Нечаев

Товарищ Замятин этой ночью не спал. Бродил по тихому тёмному дому, в кухне сидел у холодной, не растопленной печки, а потом — примчался в опорный. И там проклятая промозглая тишина. Мерзкие папки так и остались валяться повсюду. Никто не узнает, что Замятин отпирал сейф, не записавшись в журнал. Там лежит её шляпка — и хранит аромат её чудесных духов. Замятин бережно вытащил эту чёрную, давно не модную шляпку, сплетённую из ломкой соломы. Аромат окутал его, одурманил, точно сама Пелагея явилась и обняла. Замятин понял, что у него щиплет в носу, что по щекам стекает тепло. «Твой навеки, Игнат», — будто пуля. И даже не в сердце, а в самую душу. Бесподобная мервейоза уходила в эту нечаевскую туманность — Замятин не запомнил, как она называется. Наука, теории, космос, а так похоже на чёртов опиум для народа. Замятин поддался, он смертельно отравлен. Он осторожно вернул шляпку назад. Бережно, нежно — прощался. И бегом вылетел в ночь, запрыгнул в седло. В лазарете вскочили на уши, когда старший лейтенант госбезопасности появился у чёрного хода. Но Замятин тихо сказал: — Не для протокола. Матвей Аггеич понял и промолчал, Надежда Васильевна кивком пригласила идти за собой. Коридор тут — как в катакомбах, мрачный, какой-то могильный. По лестнице товарищ Замятин старался спускаться бесшумно, но даже осторожные «кошачьи» шаги казались ему грузным топотом. По спине стекал пот, а где-то внутри собирался тяжёлый удушливый ком. Она там, за толстой дубовой дверью, обитой жестяными листами. «Сѣкцiонная», — свирепо гласила табличка. Прямо вот так, через «ять»: она висела тут ещё со времён Черепаховых. «Успеем ещё в секционную», — сказал когда-то Нечай. Он застрелил его мервейозу. Матвей Аггеич дубовую дверь почему-то Замятину не открыл. — Такое дело, товарищ, — он озадаченно пожал плечами. — Чего еще? — угрюмо буркнул Замятин. — Сами глядите, товарищ, — Матвей Аггеич приблизился к «Сѣкцiонной» на цыпочках и прислушался. Зачем? Кто может шуметь в секционной? Но из-за двери слышалось какое-то бормотание. Товарищ Замятин встревожился… Но мавок нет, призраков тоже. — Кто у вас там? — Замятин напустил суровость службиста. Спрятал душу, но она всё равно ныла, как свежая ссадина. — Не шумите, товарищ, — остерегла Надежда Васильевна. — И молчите. Авось, разберётесь, что за напасть. Товарищ Замятин притих. Молча взялся за холодную старую ручку. Да, там кто-то есть. Потянуло даже достать пистолет — Замятин незаметно открыл кобуру и опасливо толкнул дверь. В мертвенном свете он увидел каталку. На ней труп лежал, из-под ветхой простынки виднелись босые ноги. А над трупом сидела, ссутулившись, эта их странная баба Рита, Марго. Она гнусаво бурчала — чёрт возьми, по-французски! И держала, гладила бледную мёртвую руку. Замятин на цыпочках прокрался вперёд, не хотел спугнуть полоумную бабку. И увидел лицо мертвеца: это его Пелагея, прекрасная и после смерти. Она не верила в смерть. Она пошла по «другому сценарию», куда Замятину дорога закрыта. Замятин не смел говорить, вслушиваясь в бабкино бормотание. Ничего не понятно, он не знает французский. И лишь одно слово Замятин смог разобрать. Низко склонившись к Пелажке, баба Рита чётко сказала: — Мадлен. И волосы у Замятина зашевелились. Они были знакомы? Баба Рита обернулась и взглянула так, что старший лейтенант едва не попятился. Раньше она смотрела сквозь, непонятно куда. Но сейчас — чётко и зло, в переносицу. Баба Рита свирепо свела тонкие брови, подведенные углем до черноты. — Арестовывать пришёл, фис дёпют? — спросила она и протянула костлявые руки. — Давай, забирай, расстреляй — как убил мон дуду! Ногти у неё длинные и остро обточенные — такие же, как у Пелагеи. — Что? — глупо вырвалось у Замятина. У неё странный голос. И это не старческое, а чёткий французский акцент. Баба Рита поднялась с шаткого, скрипучего табурета. Она очень высокая, едва ли не выше Замятина, губы ярко накрашены, седые косицы причудливо заколоты гребнем. Не скрюченная старушонка — у неё до сих пор потрясающая осанка и длинная шея. — Её звали Мадлен! — баба Рита зло зашипела. Не баба, не Рита — Марго. Она никакая не полоумная, она — мервейоза, пугающе похожая на Пелагею. И почему никто раньше не замечал бабу Риту? Марго скалилась, стискивая кулаки, но ярость в её глазах сменилась слезами. Они оставляли следы на густо напудренных щеках, покрытых морщинами. Марго пошатнулась и бессильно опустилась на табурет. Она громко рыдала, уткнувшись лицом в простыню Пелагеи. Замятин не решался к ней подойти. Торчал пень-пнём и прислушивался к хриплым, натужным рыданиям. Марго выкрикивала по-французски и цеплялась за простыню, раздирая её ногтями. Сколько ей лет? Замятин всегда обходил стороной её дом, не хотел возиться со спятившей бабкой. А зря. Марго на раз прошла бы, как иноагент. Но, «не для протокола», Замятин не будет её допрашивать. Всё это уже не важно, когда на свете больше нет его мервейозы. Марго затихала, лишь всхлипывала, размазывая по простыне уголь с бровей и мел со щёк и со лба. — Серж, — прошептала она. Замятин шагнул к ней, узнав своё имя на французский манер. — О, Серж… В юности Марго была балериной. Блистала в Гранд-Опера… на подтанцовках у примы, великолепной мамзель Карлотты Замбелли. В семнадцать Марго мечтала занять её место и не догадывалась, что за каждым её выступлением пристально наблюдает из темноты безумный Гастон, декоратор театра. — Он был чудовищем, Серж, — шептала Марго, а Замятин топтался дурнем и не понимал, к чему она всё это говорит. Марго молчала про декоратора до последнего, но вскоре поняла, что случилась беда. Она больше не могла прятаться и не могла танцевать. — Мсье Гейар просто вышвырнул меня на улицу, — жаловалась Марго. — Гранд-Опера не нужны проблемы. Гранд-Опера нужны были деньги, а мсье Гейар был буржуй. Марго убежала, задыхаясь от слёз и огромного живота. Холодная подворотня, грязь и собаки, а ещё — люди, которые куда страшнее собак. — Я не знаю, что бы я делала, если бы меня не нашла мадам д’Алферак. Марго не помнила, как оказалась у ворот роскошного особняка. Она сидела под дождём на мраморном парапете, куталась в дырявую промокшую шаль и бестолково разглядывала кованую решётку. Странную: звёзды, кометы и какие-то молнии сплетались на ней в невероятный узор. Мадлен сильно толкалась, у Марго ныло всё тело. Она не ела уже пятый день и думала, что это конец. Но у ворот появилась невысокая пожилая мадам. Марго даже спутала её с ангелом: белое платье, белые волосы, украшенные изящной тиарой. Мадам звали Элен-Афина. — Идём, мон шер, — прошептала она, ласково обняв Марго за плечи. — Я стала горничной у мадам, — вздыхала Марго. — А неделю спустя мон дуду появилась на свет. Имя Мадлен дала ей мадам — так звали её погибшую дочь. — Я поклялась, что мон дуду станет примой, но она родилась искалеченной, — Марго глотала слёзы, пыталась выглядеть невозмутимой. Но её голос дрожал, а слёзы капали с подбородка. Замятин протянул ей платок, и Марго от него не отказалась. Она осторожно промокала им веки и щёки — чтобы вконец не размазать остатки гротескной косметики. Хотя не понять, о чём она сожалеет: о болезни Мадлен, или о том, что та не могла танцевать. Мадлен пыталась, пыталась изо дня в день, разглядывая оставшиеся фотокарточки матери. Только три штуки, на которых Марго в эпизодической партии куклы профессора из балета «Коппелия». Мадлен тянулась, хотела стать в воздушные позиции на цыпочках, кружиться и прыгать. Но с самого детства болезнь не давала ей распрямиться, не давала ловко шагать, а прыгать — тем более. Мадлен хромала, и горб давил на неё всё сильнее. — Мсье Матье сказал мне её диагноз, — Марго вдруг схватила Замятина за плечи и уставилась, выворачивая всю душу, выжигая её адским огнём. — Врождённый кифосколиоз, короткая шея и скрученный таз, из-за которого она хромала! Я узнала всё это только сейчас, когда ты её застрелил. Марго взвизгнула, и внутри у Замятина оборвалось. Она считает его убийцей Мадлен. Ему хотелось промямлить, что это Нечай, но совесть стиснула горло. Он не свинья… Нет, ещё какая свинья: Замятин её не спас. Марго рыдала, уткнувшись Замятину в грудь. Всё детство она ставила Мадлен к балетному станку, а Элен-Афина была с ней согласна. Обе считали, что труд исцелит Мадлен, но зря. Та садилась в углу и рыдала от боли. У неё не было ни одной куклы, только балетные пачки, которые старательно шила Марго. И Мадлен в них рыдала. Рыдала и по ночам — каждую ночь — и просыпалась с красными глазами и опухшим лицом. Марго умывала её холодной водой, чтобы Элен-Афина не заметила слёз. Мадам обожала розги — они стояли у неё едва ли не в каждой комнате в изящных вазах, украшенных рисунками балерин. — Понятие педагогики восходит к слову «агогэ», — слащаво тянула Элен-Афина, сидя у камина и поглаживая лоснящегося чёрного кота. — На родине моих великих предков в детях воспитывали выносливость и силу, а дисциплина была основной добродетелью. Каждый должен был принести жертву — выдержать порку! В её глазах вспыхивал жуткий огонь, и Марго поначалу вздрагивала. Но Элен-Афина с хищной ухмылкой косилась на розги. Марго поняла, что должна соглашаться и пороть Мадлен за каждый неверный шаг. За каждый шаг. Иначе выпороть могут её саму. — Я била мон дуду розгами, — признавалась Марго сквозь слёзы. — Поверила, что её спасёт «агогэ». Но только Аликсэ удалось нас спасти. Аликсэ — Алексей Черепахов, дальний родственник Элен-Афины — приехал в гости в начале октября. Погода стояла сухая и тёплая. Аликсэ собирал друзей Элен-Афины в беседке и играл электричеством. На него глядели, не отрываясь, боялись и называли наследником Тесла. Мадлен потянулась к нему, вернее — к лейденским банкам и искусственным молниям. Пока Аликсэ был в гостях, Мадлен не выходила из флигеля, где тот соорудил маленькую лабораторию. — Аликсэ запретил бить Мадлен, но решил забрать её с собой, — в голосе Марго скользнул неподдельный ужас. — Забрать у меня мон дуду и учить своим электрическим ужасам! Замятин и шевельнуться не смел. «Аликсэ» бабы Риты — реален, и он — Черепахов. И Мадлен — в девичестве — Черепахова, потому что Аликсэ удочерил её и назвал Пелагеей. — Он женился на мне, — хрипела Марго. — На бумаге, чтобы забрать Мадлен и увезти сюда, в глухомань! Аликсэ сделал Марго не женой, а прислугой в усадьбе, а Мадлен-Пелагею — ещё одной «наследницей Тесла». — Она изобретала, как её настоящий отец, — Марго больно сжала руку Замятина. — Она вся в него, в это чудище! Безумец Гастон был инженером — механиком и электриком — и Мадлен по роду оказалась вовсе не балериной. — Я боялась её, — призналась Марго. — Мон дуду всем вышла в него, даже жестами. Даже смеялась так же, как он, когда её адские машины работали. Аликсэ запретил мне называть мон дуду Мадлен, приказал звать Пелажкой, чтобы никто не узнал, откуда она взялась. Алексей Черепахов разговаривал только по-русски. Мадлен очень быстро от него научилась, даже смогла избавиться от акцента. А вот, Марго язык давался с трудом. Она постоянно переспрашивала у Мадлен, что сказал Алексей, но в один прекрасный день в углу появились розги. В фарфоровой вазе, украшенной звёздами и кометами. Марго поняла, что Алексей тоже сторонник «агогэ». Тем вечером она рыдала в тесной комнатке для прислуги, куда Черепахов её поселил. За спиной раздались неуклюжие, шаркающие шаги — Мадлен подкралась сзади и обняла. Марго сразу заметила, какими сильными стали её руки, хотя всегда они были слабыми и негодными. Черепахов заставлял Мадлен таскать свои адские железяки и завинчивать болты здоровенным тяжёлым ключом. Та таскала и винтила с нездоровым азартом — лучше бы она так танцевала балет. — Я научу тебя, маман, — шепнула Мадлен ей на ухо. И в душе у Марго посветлело. Точно тяжёлый камень свалился: Мадлен не держала зла. И Марго впервые за годы позволила себе обнять её просто так. Она больше не плакала — какие слёзы, если рядом Мадлен? Мадлен гладила её косы, в которых явно проглядывала седина. — Маман, есть сценарий, где я балерина, — шептала она по-французски. — Дядюшка Аликсэ говорил, что мы сможем туда полететь, только нужно построить такую машину. Мадлен никогда не называла Алексея Черепахова отцом. Для неё он так и остался «дядюшкой», пока его не убили в семнадцатом. — Филипп Морозюк был Аликсэ добрым другом, он помог нам бежать, — продолжала Марго. — Спрятал нас у себя, и мы смогли пережить революцию и Большую войну. Филипп спас нам жизнь, но его мерзкий сынок… Четверо из пяти сыновей Филиппа погибли. Остался только младший, Игнат — эпатажный, лощёный… очень посредственный физик, которого не раз осмеяли в научном сообществе. Но девицы глядели на его красоту, увивались. Однако Игнат всех оставил и крутился возле Мадлен. — Филипп был расчётливым, как шакал, — сквозь зубы процедила Марго. — Сразу подметил, что Мадлен стала к Игнату неравнодушна, и заставил меня благословить этот чёртов брак — отдать им мон дуду, чтобы проклятый Игнат получал патенты за её разработки. О патентах Мадлен рыдала у Замятина на плече. Нет, не о патентах, а о том, что её не любит Игнат. Она была дьявольски влюбчивой: стоило кому-то взглянуть в её сторону, она начинала грезить о нём и страдать. «Твой навеки, Игнат». Будь проклята эта писулька, которую Замятин в сердцах смял и сунул в карман. Ему казалось, что на секционном столе лежит он сам. Но режут не тело — режут самую душу, вскрывают и препарируют чувства, разглядывают в микроскоп, чтобы поставить диагноз: «предатель». Верный диагноз, он предал Мадлен. — Она любила качели, — вздохнула Марго. — Даже когда была взрослой и работала здесь, с их проклятым проектом. Качели? Замятину Пелагея никогда про качели не говорила. И он и представить себе не мог, что она всегда была здесь. По вечерам Пелагея приходила к околице — к той, которая у самого леса. Кто-то когда-то повесил качели на ветку старого дуба, и Пелагея садилась на них и каталась, напевая под нос. — Она любила «Коппелию», — казалось, Марго этим гордилась. — «Мюзик де аутомате»! Её голос превратился в зловещий шёпот, и Замятина аж передёрнуло. Не балет она любила, а чёртовы механизмы. И не его, а… Игната? — Я приходила к ней и катала, как маленькую, — Марго промокнула глаза платком Замятина. — Мадлен смеялась, вы представляете, Серж? Замятин не представлял. Да он просто полный осёл. Местные клуши выдумывали байки про Гайтанку какую-то, как она призывает мавок и идёт щекотать людей по ночам… Замятин отмахивался, устраивал среди гражданских нудный ликбез про «опиум для народа». Чёртовы клуши видели его мервейозу, а он сам даже не удосужился посмотреть. Марго мычала под нос пугающую мелодию, похожую на лязг шестерней. Когда-то Мадлен напевала её и раскачивалась, болтая ногами. Но за спинкой качелей стояла совсем не Марго. Он подсвистывал в такт и толкал качели — Эрик, «царь ужей». Чёрт, да каких, к чертям собачьим, ужей? — Вы его видели? — Замятин перебил Марго и уставился ей в переносицу. Сердце колотилось аж до одышки. Он поймает француза. — Один раз этот гад выполз из своего подземелья, — Марго не отвела взгляд. — Я знала, что мон дуду и им восхищалась. Конечно же, чёрт подери! Замятин чуть не хлопнул себя по лбу. Мадлен выросла в имении Черепаховых — она назубок знала все чёртовы катакомбы. И показала их этому… французу, чтоб его. «Чтобы этот немец от тебя отцепился», — вспомнились слова из постылой записки Игната. Замятина подмывало разорвать гадкий клочок, сжечь, развеять и никогда не знать о треклятом «твоём навеки». Но выходит, записка — вещдок, а чёртов Эрик — немец, а не француз. Замятин чувствовал, как потеет спина, как испарина выступает на лбу. Нет, он не просто осёл, он предатель, его на выстойку запихнуть… на двое суток подряд, а потом и вовсе спустить в подвал. «Камаель! Трагендес лихьт!» — взвизгивал спятивший фриц. Камаель… Кам-Траурихлиген. «Немецкий дьявол» катал на качелях его мервейозу. Нет никаких ужей, не существует француза. Всё просто до пули в лоб: Мадлен работала с Траурихлигеном. И ясно теперь, почему гниду никак не могли вышибить из Черепахово — Траурихлиген намертво вцепился в дрянной синхротрон. А Пелагея… Что Пелагея? Гад забил ей мозги, и она верила, что шагнёт в «другой сценарий», станет балериной и что там ещё. Чёрт… Чёрт бы подрал! «Эрик, друг отца» — и Любанин свояк с ним работал, с иноагентом, с фашистом. Замятину показалось, что пол пошатнулся и опускается вниз: Любаня расстрельная. За чёртового Сову и Валдаева. Стоит хоть словом обмолвиться, и ему придётся самому её расстрелять. А Авдотку и Таню отправить в АЛЖИР. Вот она, чёртова правда, Замятин выполнил долг и «на радостях» тянется к пистолету, чтобы пустить себе пулю в башку. Он ёрзал и скрежетал зубами, чтобы не разразиться бранью. Боялся спугнуть Марго, а та всё бормотала да теребила подол, жалея, что не смогла уберечь Мадлен. — Где он, Марго? — Замятин перебил её надрывным свистящим шёпотом. — Эрик, где он прячется? Но Марго покачала головой. — Он мёртв, Серж, не нужно его искать. Мёртв. Так же, как мертва мон дуду. Где твои наручники, Серж? — злоба Марго превратилась в бессилие. — Давай, исполни свой долг как положено, ты же чекист. — Не для протокола, Маргарита Алексеевна, — Замятин с трудом поднялся и собрался уйти. Отвернулся, сложив руки на груди, чтобы Марго не заметила дрожь. «Алексеевна» она по бумагам: Алексей Черепахов был Алексей Алексеевич, и записал её своим отчеством. — Я не могу убить это тело: не могу допустить, чтобы моя душа горела в аду, — голос Марго настиг Замятина у двери. — Я верю, что ад под ногами, и никто из вас не сможет запретить мою веру. Замятин замер, так и не коснувшись ручки двери. Он тоже во что-то верил — в «нечаевскую» туманность и в потоки ультрарелятивистских частиц. Кто знает, может быть, запрещённый уставами бог живёт именно в них. Живёт и велит молчать. До конца дней. — Не оставляй меня мучиться, Серж! Марго заламывала руки, шипела, кричала. Громко, чёрт бы её подрал. — Бог не даёт испытаний, которые вы не способны пройти, — отрезал Замятин, вспомнив слова архидьякона, которого он давным-давно расстрелял. В каждом из них гремел выстрел: казнить за поповщину. Но надо же приструнить дурную старуху. Внутри себя Замятин скукожился: у стен есть уши. Его услышали… А что, если Матвей Аггеич вдруг донесёт? А как бы поступил на его месте полковник Порох-покойничек, земля ему пухом? Марго присмирела, отступила, суетливо повязывая простую косынку на «крамольный» «буржуйский» гребень. Надвинула её до самых бровей, привычно ссутулилась и вновь сделалась бабой Ритой — невзрачной, в старом переднике — ни капельки не похожей ни на француженку, ни на балерину. Свет мервейозы погас… А может, и не было его вовсе? Мервейоза Марго Замятину только приснилась? Или пришла из туманности, проститься с Мадлен? Баба Рита нескладно шагала к двери. Замятин вернулся к ней и поддержал под руку. Слишком уж старушонка хромала, как бы не завалилась посреди секционной. Его взгляд упал на лицо Пелагеи. Безмятежное, кажется, даже счастливое. Да, теперь она — балерина, теперь — мервейоза, и «тот» сценарий — реальность. С кем она там? С Игнатом? С Эриком? Это уже не имеет значения. С кем бы она ни была, пускай ей будет хорошо. «Прощай, Мадлен, земля тебе пухом», — мысленно сказал ей Замятин. И отвернулся, чувствуя, как спадают заскорузлые ржавые цепи, которые годами держали его душу в плену. Он отпустил, она отпустила. Любить нужно живых — в этом счастье. И Мадлен, наконец, тоже счастлива: свободна от болезней, от обвинений, от бесконечной работы и от обид. Замятин никогда больше её не увидит, и это к лучшему, он уже принял решение. Матвей Аггеич от секционной не отходил. Так и стоял в коридоре, а Надежда Васильевна сидела рядом, на табурете с поста. — Госпитализировать, что ли, товарища? — он кивнул на Марго. — Не нуждается, Матвей Аггеич, — отказался Замятин. — Сопровожу товарища до местожительства. — Ну и ну, — недовольно пробурчала Надежда Васильевна. — К лучшему, Наденька, — сказал ей Матвей Аггеич. «Мсье Матье» — назвала его Марго. Матвей Аггеич ещё придёт по повестке, раскрыть секрет адописного «Люцифера». Но это потом, когда Замятин вернётся на службу и будет свирепо басить да дымить папиросой. На «Люцифера» тоже придётся писать отчёт. Толщиной с «Капитал». Замятин из лазарета уходил, не оглядываясь. Впереди дремала зенитка, темнел замшелый колодец. Привязанный конь лениво щипал ромашки.Товарищ Замятин устал и боялся того, что оставалось у него за спиной: а вдруг, посмотрит назад, и Мадлен появится на крыльце и снова поманит? Нет, не поманит, Замятин уже принял решение, и она ушла навсегда. Сверчки больше не плакали её голосом, они пиликали каждый своё. Звёзды не собирались потоками — белые огоньки мерцали далеко и бездушно. Баба Рита молча хромала, опираясь на его руку, позади пофыркивал конь. Лёгкий ветерок приятно обдувал лицо, и где-то в кронах пищали мелкие совки-сплюшки. Замятин свободен.

***

Семён снова свистел. Самозабвенно, будто бы в трансе, выводил чёртов «Марш энтузиастов», от которого Феликса уже тошнило. Феликс ёрзал на жёстком табурете, к которому до сих пор не привык. Паршивые липачи расползлись, на кухне они остались с Семёном вдвоём. Какая же мерзкая его довольная рожа! Ходики отщёлкали полночь, и деревянная лиса подняла молоточек, звонко стукнув по наковальне. Семён её починил. Он всё тут починил: аккордеон, патефон, сварку, качели и лисицу эту чёртову, чтоб её. У Феликса в душе метались черти, которых никакими молитвами не заглушить. Он пришёл через леса, топи, пули, взрывы… сюда? Чтобы сидеть в поганой глуши и чинить лисицу? Трус. — Жалкий трус! — процедил Феликс сквозь зубы и схватил нож. Прыгнув, он замахнулся, но Семён мигом поймал его и швырнул на пол. Феликс больно ударился лбом, а нож воткнулся возле его шеи, гадостно оцарапав. Чуток — и вошёл бы в затылок. Тогда бы Феликс застыл «в потоках ультрарелятивистских частиц». Семён говорил на латыни откинув, сапогом добротную новую крышку погреба. Феликс и пикнуть не успел, как Семён сбросил его в темноту. Феликс свалился на мягкое, и едва не оглох от истошного визга. Кто-то пихался ногами, злобно бранясь, а вокруг висел холод могил. Мрак разорвал яркий свет: Семён спрыгнул с карбидной лампой в руке. Мёртвое пламя ацетилена осветило перепуганного Казимира, которого Феликс сшиб с ног и прижал. Казик барахтался, ныл, но оба заткнулись и замерли, когда Семён, жутко скалясь, направил «тульский». Сначала на Казика, а потом — медленно перевёл мушку на Феликса. Казимир затрясся, залепетал: — Не стреляй, я же свой… А Феликс молчал, чувствуя, как поднимается боль в руках и коленях. Не дышал, не моргал. Как пить дать, Нечаев стрельнёт. И зароет тут же, в земляном полу — обоих. Это могила. — Прочь! — Семён отогнал Казика в дальний угол. Тот забился туда, как собачонка, уткнулся рожей в холодную сырость. На полу россыпью отблескивали угольки. Семён подхватил один — поострее, побольше — и кивнул Феликсу в другой угол, где Казимир сляпал себе подобие стола из сгнивших досок. Феликс не шевельнулся. Всё тело отнялось, не слушались ноги, а руки бессильно свисали. Его воспитали быть доблестным, смелым — бойцом. А он боялся пули до колик. Так и торчал бы на месте, однако Семён взашей погнал его в тот проклятый угол. — Шевелись! — рыкнул Семён и швырнул перед Феликсом лист из собственного блокнота. Феликс ёрзал, не зная, как поджать ноги, чтобы не болело колено. Воздух для него сделался горячим и вязким — Феликс шумно пыхтел, но никак не мог сделать вдох. — Снимай рубашку, — Семён свирепо погрозил пистолетом. — И пиши завещание! Феликс глупо застрял: почему сразу не вкатит пулю? Издевается, гад, пытает. Семён поставил лампу на пол — яркий свет падал на стену, побеленную извёсткой. Семён выводил на ней здоровенные свирепые буквы. Уголь гадко скрипел, оставляя жирный след на мертвенно-белом. Феликс таращился на них и ничего не писал. «V.I.T.R.I.O.L.» Закончив последнюю букву, Семён развернулся и спустил курок. Феликс съёжился, но пистолет Семёна клацнул: разряжен. Ужас стекал холодным потом у Феликса по спине, дрожь вышибала последние силы. Семён хохотнул, выкинув уголёк, и лениво, забил в «тульского» магазин. Наверняка, это полный. — Снимай рубашку и пиши завещание, — ехидно выплюнул он и снова прицелился. — Ты у меня всё отобрал, — процедил Феликс сквозь зубы. Его голос предательски дрогнул, а Семён в ответ презрительно хмыкнул. У Феликса ничего нет, даже сапоги чужие и гимнастёрка с чужого плеча. Что он завещает? Кому? Перед войной отец подарил ему портсигар и пожелал вернуться героем. А Феликс подвёл его дважды: он уже не вернётся, и он не герой, а трусливый штабной крысёныш. Трижды подвёл: он потерял портсигар. — Ну? — зло подогнал Семён. Мушка «тульского» точно уткнулась Феликсу в лоб — он ощутил её смертельный холод. — У меня ничего нет, — Феликс мямлил, его гнев потух и стремительно уходил в холодный сырой пол. В углу стучал зубами жалкий Казимир. — Ты прав, ты абсолютно нищий, — криво ухмыльнулся Семён. — У тебя нет души! Он широко развёл руками, и тень за его спиной заметалась адскими чёрными крыльями. — Но у тебя есть шанс спастись, — вкрадчиво продолжил Семён. — Visita Interiora Terrае Rectificando Invenies Occultum Lapidem! Шанс заглянуть в себя. Снимай рубашку и пиши завещание! Феликс принялся стаскивать чужую гимнастёрку через голову. Забыл расстегнуть, и верхняя пуговка покатилась в темноту. Он не думал, не понимал — просто боялся пули. Дикий, унизительный страх заставлял его слушаться. Феликс видел убитых на фронте, видел, как смерть носится адским огнём, как она пожинает, сжирает и оставляет только прах и холод могил. Ему когда-то сказали, что смерть и страх — это он, он сам пожинает, и перед ним должны трепетать. Это ложь: Феликс боялся смерти всем существом. Феликса колотило: зябко в погребе… холод могил. Не глядя, он что-то малякал на жёлтом бумажном клочке. Своё имя. Феликс фон… Шанс заглянуть в себя. Он пришёл сюда, чтобы — что? Жечь? Убивать? Или самому оказаться в могиле? Уже оказался, и ему даже нечего завещать. А там, наверху, жаворонки поют в тёплых лучах, там жизнь, там Меланка собирает ромашки… Белая, правильная. Жизнь Феликса разделилась на две. В первой он — смерть, был её жалким подобием, пока самого не зарыли. А вторая жизнь вела через пули и взрывы сюда, в это странное место, где Феликс встретил Меланку. — Я понял, — шептал он, комкая искаляканный лист. Феликс так и не написал завещание — нечего ему завещать. — Я понял! — выкрикнул он, но ему не отваетили. Феликс не знал, сколько времени он просидел под землёй. Он замёрз до костей — и как только Казик не околел в такой холодрыге? Семён, конечно, ушёл и оставил Феликсу карбидную лампу. «V.I.T.R.I.O.L.», — зловеще чернело на белой стене. И под этими буквами Феликс увидел своё настоящее имя, Семён нацарапал его, как на надгробной плите, с датой рождения и датой смерти внизу… С сегодняшней датой. Но не убил, а написал в стороне: «Феликс Куликов», а внизу — снова сегодняшнее число — тире — лемниската. Нет пределов.