воде. Семён бесшумно метнулся к снастям, выхватил из ведра кусок белки. Нацепив его на мощный крючок, закинул самодельную удочку с толстенной леской. Семён смотал катушку всего на пару витков, как вздрогнуло пёрышко-поплавок. Попался, голубчик! И дёрнул вниз. Лодку развернуло мощным рывком — Семён с Феликсом едва не слетели в воду. Сом тащил, уходил под коряги. — Да что ж ты сидишь? — рявкнул Семён, натянув леску так, что она запела струной. — Вёсла хватай! — Обрежь, чёрт! Обрежь! — орал Феликс. — Потонем! Одно весло он схватил, но сом жёстко дёрнул, и второе, выскользнув из уключины, плюхнулось в воду. Лодка налетела на корягу бортом, жёстко чиркнула и застряла. — Обрежь, чтоб тебя! — Феликс рванул к Семёну с ножом. Собрался распилить леску, но получил пинка и тоже свалился. Стиснув зубы, Семён тянул леску. Потом отпустил и — снова начал тянуть. Рыбина таскала лодку, как дьявол — в омут, на глубину. — Помоги! — хлюпал Феликс и пытался перелезть через борт, но Семён спихнул его сапогом, пока лодка не зачерпнула воды. Черныш прыгнул в воду и, схватив Феликса за шиворот, поплыл к пологому берегу. Рыча проклятия, Семён в который раз натянул леску — она тёрлась о коряги, звенела и грозила порваться к чертям. Сом зацепился вглухую и, похоже, залёг. Однако Семён не собирался его отпускать. Он немного размотал леску и снова потащил её изо всех сил. Леска звякнула и сом, выскочив на поверхность, понёсся вдоль берега. Лодка прошлась бортом по корягам, обламывая сучки. Семён понял: под сапогами вода. Пробоина! Но сом от него не уйдёт. Рыбина дико плескалась и билась, кидалась от берега к берегу. Опять на коряги — Семён встал на корме, упёрся ногами, заматывая катушку. Чудом лодка ушла от удара о толстую, полузатонувшую деревину. Ведро с белками свалилось за борт. Мокрый до нитки, Семён с трудом держал равновесие и упрямо тянул плещущуюся, вырывающуюся рыбину. А сом тащил его за собой, то нырял, то снова выскакивал на поверхность, грозя утопить. В лодке набралось по щиколотку воды, она опасно просела от тяжести. Сом уставал, прекращал бешено рваться. Семён постепенно подтягивал его к лодке, поглядывал на багор. Но рано багрить: рыбина далеко, в лодке вода — запросто можно перевернуться. Сом плыл помедленнее, поддавался подводам. Но вдруг заложил крутейший вираж. Семён повалился навзничь, а лодку с размаху вышвырнуло на берег. Она застопорилась, прочно встряла между камней. Семён смог усесться, не выпуская удилища, а оно уже начинало трещать. Рыбина вилась у берега — самое время багрить. Вскочив, Семён выпрыгнул на песок. Но багор, как назло, потерялся. — Чёр-рт! — с рычанием Семён принялся тянуть сома удочкой. Тот всё бился, пытался уйти. Семён дёрнул, и удилище с треском переломилось. Сом ощутил свободу, вильнул хвостом. Семёна швырнуло назад, он едва не упал и услышал возню за спиной. Черныш нёсся галопом и держал зубами багор. — Давай! — Семён выхватил его и бросился в воду. Сом плескался на мелководье, путаясь в леске. Кусок удилища здорово его задержал. Семён замахнулся багром, как гарпунщик. Зацепив рыбину, он поволок её к берегу. Сом распластался под солнышком на песке, разложил усищи. Он вяло ворочал плавниками, поводил широким хвостом. Вот это рыбина — ваффентрагер! Семён валялся рядом с ним, отдуваясь. Солнце вставало, разгоняло туман и уже припекало. — Сдурел! — Феликс навис, заслонив свет и тепло. С него капала озёрная вода. — Неужели? — ехидно осведомился Семён. — На кой чёрт ловить бегемотов? — Феликс визгливо негодовал. Сам бледный, с перекошенной рожей. Орал, что остались без лодки, а Семён — дубовый олух, мясник и убийца… самоубийца. Семён над ним хохотал, аж сводило живот. Усевшись, он обхватил себя руками, захлёбываясь безумным смехом. Вокруг него прыгал Черныш и тоже визжал, будто б смеялся. — Да заткнись ты! — Феликс пихнул его в бок. — На кой чёрт… — Лодку законопатим, — выдавил сквозь хохот Семён. Он радовался улову и совсем не слушал того, что шипел ему Феликс. Феликсу с Казиком придётся чистить и фаршировать сома, а ещё — готовить медовую заливку, чтобы запёкся с хрустящей корочкой. Семён собрался собрался играть свадьбу с размахом. А такого «ваффентрагера», пожалуй, хватит на всё Черепахово. — Забирай улов и марш на базу, — сурово распорядился Семён. Он стащил сапоги, вылил из них воду. Поднялся, растрепав мокрые волосы, принялся выкручивать штаны, гимнастёрку. — Живее, товарищ Куликов, — Семён заметил, что Феликс торчит с сапогами в руках. — Энтузиазм — двигатель прогресса! Феликс надвинул на ноги промокшие сапоги и нехотя подцепил рыбину под жабры на крюк, взвалил на плечо. Он злобно ругался: терпеть не мог рыбу, а эта весит, как… ваффентрагер, да ещё и вся в тине, тиной воняет. — Ты ведь можешь достать подкрепление, — кряхтел Феликс, шатаясь под тяжестью. — Я знаю: они ждут… Семён молча кольнул его багром пониже спины. Феликс дёрнулся, чуть не выронив рыбу, обернулся через плечо. И отпрянул, наткнувшись на свирепый, непроницаемый взгляд Семёна. — Тащи рыбку в подводу, — ухмыльнулся Семён. — Привезём — вернёшься за лодкой: не подобает кидать. Они. Ждут. Не Феликса — Феликс ничтожно мелкая сошка. Да и не Семёна — а кто он — Семён? Они ждут «Велеград». Единственная «правильная» радиограмма, и они запустят резервы — долго ждать они не намерены. Синхротронные технологии в приоритете.***
Швейная машинка задорно стучала, а тётя Люба в такт ей распевала частушки. Таня стояла у зеркала, и вокруг неё суетилась Нюрка, обмеряла верёвочкой. Тётя Люба перешивала то самое — самое красивое платье — в основном, забирала в талии, в бёдрах в плечах. Чтоб село по исхудавшей фигуре, а не болталось мешком. Из кухни плыл изумительный аромат: тётя Люба с утра навела пироги с начинкой из «валдаевских» яблок. Нюрка блаженно принюхивалась да стрекотала сорокой — про повивание, выкуп невесты, про смешные потешки и гадания на будущую жизнь. Таня слушала с замиранием сердца — завтра она станет Нечаевой. Рано-рано, только встрепенутся первые жаворонки, за ней приедет Семён. Таня встретит его в самом красивом платье, и они помчатся на Черепаховскую-нечётную — на тандеме, а может, верхом. На тот самый почтовый поезд, который идёт в четыре утра, а высоко-высоко над головами бледнеющие утренние звёзды будут смеяться. И чего тут гадать, когда впереди только безмятежное счастье? Или?.. Карман передника оттягивал этот осколок, один из тех, странных, которых полно на еланке. Хоть и маленький, а тяжёлый, плотный такой и гладкий-гладкий. Холодный, пронзительно-белый металл. Свет отражался в нём, аж загоралась трава. Таня его подобрала, и сама не знала, зачем. Тревожно. Семён не успокоится, пока не поймает француза — такой уж он, энтузиаст. «Грязный баварец!» — мерзко сморщилась из небытия Пелагея — у обожжённой крестовины, пиная обгоревшего беднягу под ней. «V.I.T.R.I.O.L.» — сверкнула табличка на могиле Сан Саныча, и такая же — у отца. «Товарищ Нечаев убит», — стрекотнул злобный чёртик, который совсем не Павлуха. — Чего ты смурная такая? Голос тёти Любы словно выдернул из болота. Она принесла самое красивое платье — пора примерять. — Да вот, задумалась, — пробормотала Таня, теребя осколок через карман. — А чего думать-то? — лукаво подмигнула тётя Люба. — Товарищ тебе всё и расскажет после венца! Нюрка хихикнула у неё за спиной. — Ух! — фыркнула Таня и замахнулась. Так бы и врезала Нюрке, да что-то не хочется. Душа как в тисках. Какая девица перед венцом думает про… «Свобода, равенство, братство», — Эрик говорил это по-французски — отцу, тёте Римме, Сан Санычу. Он жив, скрылся в таинственных катакомбах. И режет штыком тех, кто пытается его изловить. Жутко, но Таня сделала беззаботный вид, взяв платье из рук тёти Любы. — Чур, не подсматривать! — засмеялась она и юркнула в соседнюю комнату, переодеться. Пустая и тихая комнатка, маленькая из-за громоздких шкафов. В той, другой жизни «до» тут стояли интересные книги отца. Он привёз их и самой Москвы, чтобы Таня читала взахлёб о волшебниках и загадочных дальних странствиях. Таня читала — книги об известных учёных, открытиях и путешествиях. Убегала как раз на качели и, раскачиваясь, мечтала, как сама окажется в волшебной стране. В оккупацию все книги отправили в печь, чтобы хоть немного согреться. Пустые шкафы удручали, но теперь Таня знала, что после войны Семён обязательно достанет новые книги. Таня скинула платье и осталась в тонкой сорочке. Невольно она покосилась на шрам у себя на ноге. Рана давно зажила, но шрам остался такой некрасивый, болезненный. Только один… а Семён ведь весь в шрамах. «Массовики-затейники», — обозвал Матвей Аггеич московских врачей, которые занимались Семёном. Да, в Москве таких много — авантюристов, которых так не любил отец. Сколько же боли Семёну пришлось пережить, пока этот его родий-титановый протез «эффективно прижился»? Самое красивое платье оказалось ей точно впору. Тётя Любочка отлично умеет шить. Таня застегнула мелкие пуговки — никто не знал, что они — жемчужины, настоящие, которые добывают в «волшебных» дальних морях. Каждая отливала таинственным волшебством. Таня будет для Семёна самой красивой — и заберёт его боль. Навсегда. Таня вздрогнула: к ней снова явился «фантом». Нога неприятно заныла. Но отвлекло движение за окном. Таня отодвинула накрахмаленную занавеску. Грунтовкой резво катила чудная подвода: на высоченной подвеске, с рессорами, как у паровоза. Длинноногий гнедой жеребец капризно вскидывал голову — да это же Моцарт! Под оглоблей ему ни капли не нравилось, так и норовил встать на дыбы. Но Семён поводья очень крепко держал — придётся командирскому гордецу поработать. Феликс сидел на корме да болтал босыми ногами. На голове у него перекосился неопрятный венок из травы и ромашек. На мавку похож. Таня прижалась к стеклу, так захотелось ей рассмотреть, что же такое у них на дне подводы лежит? Серо-зелёное, шевельнуло широким хвостом. Сом! Не сом, а сомище, из тех, что хватают за ногу и могут под воду утащить. Как только выловили? Такой громадины хватит, чтобы накормить всё Черепахово! Семён заметил Таню в окне и улыбнулся, Таня улыбнулась в ответ. Исчезло стекло, грядки, забор… Нет расстояния, Таня целую вечность могла бы смотреть в эти живые, яркие голубые глаза. Разглядывать такой родной светлый чуб, ямочки на милых щеках. Улыбку, согревающую самую душу. Ему так идёт солнце… Он — солнце. Семён заново научил её жить. — Да что ж вы? — возмутилась тётя Люба и задёрнула занавеску. — Негоже невесту до свадьбы видать — накличешь беду! Таня не заметила, как она подошла. Раньше Таню смешила тёти Любина вера в приметы. «Убит!» — сердито напомнил злой чёртик и скорчился, оскалив мелкие острые зубы. — Выйди хоть, покажись, — ворчливо заторопила тётя Люба. — А товарищ ещё насмотрится! — Иду, тёть Любочка, — улыбнулась Таня, забыв всё дурное. — Ты б видела, какого Семён с Феликсом сома изловили — Во! Таня широко развела руки: сомище огромный, целый гиппопотам! — Вот не сидится, — фыркнула тётя Люба и взяла Таню за руку. — Идём уже, горемыка! Нюрка так и вертелась, со всех сторон разглядывая Таню в платье. Присвистывала от восторга, даже в ладоши хлопала. Но Таня ясно видела в её взгляде глухую тоску: не забыла товарища Комарова. Хотела за него выходить в этом платье. Да вот, не судьба. «Свобода, равенство, братство», — оскалился таинственный «Принц». Он жив. — Тёть Люб! — на пороге стояла Меланка со светлым свёртком в руках. — Мелашка пришла, — обрадовалась ей тётя Люба. — Пирогов вам с мамкой отдельно оставлю. Конечно, тётя Люба заметила, как Меланка принюхивается. Но какая-то она беспокойная, как потеряла чего. — Мамочка свою фату отыскала, — Меланка отдала Тане свёрток и обняла. — Вот, передать попросила. — Мелаш, ты чего? — забеспокоилась Таня. Голос у Меланки вовсе не радостный, а дрожал, будто расплакаться собиралась. Нюрка, и та подошла и заглянула в её растерянное лицо. — Яша у нас в лазарете, — призналась Меланка. — Мамочка из ординаторской не выходит. Страшно мне очень: расстреляют его. Тётя Люба взяла Меланку за плечи. Молча — а что тут можно сказать? Как бы им всем не пойти, как семье дезертира, в проклятый АЛЖИР. Здесь даже товарищ Замятин вряд ли сможет помочь. — Товарищ Семён пособит, — прошептала Меланке на ухо Таня. Она теребила фату — тонкое-тонкое кружево, в котором тётя Надя выходила за товарища Максима Филатова. Теперь и он тоже покойничек, похоронка пришла через год после фальшивой на Яшку. Меланка шмыгнула носом, тихонько, чтобы никто не заметил. — Фату примерь, Танечка, — попыталась она улыбнуться. — Мамочка сказала, чтобы примерила обязательно. Таня признавалась: она радовалась фате. Сейчас таких вещей почти не сыскать. Крисеньку под фатой хоронили, а тётя Любочка свою в часовне оставила, когда узнала, что дядя Вова погиб. А тут такой чудесный подарок. Кружево струилось с головы к похудевшим плечам — красота, точно крылья у ангелов, нарисованных на фресках в часовне. Красота. Война скоро закончится, и слёз больше не будет. Впереди — только безмятежное счастье.***
Патефон играл тихо-тихо, тягуче — романсы. Семён подвывал через нос, зажав в зубах папиросу. Он сидел за столом, напротив блюда с медовыми половинками, но не ел, а теребил блокнот. Откроет — захлопнет, откроет — захлопнет. Наконец он раскрыл блокнот на чистой страничке и положил на выглаженную скатерть. Феликс выглаживал её часа два тяжеленным угольным утюгом. Феликс тоже не спал, а всё ёрзал и ёрзал, пока Семён задумчиво выводил на желтоватой бумаге глупый рисунок трёхцветной кошки, как она лопает шоколад. Как настоящая, даже проплешины на тоненькой шёрстке — она успокаивала. А Феликс глазел, дожидался чего-то. Дождётся, гадёныш, что Семён переломит его жалкую шею. С одного хвата, только лень потом с трупом возиться. Семён сурово зыркнул, и Феликс скукожился, но не ушёл. В окно грустно глядел тоненький месяц, и звёзды сияли, заглядывая в самую душу. Сожжённую, от которой почти ничего не осталось. В июне не видна Мать Разливов. А до ноября ещё целая жизнь. Семён опёрся руками о подоконник. Свежий ветерок разгонял гадкую табачную вонь. Какую папиросу он курит? Четвёртую? Почти выкурил — смял об оконный откос и всунул в рот новую. Где-то в листве пиликал сверчок, неумело как-то, задушенно: Невероятный маэстро устал и ушёл от пюпитра. Семён задёрнул белые занавески и вернулся за стол, выдыхая клубы мерзкого дыма. Самому от них мерзко. Семён перелистнул кошку и тонко-тонко заточил карандаш. Феликс застыл, с восхищением наблюдая, как он быстро чертит на мелкой страничке. План — лес, еланка и озеро, железная дорога и несколько станций: Красное, Еленовские Карьеры и Черепаховская-нечётная. Всё уместил: даже опорный и лазарет, а дальше — аэродромы и линия фронта. Семён отвлёкся, снова взглянул на окно, нервно жуя папиросу. Где-то там, среди звёзд, дремали качели. На еланке прогрохотала выпь. На еланке… всего лишь выгорел торф. Ослы, им никогда не понять суть Велеграда — их железяки просто снесли игнитрон. Производство нового — месяц. А отбить это место назад — каких-то жалких пару часов. Три станции — три эшелона… Свирепо пыхтя папиросой, Семён рисовал жирные чёрные стрелки. Чёрт подери, два часа — это много: РККА потащилась на запад, а тут, на отшибе — три вшивых опорных. Пять запасных аэродромов — Семён яростно чёркал кружки с самолётиками, и карандаш скрипел, точно плакал. — Бак пробит, хвост горит, — цедил Нечаев сквозь зубы. — И машина больше не летит. Ни один «кукурузник» не полетит — от них не останется даже обломков. Здесь будет не просто бой. Меньше часа, и не останется ни букашки. Гражданских зачистить под ноль. Семён зачёркивал станции: Еленовские Карьеры, Красное — Жеке несдобровать. — Тут будет армагеддон! — зарычал он, схватив Феликса за воротник. Безумный взгляд испугал, Феликс отпрянул, но Семён потянул его на себя и — бросил. Под злобным росчерком съёжилось Черепахово. Карандаш переломился напополам, кусочек скатился под стол. В груди болезненно защемило… среди звёзд зло ощерилась небесная Кошка. Семён нервно жевал папиросу, затачивая остаток карандаша. Его пальцы ещё хранили это тепло. Невероятное, и родное-родное. Танюша — товарищ Нечаева — всё ещё держала его за руку, в другом мире, в потоках ультрарелятивистских частиц. Они спрыгнули с качелей вдвоём, и пространство вокруг залито её смехом. Вслед за Таней смеялись звёзды, и только небесная Кошка всё ещё недовольно махала хвостом. Но сдалась и заурчала, щуря глаза. Семён улыбался: Таня принесла ему свет. И никакой синхротронный пучок с ним не сравнится, с чистым светом её души. Ей так идёт солнце. Она — солнце. Она научила его… заново жить. Феликс поглядывал с тупым изумлением, трясся над почёрканной, помятой бумажкой. А Семён смял её в шар и выкинул в печь. Феликс набрал воздуха, сразу выдохнул: не знал, говорить, или лучше сидеть и не пикнуть. — Смерть несётся на вороном скакуне, — напел Семён под мелодию романса «Добрая ночь» и остановил патефон, медленно снял иглу. Они ждут. Феликс даже дышать перестал, наблюдая за тем, как Нечаев откинул крышку и перевёл рычажок, превратив «Одеон» в рацию. Семён вертел ручку настройки, динамик выдавал белый шум. А потом — разом заткнулся. Нечаев смял в пепельнице папиросу. Набивая радиограмму, Семён рисовал в блокноте свободной рукой — чудесные дорогие глаза и улыбку, сияющую ярче, чем любой игнитрон. — Готово, — выдохнул он, закончив, и откинулся на спинку стула. Феликс ждал, ёрзал. Семён бросил на него беглый взгляд. «Одеон» снова был «Одеоном» — сонно и сладко плыло к потолку: «Белой акации гроздья душистые ночь напролет нас сводили с ума». Семён поднялся и вальяжно прошёл через кухню, по локоть запустил руку в тайник — дырку над дверью. Полосатый котёнок на лутке весь распушился, нацелился повиснуть на его гимнастёрке. Семён вытащил маленький свёрток и пошёл с ним назад, положил на стол. Котёнок взобрался по его рукаву и устроился на плече. Феликс не смел проронить ни звука, даже шевельнуться не смел, пока Нечаев разворачивал поблёкшую цветастую тряпочку. Под ней жутко сверкнули корунды: массивная круглая брошь, маленький стержень и кольцо — тонкая изящная змейка-ужалка, зажавшая зловещий камень в клыках. Семён выловил это из озера — припрятано было в тяжеленном непромокаемом ларчике вместе с линзой для телескопа. Нечаев состроил смешную рожицу Феликсу и взял «ужалку», поднёс к глазам. Колечко такое же, как перстень Пелагеи, только размером поменьше, на хрупкий девичий палец. — Что это? — не выдержал Феликс. — Жаль, что у нас с мамзель Тати не будет колец, — задумчиво шептал Семён самому себе, а не Феликсу. — Его изготовили для неё, но она не сможет надеть его. Феликс что-то бормотал, но Семён всё прослушал. Колечко ему и на мизинец бы не налезло — он держал его двумя пальцами, любовался, разглядывал. Корунд отбрасывал колючие искры — вот-вот, и вспыхнет выглаженная скатерть. — Ничего подобного нет на Земле, Феликс, — Семён не скрывал восхищение. — Экспериментальное легирование ионами родия. Ты даже не представляешь, на что способны стержни, изготовленные по этой технологии! Феликс не смел и моргать: неземной блеск заворожил, но в его взгляде клубилась гадкая порочная алчность. — Ни на что! — отрезал Семён, зажав кольцо в кулаке. — Технология отправилась парить червей вслед за Валдаевым! Феликс разинул рот и подавился, раскашлялся, аж сопли пошли. Семён со злорадной ухмылкой завернул свёрток обратно и отправил поглубже в тайник. Игнитронов больше не будет. Никаких. Никогда. Семён погладил котёнка у себя на плече и взглянул на часы — без пятнадцати восемь. Вот-вот нагрянут друзья из опорного — помогать с угощениями. Сом в печи уже подходил — кухню заполнил аромат медовой заливки. Но впереди каравай и одно очень интересное блюдо, которое тут точно никто ни разу не пробовал и в глаза не видал. — Примус тащить! — приказал Семён Феликсу. — Сейчас мы с вами, товарищ Куликов, будем изобретать!