Нечаев

Дед Матвей ощупывал Танину ногу, а у неё искры летели из глаз. Так больно… так горько, хоть рана уже давно зажила. Эта боль от воспоминаний, а не от раны. — Эк, повезло тебе, птица! — буркнул дед Матвей. — На фронте отняли бы ногу-то, и дело с концом! А тут ещё и танцевать сможешь. Таня молча кивнула, слезая со стола. Старалась аккуратно, чтобы не стянуть простыню, но больная нога неловко зацепилась. Смятая простыня свесилась со стола неопрятным хвостом, и Таня спешно принялась её расправлять. Она слышала ворчливое «Ай-яй-яй» тёти Шуры, но будто бы издалека. Да, ей повезло. Только ей. А если бы не Никита, её изрешетили бы вдрызг. — Ты чего смурная такая? — удивился дед Матвей. — Как будто бы ногу отнять собрались, ей-богу! — Никита, вот, вспомнился, — неохотно призналась Таня. Простыню-то она положила, но неровно, с морщинами. — Через плечо плюй, когда вспоминается, — фыркнула тётя Шура. — Живых парней полным-полно, да даже тут, в опорном у нас! А ты всё по мёртвому сохнешь — гляди, так и до смерти высохнешь. — Высохнешь, высохнешь, — кивнул дед Матвей. — Дуй-ка домой, спать ложись, а то зелёная вся! Таня потянулась к двери. Спать ей как-то совсем не хотелось. Наверное, испуг ещё не прошёл, а может быть, память не давала уснуть. «Высохнешь», — в один голос корили её тётя Шура и дед Матвей. Но Таня как наяву видела Никиткино лицо — его последний взгляд, перед смертью. Какой же тут сон? По полу размазали кровавую лужу. Это Лобова кровь — Лобов её и размазал. Неприятный тип. Таня побаивалась его, даже когда узнала, что он, вроде как, из своих. — А что с этим Лобовым, деда Матвей? — спросила она, обернувшись в дверях. — Да дурень он стоеросовый, — дед Матвей махнул рукой. — Решил, что чекисту всё позволительно. Нет. Правильно товарищ Семён его пригвоздил. Ты иди, иди, а с Лобовым я ещё потолкую. Ух, как! Дед Матвей показал кулак, а значит, Лобова ждёт разговор серьёзный. И вряд ли Матвей Аггеич станет ему помогать. Таня выбралась в коридор, притворив за собой скрипучую дверь. Старалась поаккуратнее, но в тишине скрип прокатился неприятным эхом. — Ну как, товарищ Татьяна, не щиплет? — голос товарища Семёна выбросил её из раздумий. Семён сидел на подоконнике, среди паростков Алёнкиного вьюна, и с хрустом ломал шоколадку. Сашка вилась вокруг и тёрлась об его колени и плечи, а Семён клал ей по кусочку. Кошка же тщательно всё подбирала и уплетала с довольным урчанием. По стеклу барабанил дождь, и стекали тонкие струйки воды. Рассвет только занялся — сколько сейчас? Часа четыре утра. — Да нет уж, терпеть мы обучены, — Таня тоже присела на подоконник, провела ладонью по Сашкиной шёрстке. Сырая — кошечка бегала под дождём. — Угощайтесь, товарищ Татьяна, — Семён отдал Тане почти полную баночку. — Знаю, что вы — сластёна, вижу по глазам. Таня не смогла удержаться. Сластёна, да и есть очень хотелось. Всю баночку, конечно же, она не взяла — достала кусочек и старалась откусывать мелко-мелко, чтобы не заканчивался подольше. Как в детстве: Таня брала одну «Ляльку» и долго-долго съедала, смакуя. Сластёна. Товарищ Семён глядел на неё с мягкой улыбкой. Сашка, наевшись, пригрелась возле него, прижалась спинкой к ноге. Она урчала-скрипела и жмурилась — редко когда ей удавалось понежиться. Тётя Шура, например, гоняла Сашку грязным веником, а то и метлой. — Знаете, товарищ Татьяна, я был в одном удивительном месте, — негромко начал товарищ Семён и достал из кармана халата гармошку. Прислонившись к откосу окна, он взял пару заливистых, странных аккордов, но резко оборвал мелодию и продолжил: — Вокруг — голые скалы и бесконечный песок, а солнце такое жаркое, что можно поджарить яичницу прямо на камне. — Вы шутите! — Таня прыснула, закрыв руками лицо. — Ни капельки! — заверил товарищ Семён. — Днём сам шкворчишь, как яичница, а ночью, вот, замерзаешь. Он съёжился, будто бы и впрямь, замерзал, и выдал морозное «бр-р-р». Тане даже холодно стало, и она тоже съёжилась. — А вы не мёрзните, товарищ Татьяна, — подбодрил её товарищ Семён. — Знаете, какая вкусная яичница на камнях? И что за место такое? Пустыня. Только вот, как товарищ Семён-то в пустыню попал? Но до чего сочно рассказывает! Будто бы прямо сейчас вокруг него скалы, подножья которых окружены наносами песка, а вершины выщерблены знойными, сухими ветрами. Товарищ Семён бредёт неизвестно куда сквозь пески. И где он только яйца нашёл, чтобы зажарить на камнях? Товарищ Семён хитро прищурился и выдал диковинную трель на гармошке. — Повезло мне, набрёл на оазис. Напился воды, выспался, как человек — на траве. — И какие же в оазисе птицы? — Таня подтрунивала над ним, над смешным дурашливым сказочником. — Уж точно не куры! — А, такие! — неожиданно зловеще прошипел товарищ Семён. — Без лап и без крыльев, покрытые чешуёй! А как цапнет вас — цап! Семён прянул вперёд, и Таня едва от него увернулась. Семён шипел сквозь зубы и изображал кусающую змею свободной от гармошки рукой. Вроде как страшно, но Таню разбирал глупый смех. Она чуть сдерживалась, чтобы не расхохотаться: нельзя в лазарете шуметь. Её лопатки упёрлись в прохладный откос, плети вьюна легли ей на лицо и на плечи. — Замрите, — шепнул товарищ Семён. Он сдвинулся, от чего Сашка недовольно потянулась, показав когтистые лапы, и спрыгнула на пол. — А? — Таня удивлённо вскинула голову. — Не шевелитесь, — попросил её товарищ Семён. В руках у него появился мелкий серый блокнотик и огрызок химического карандаша. — Среди этих цветов вы похожи на Сотис, — шептал Семён, ведя карандашом по страничке. — Когда восходит Сотис — египтяне поют. Поют и не сеют, потому что разливается Нил. Таня поняла: он пытается её рисовать. Интересно, что выйдет? По сосредоточенному лицу товарища ясно, что он очень старается. Таня застыла, запрещая себе смеяться над его египтянами. — Пустыня Аукер — это часть Сахары, — бормотал товарищ Семён, покрывая листок рваными штрихами. — К юго-западу от Египта, по руслу пересохшей реки Таманрассет. Синий цветок щекотал Тане нос, но она не шелохнулась, представив себе, как товарищ Семён переходит безжизненные пески и, наконец, видит нагорье. Причудливые утёсы играют в лучах заходящего солнца, а у их подножий зеленеют акации. Он бежит вперёд, потому что сухой, знойный ветер становится заметно влажным, в воздухе чувствуется запах воды. — Я пришёл к нагорью Бандиагара, — продолжал товарищ Семён, поворачивая блокнот. Он что-то добавлял, подрисовывал, но не вытирал — у него вообще не водилось ластика. Тане не терпелось заглянуть в его рисунок, но товарищ Семён всякий раз замечал её попытки и убирал блокнот подальше, лукаво подмигивая. — И встретил людей, чьи дома похожи на ульи, высеченные прямо в скале. Они верили, что пришли на землю со звезды Изиги. — Ой, а что это за звезда? — не выдержала Таня. Любопытство переполнило её и вырвалось наружу. Таня о такой звезде никогда и не слышала. На астрономии про неё не рассказывали, и ни в одной книге она не встречалась. Даже профессор Валдаев, и тот никогда не говорил о звезде Изиги и нигде не писал, хоть и знал наизусть карту звёздного неба. — Да это же очень просто, — товарищ Семён поднёс рисунок близко к глазам, затем отодвинул, будто бы сравнивал, похоже вышло, или не очень. — Какая в нашем полушарии основная звезда-ориентир? — Полярная! — выпалила Таня. — Ну, вот, а в Африке — Сириус, или звезда Изиги, — Семён повернул блокнот рисунком к Тане. — Посмотрите-ка, что у нас вышло! Вот это — рисунок! Всего лишь, несколько линий, тени обозначены прозрачной штриховкой, а Таня уже узнала себя. Узнала Сашку, свернувшуюся в клубок у неё под боком. Каждый штрих — уверенный, чёткий, будто на чертеже. Интересно, сколько же карт перечертил товарищ Семён? — Как вам, товарищ Татьяна? — поинтересовался он. — Здорово, товарищ Семён! — Таня не скрывала, что ей понравилось. — А где же вы научились так рисовать? — Рисовать не учился, — Семён расписался под портретом и поставил число. — Карты чертил. Главное тут — глазомер и память на детали. Ну, и твёрдая рука. Товарищ Татьяна, позвольте подарить вам портрет. Он аккуратно выдернул лист и протянул его Тане. Какая же у него сложная и размашистая сигнатура — как у большого начальника. Широкая такая, а сколько же завитков! — Спасибо, товарищ Семён, — Таня немного смутилась, забрав листок. — Дома в рамку повешу. Я б вас тоже нарисовала, но не умею. — А давайте, я сам себя нарисую, — с улыбкой предложил товарищ Семён. На чистом листке он вывел кружок, в нём — два смешных круглых глаза. По бокам пристроил лопоухие уши и растянул улыбку до этих самых ушей. — А вот это вот — я, — Семён подписал под рисунком: «Семён». — Слушайте, а похож! — Таня удивилась: в простеньком рисунке читалось неуловимое сходство с Семёном. Наверное, с выражением лица угадал, или с чем-то ещё, чего Таня не понимала. Глазомера у неё маловато — наверное, поэтому и не поняла. — Этот портрет тоже вам, товарищ Татьяна, — Нечаев и «Семёна» решил подарить. — А его я тоже в рамку повешу! — решила Таня и сложила листок, положила в карман, куда и свой красивый портрет. Товарищ Семён улыбался, потому что улыбалась она. А потом вскочил с подоконника и распахнул рамы, впустив в коридор водяную пыль и запах дождя. За окном оказалось душно и как-то светло: облака совсем тонкие, хоть с них и сыпалась морось. — Приглашаю вас в путешествие по параллельным мирам, товарищ Татьяна! Таня и пикнуть не успела, как Семён схватил её за руку и затащил на подоконник. Он кошкой спрыгнул в промокшую траву и протянул Тане руки. — Да что же вы делаете? Таня никак не ожидала, что влезет на подоконник с ногами. Она хваталась за деревянную раму и боялась, что соскользнёт. — Прыгайте, товарищ Татьяна! — поторопил её товарищ Семён. — Ничего не бойтесь: я вас поймаю! — Я не… — Таня замотала головой. Да как она спрыгнет? Семён её ни за что не поймает, он ведь слабый ещё. Они вдвоём свалятся, да ещё расшибутся. — Прыгайте, прыгайте! — товарищ Семён весело кивал и манил её, сжимая и разжимая ладони. Таня взяла, да и спрыгнула. Просто, не думая, будто нырнула. Товарищ Семён сразу её подхватил — он удивительно крепко стоял на ногах для больного. Таня с размаху на него навалилась, но сразу отпрянула. На разгорячённые щёки падали прохладные капли дождя. — Давайте, товарищ Татьяна, снимайте ваши сапоги! — расхохотался товарищ Семён, ловя капельки языком, как маленький мальчик. Сам он сапоги уже скинул и расплёскивал лужицы босыми ногами. Таня стала отказываться… Но в детстве же она так же плескалась. Да и тепло, и вода такая чистая! Таня отбросила под куст тяжёлые кирзачи, и её ноги утонули в промокшей траве, ступни ощутили колкую землю. Товарищ Семён снова взял её за руку, но уже по-другому. Слегка приподнял — вверх тыльной стороной ладони, словно бы собрался поцеловать. Таня едва сквозь землю не провалилась, а товарищ Семён сорвался с места, и, напевая, закружил её — как кружились все дети, балуясь под дождём. Одежда и волосы быстро намокли, ноги по щиколотку утопали в воде. От брызг по телу шёл холодок, и Таня смеялась, смеялась, крепко сжимая тёплые руки Семёна, чтобы не оступиться и не упасть. Семён насвистывал лёгкий вальс и с беспорядочного кружения постепенно переходил к танцу. Морось садилась на его халат, на пижаму, вымачивала взъерошенный чуб. Таня не могла на него посмотреть — смущение не давало поднять глаза, а ладони вспотели. — Танечка! — обеспокоенный, даже испуганный голос заставил обоих замереть. Шлёпая по лужам, через двор неуклюже бежала закутанная в плащ-палатку тётя Люба. — Тётя Любочка! Простите, товарищ Семён, — протараторила Таня и побежала тёте Любе на встречу. Она ведь совсем забыла, что тётя Люба ждёт её дома. — Господи, — тётя Люба причитала, обнимая её так, что казалось, будто задушит сейчас. — А я уже думала, думала… — Да тут товарищ Лобов приехал, — рассеянно пробормотала Таня, тоже обнимая тётю Любу за шею. — Что? Какой такой Лобов? — удивилась тётя Люба. — На вот, надень! Она накинула плащ-палатку Тане на плечи и поплотней запахнула. — Товарищ военный юрист, будет Клоппа расследовать, — пояснила Таня. — А мы решили, что он — новый лазутчик. — Не поладили с Лобовым, Любовь Андреевна, — подошёл к ним товарищ Семён. — Но всё утряслось, товарищ на нас не в обиде. — А что ж вы мокрые, как мыши? — хмыкнула тётя Люба, оглядев обоих с ног до головы. — Да ещё босиком? — Так дождь ведь грибной, Любовь Андреевна, — улыбнулся ей товарищ Семён. — Как раз по лужам и бегать. Давайте-ка я вас до ворот провожу. Комично кланяясь, Семён один локоть предложил тёте Любе, а второй — Тане. Тётя Люба охотно взялась, а Таня — та постеснялась, затеребила передник. — Ой! — она вдруг вспомнила про портреты и полезла в карман. — Всё испортилось, товарищ Семён. Как же Тане стало неловко! Оба портрета намокли, и карандаш растёкся по бумаге серо-чёрными пятнами. — А знаете, сколько я вам таких «начерчу»? — Семён настойчивее предложил Тане взять себя под руку. — И вас «начерчу», Любовь Андреевна! Товарищ Татьяна, цепляйтесь к буксиру и — полный вперёд! Таня с долей опаски взяла товарища Семёна под локоть. Почему ей так стыдно? Под локоть она ходила только с Никитой. Они гуляли в Ботаническом саду после занятий. Медленно проходили под аркой, увитой виноградной лозой, мимо красивых скамеек и «глиняного» пруда. Они говорили о… физике, потому что лекции профессора Валдаева никак не вылетали из головы. — Выписываетесь ведь скоро, товарищ Семён, — заметила тётя Люба. — Скоро, Любовь Андреевна, — кивнул товарищ Семён. — Только вот, пока партбилет не выправят, к службе не приступлю. — Вы можете с нами пожить, — предложила ему тётя Люба. — Дом большой, не потесните. Таня и не заметила, как сжала локоть Семёна плотнее. Она глядела на массивный забор впереди, на тяжёлые створки ворот и открытую калитку. Вроде бы, непринуждённо, но сердце так и стучало в груди. Согласится? Хоть бы — да… Нет, же да хоть бы он отказался! — Не могу я, Любовь Андреевна, — Семён, всё-таки, отказался. — У вас и так семеро по лавкам, а тут ещё я, восьмой. Тане сделалось… легче? Или душу неприятно сдавила досада: почему же он отказался? «Семеро по лавкам», — Тане навязчиво казалось, что он лукавит, и настоящая причина в другом. В ней? — Вам же уход нужен, товарищ Семён, — настаивала тётя Люба. — Как вы один-то? — А вот так, — заверил товарищ Семён. — Может, есть на селе брошенное хозяйство? Я там поселюсь, заодно и до ума доведу. — Много у нас заброшенных, — вздохнула тётя Люба. — Кто помер, кого убили. Только они совсем ветхие развалюхи. Как там жить-то? Тётя Люба права. После оккупации всё Черепахово превратилось в развалины. Дома рассыпались, подворья зарастали бадылём. Только два дома ещё ничего. Один — крепкая хата предателя Фирсова. Её немцы построили, и она держится до сих пор. Даром, что во дворе — заросли древовидной амброзии и жуткие дебри татарника. Фирсов жил от тёти Любы за пару дворов, наискосок, через дорогу. Таня постоянно проходила мимо запущенного двора, когда шла в лазарет. А второй дом остался на далёком отшибе — добротный каменный дом, который своими руками построил Владлен Ховрах. Сам он не жил в нём — заселил тётку, а она преставилась в том году. — А пускай будет — Фирсова, — решил товарищ Семён. — Соседями станем, Любовь Андреевна! Тётя Люба говорила, что обязательно поможет товарищу Семёну с уборкой, что у неё есть коса и лопата. И что подарит Семёну козлёнка от их козы Белки, чтобы у него было своё молоко. Они станут соседями… И Таня каждый день будет ходить мимо товарища Семёна. Мимо. И здороваться через забор. — Счастливо оставаться, товарищ Семён! — Тётя Люба прощалась, а Таня и не заметила, как они дошли до ворот. С массивных створок хлопьями слезали слои краски: верхний слой — серый, до серого было покрашено в красный, а из-под красного выглядывал болотно-зелёный. Выйдя за калитку, на раскисшую улицу, Таня оглянулась. Товарищ Семён не уходил, глядя им в след, и помахал рукой на прощание. Ветерок разгонял тонкие сероватые тучи, и в разрывах горели солнечные лучи. Капли танцевали, сияли, искрились, зажигая в небе бледную радугу.

***

Товарищ Лобов работал в лазарете три дня. Матвей Аггеич отвёл ему летнюю кухню под оперативный штаб, выделил стол и скрипучий, расшатанный табурет. Товарищ Лобов тщательно занёс инвентарь в журнал, повесил над столом красное знамя, а снаружи, над дверью, выкрашенной в синий цвет — табличку: «Оперативный штаб». А потом — взял молоток и принялся подбивать табурет, чтобы он не расселся под его весом. Все эти дни моросило, капли монотонно стучали в окно. Вода просачивалась сквозь большие трещины в потолке — на полу быстро натекла мутная от асбеста лужа. Лобову пришлось выклянчить жестяной тазик, о который капли бились до неприличия громко. Летняя кухня адски сырела, стены по низу густо зеленели мхом. От сырости у Лобова мерзко крутило суставы. Злило до чёртиков, а вокруг ещё вечно крутились девицы, которых и пальцем тронуть нельзя. Иначе Нечай ему и вторую руку проколет. Лобов маялся — и ревматизмом, и одиночеством, но стиснул зубы и стойко терпел. Про Нечаева товарищ лейтенант юстиции слыхал: человек он очень жёсткий и злой. Немца мог запросто прибить на допросе, а сослуживцу и зубы повышибать, если что. Товарищ Лобов не доверял ни Сафронову, ни Замятину. Он сам обшарил подвал, тщательно напылил графитом на стол, на дверные ручки и на эти самые чашки, где цвела пышным цветом противная плесень. Надежда Васильевна строго-настрого запрещала их лапать руками: чашки Петри носили на марле, поэтому отпечатков не водилось на них, хоть убейся. Да, нигде не водилось, даже на проклятом воробышке. Вся эта дурная возня с отпечатками — чёртов тупик, в который нельзя упираться. Но Лобова, будто магнитом, притягивали зловещие следы на полу. Чёрные полосы, а вернее, чёрные дуги явно остались на полу после того, как убийца военнопленного открывал дверь. Лобов присел коснулся одной из них пальцем — на подушечке осталась тёмная жирная плёнка. Машинное масло! Свежее: дверь смазывали совсем недавно. Да, в тот же день, когда открывали! Лобов чуял, что убийца бродит под носом. Кто-то из местных — мотив тут у каждого был. Девки, тётки… Лейтенант юстиции сатанел от бестолковых допросов, и лица людей, которых он вызывал уже по пятому кругу, слились для него в одно большое лицо. Круглое, как воздушный шар, и совсем бесполезное. Одно такое лицо сидело напротив него и теребило привязанную косицу. — Так, Зинаида Анатольевна, соберитесь, — шипел Лобов, калякая в блокноте зубастых чертей донельзя похожих на него самого. — Товарищ, не Дуняша его задушила, — зловещим шёпотом начала эта слегка ненормальная тётка. — А Еремей! Лобов насторожился: какой ещё Еремей? Нет среди местных никакого Еремея. По крайней мере, в списках не числится. — Дуняшин отец, Еремей Черепахов! — Зинаида принялась вещать откровенную чушь, от которой у Лобова усилился тик. — Барин местный. Не держит его могила, товарищ! Наказан Еремей за то, что кровинушку в подвале закрыл… — Зинаида Анатольевна, допрос окончен, — отрубил чепуху товарищ Лобов. Он опустил голову, устало растирая виски. Думал, что Зинаида даёт показания, а она… Да что с неё взять, чёрт её подери? Перед Лобовым кипой высились проколы: скрупулёзные, аккуратные, с тщательно заполненной шапкой. В них можно с успехом селёдку завернуть. Или тарань. Лобов сплюнул ругательство и принялся сгребать все дрянные бумажки в картонную папку. Кое-как запихнув папку в сумку-планшет, товарищ лейтенант юстиции захватил с собой кожаный тубус и отправился в ординаторскую. По полу он ступал, словно кошка, и вошёл по-чекистски: без стука, осторожно приоткрыв дверь. Надеялся услышать что-то интересное для следствия. — Здравия, товарищ военный юрист, — вместо «интересного» товарищ Лобов услышал вкрадчивый голос. На табурете возле двери, закинув ногу на ногу, сидел Нечай. — Товарищи, ведётся следствие, — Лобов на него многозначительно покосился. — Что здесь делает гражданское лицо? Лейтенант юстиции вошёл, топоча, бухнул папку на стол Надежды Васильевны и сурово сложил руки на груди. Тесная ординаторская казалась забитой людьми. Надежда Васильевна смерила Лобова недовольным взглядом, Замятин с Сафроновым взяли под козырёк, покачал головой Матвей Аггеич. Глеб Васято с опухшей щекой топтался в самом дальнем углу, у белого шкафа. Казалось, он разглядывает потрёпанные справочники за стеклянной дверцей. — Товарищ лейтенант юстиции, я решил привлечь товарища Нечаева к расследованию, — без эмоций ответил товарищ Замятин. — Его опыт мог бы быть нам полезен. «Гнить в ГУЛАГе такие гниды должны», — обозлился Лобов, но мысленно: боялся за зубы. Вон, какой здоровенный Нечай — кулаком навернёт, так и челюсть долой. Вслух же лейтенант юстиции показал себя буквоедом. — Товарищ Замятин, мы не имеем права привлекать лицо, чья личность не установлена и документально не подтверждена, — отказался он от помощи Семёна. — Товарищ Нечаев, прошу вас покинуть помещение. Лобов чеканил сухим казённым тоном и таращился в окно поверх голов: опасался встретиться с кем-либо взглядом. Никто здесь не рад товарищу Лобову. Ежу понятно, что ждут одного — когда он, наконец, отыщет убийцу Клоппа и уберётся к чертям. — Ну что ж, товарищи, буква — есть буква, — ухмыльнулся товарищ Семён. — Бесправные мы букву-то нарушать. От его ехидства у Лобова задёргался глаз. — Дверь прикройте, товарищ! — проворчал лейтенант юстиции, когда Нечаев, хромая, выбрался в коридор. — До встречи, товарищ военный юрист, — хохотнул на прощание товарищ Семён и, наконец-то, прикрыл дверь. По-чекистски прикрыл, без единого звука, хотя старый замок поскрипывал и стучал. Лобов дождался, пока в коридоре утихнет его неуклюжее шарканье. А потом ещё и выглянул — убедиться, что Нечай не подслушивает под дверью. Тишина, пустота и этот странный вьюн на окне: отлично, ушёл. Захлопнув дверь, товарищ Лобов вернулся к столу и снял с тубуса крышку. — В Красном мне предоставили чертежи здания, включая планы подземных помещений, — начал он. — По соображениям следствия, в одном из них находится арсенал, который искал убийца Августа Клоппа. Могу предположить, что он убил Клоппа, когда он отказался показывать тайник. Лейтенант юстиции старался лишний раз не шевелить раненой рукой. Он аккуратно стелил ветхие от времени бумаги на стол, Замятин с Сафроновым на них глазели. Матвей Аггеич тоже глазел — то в чертежи, то на Лобова — так же ехидно, как и товарищ Семён. — Вот тут здание лазарета соединяется с Черепаховскими катакомбами, — Лобов провёл пальцем вдоль одного из начерченных коридоров. Левой рукой, Нечаев верно подметил, что он левша. — Войти можно через подвал, — Лобов постучал ногтем по схематичному изображению проёма между запертой комнатой и подземными лабиринтами. — Я предлагаю следующий план. Лобов размышлял над этим всю ночь. Писарь Траурихлигена знал об арсенале — не мог не знать, на то он и писарь. Гость облажался на попытках вытрясти из него информацию, придушил. Но вряд ли отказался от поисков. Лобов же сделает вид, что всё отыскал, и собирается передать оружие в Красное — тогда убийца обязательно выдаст себя. — Постойте, товарищ, — сердито перебила Надежда Васильевна. — Сколько вы ещё пылюку мне будете трусить в чашки Петри? Каждый день сидите в подвале! А там, между прочим, медикаменты! — Да уберите вы к чёрту ваши дурацкие чашки! — прикрикнул Лобов. — Не до чашек сейчас, товарищ Филатова! Проклятые чашки уже засели в печёнках у лейтенанта юстиции. Всякий раз, когда он собирался работать в подвале, ему тыкали, чтобы он их не трогал. Лобова из-за чашек чёрт разбирал: тянуло швыряться ими в стены до тех пор, пока в дребезги не расквасит. — А вот это уже вредительство, товарищ Лобов, — заметил Матвей Аггеич. — От снабжения наш лазарет отрезан, так вы ещё и полевую лабораторию стремитесь разорить! Вот как тут называют чёртов заплесневелый каменный мешок — «полевая лаборатория»! — Снабжение будет восстановлено, как только я найду убийцу и изыму арсенал, — отбоярился Лобов. — А сейчас, товарищи, не мешайте следствию! Укоризненный взгляд Матвея Аггеича Лобов еле выдержал. У него аж поджилки тряслись, но лейтенант юстиции сделал всё, чтобы сохранить невозмутимый вид. Чёрт подери, ему сейчас показалось, что ночью его так же затащат в подвал, как и Клоппа. А что, если убийца — и есть этот дед Матвей? — Товарищ Лобов, вы сами знаете, что дверь невозможно открыть, — вмешался товарищ Сафронов. Собирая улики в подвале, Сафронов вместе с Лобовым ковырял замок и налегал на дрянного воробышка. Однако дверь так не поддалась ни одному, ни второму. В замке и ковырять-то нечего, одна ржавчина, а воробышек не сдвинулся ни на йоту, с какой бы силой его ни вертели. — Но убийца военнопленного может её открывать! — ехидно напомнил Лобов. — А значит, способ, всё же, имеется. Вот вы, например, товарищ Васято, у вас есть какие-нибудь версии? Товарищ военный юрист скорчил такую гримасу, что Глебка бы точно его пристрелил, не будь этот жук военным юристом. Васято немного ожил: боль проходила, щека опадала. Но всё равно, поесть он не мог и, кроме флюса, мучился ещё и от голода. — Никак нет, товарищ Лобов, — шепеляво ответил Васято. — Плохо пытаетесь значит, товарищ! — костерил его Лобов. — А вы, товарищ Сафронов? Вам удалось найти улики в открытой части подвала? Сафронов монотонно повторил за Васятой, что нет. В подвале он нашёл… чашки Петри и сырость. В кармане у Клоппа — грязную ложку. Единственная версия, которую мог выдать Сафронов — о том, что это Клопп по ночам пожирал бульон, а не мавки. А что, не самая бесполезная версия: местные хотя бы перестанут бояться того, чего нет. — Всё ясно, товарищ, — сварливо отрубил Лобов. — От кого, от кого, а от вас я не ожидал подобной некомпетентности! Кто отвечает за ключ? «Отвечает», — ишь, как разогнался! Ключ потерялся в «лохматом» году, ещё при Черепаховых. А байка ходит, что Еремей Черепахов его проглотил, чтобы никто не выпустил мавку Дуняшу. — Отставить Еремея, товарищ Замятин, — отрезал лейтенант юстиции. Вот те на: даже у Замятина — Еремей Черепахов! В деле вовсю фигурирует призрак, когда настоящего преступника и приблизительно не нашли. Как и арсенал Траурихлигена, как и самого Траурихлигена… И не понятно, существует ли он вообще, или это новая байка? С каким удовольствием Лобов расстреливал бы любителей баек! — Отставить Еремея, — угрюмо повторил товарищ лейтенант юстиции. — Дверь в подвале необходимо сломать. Начинаем завтра, с утра!

***

Погода испортилась в край. Тёплая морось превратилась в омерзительный дождь, в небесах пылали зарницы. Кутаясь в дождевик, старшина специальной службы Громов бежал через поляну к походным палаткам, а над головой у него оглушительно грохотало. Из травы то и дело выглядывали треснувшие, избитые пулями и сгнившие деревянные жар-птицы, лисы, конёк-горбунок. Не простая это поляна, а поляна сказок. Об одну из лисиц Громов сурово споткнулся и чуть не обрушился носом. Старшина пнул деревяшку, и она разлетелась на гнилые куски. Товарищ Громов отряхнул дождевик и спрятался под пятнистый брезент, с которого струйками стекала вода. «Летучая мышь» неярко освещала раскладной стол, а над ним склонился товарищ старший лейтенант юстиции Проклов. Чуть поодаль от него пыхтел на примусе котелок. Вода уже выкипала, однако товарищ Проколов был чем-то безмерно занят: стоял спиной и даже не думал его снимать. Громов выключил примус и, схватив котелок, разлил кипяток по походным кружкам. — Кофе, товарищ старший лейтенант юстиции? — осведомился он у товарища Проклова. Тот сдвинул к переносице круглые очки и отказался, помотав головой. Проклов почти что, носом уткнулся в старые, обтрёпанные по краям чертежи, которых у него была целая кипа. Он что-то там сравнивал, мерил циркулем, проверял масштаб по линейке. — Подвал перепланировали в тридцать пятом году, — цедил Проклов, не глядя на Громова. — Вот тут должен был быть проход, но его замуровали. Ломать перегородку нельзя, рухнет весь потолок. Громов бросил в кипяток таблетку трофейного кофе. На вкус он редкая гадость: противный немецкий эрзац, горький как тысяча чертей. Но — невероятно забористый и бодрящий эрзац, поэтому Громов не мог от него отказаться. Он мелкими глотками потягивал горечь, вдыхал обжигающий пар. Бестолковые поиски и ночные засады вытрепали нервы вконец. Единственное, чего хотел Громов — завалиться спать там, где его не настигнет побудка. Проклов поднял голову и… чихнул «в себя» — бесшумно, но сморщился и втянул голову в плечи. — Вы взгляните сюда, товарищ старшина специальной службы, — пробубнил он, утираясь платком. Проклов ткнул карандашом в участок, который сам же и заключил в жирный кружок. Громов узнал это место: за клубом есть холм, поросший колючим терновником. — Тут бывший ледник, — начал Проклов и снова чихнул. — Видите, от него начинается коридор? Громов присмотрелся к обозначениям, но вдруг встрепенулся, рывком вскинув голову. До слуха донёсся зловещий вой — волк совсем близко, бродит где-то у здания клуба. И что только забыл под дождём? — Чёртовы волки, — буркнул Проклов, на всякий случай открыв кобуру. Старший лейтенант юстиции поозирался, пожевал губами и тоже схватил кружку, начал давить в ней кофеиновую таблетку. — Я считаю, товарищ… — он заговорил, но Громов коротко шикнул. Старшина слышал, как под навесом фыркают кони, слышал голоса караульных. Солдаты ворчливо ругали дождь, но вдруг разгалделись, затопотали. — Товарищ старшина специальной службы! — в палатку ворвался рядовой Чистиков. — В расположении лагеря замечен посторонний! Снаружи галдели, но голоса и шаги быстро удалились к темнеющим зарослям. Чистиков скрылся за клапаном, и за ним рванул старшина Громов. — Товарищ Проклов, за мной! — крикнул он, выхватив пистолет. Громов вырвался под струи дождя и наткнулся на что-то мягкое под ногами. Старшина посветил фонариком вниз и отпрянул: Чистиков не шевелился, распластавшись возле палатки. А под сапог Громова попала его ладонь.  — Что там, товарищ старшина? — Проклов возник за спиной. — Чш! — Громов шикнул опять, не в силах глаз оторвать от лежащего Чистикова. Чистикову в клочья порвали горло, кровь текла, смешиваясь с дождевой водой. Чёрная тень метнулась через поляну и исчезла в кустах. — Да чтоб тебя, — ругался Проклов, целясь туда, где она скрылась. В темноте сверкали лучи фонарей. Голоса и возня быстро удалялись: кажется, солдаты за кем-то гнались. Из шума дождя рвался яростный вой, кони испуганно били копытами. В небе вспыхнула молния, на миг потопив поляну в море белого света. Поодаль от палатки, в траве валялось ещё одно тело. Подскочив к нему, Громов всмотрелся в лицо мертвеца. — Смирнов! — выдохнул старшина. Из горла Смирнова торчал ржавый штык. Убит только что, и это уже не волк. — Стоять, ни с места! — заорал старшина, перекрикивая громовые раскаты. — Буду стре!.. Громов заткнулся на полуслове: чьи-то ноги чавкали по раскисшей грязи. Всё ближе. Мокрый куст вздрогнул — старшина рывком навёл пистолет. — Товарищ старшина! — раздался задушенный голос и сорвался на визг. Из листвы опрометью выскочил человек — зарница вырвала из темноты перекошенное ужасом лицо и пятна на гимнастёрке. — Това!.. — выкрикнул он и умолк. Болезненно вытянувшись, солдат повалился ничком. Штык торчал у него из затылка. Громов заглушал ужас бранью. Деревья, ветви, кусты — всё колыхалось из-за тяжёлых капель. Громов вертелся, целясь то в один куст, то в другой. Ничего, никого. Две красные точки вспыхнули в листве, но всего лишь, на миг, и исчезли так же внезапно. Гроза стремительно надвигалась — грохотало всё чаще, всё громче, дождь застил глаза. Громов услышал тяжёлую поступь, и с трудом разглядел, как раздвинулись ветки кустов. Полыхнула зарница, ярко осветив мокрую лошадь и всадника в грязных лохмотьях. Ветер трепал его клочковатые лохмы, заставлял драный плащ биться за широкой спиной. — Ни с места! — рявкнул Громов, но всадник без замаха метнул в него штык. Лезвие жёстко выбило пистолет — Громов не успел нажать на курок. Боль резкой вспышкой пронзила ладонь. Гром оглушил, лошадь врага испугалась, запрыгала. А Громов со всех ног бросился прочь. Под навес, к коновязи. Он придерживал раненую руку здоровой и старался не сбить дыхание из-за летящей в лицо дождевой воды. Навес показался в сиянии молний. Громов заскочил под него, принялся отвязывать ближайшую лошадь. Во тьме вновь сверкали зловещие красные точки, а невдалеке топотали копыта — минута, и таинственный враг будет здесь. Лошади ржали и рвались с привязи: волчья тень маячила за навесом, но зверь к коновязи не спешил подходить. Боль в пробитой руке мешала распутать сыромятный ремень, но Громов плюнул на руку. Его кровь осталась на наспех сколоченной стойке. Запрыгнул в седло, старшина угостил коня пятками по бокам. Тот заржал и сорвался в галоп, рассекая глубокие лужи и грязь, врываясь грудью в колючие заросли. Громов, пришпоривая, гнал коня наугад — через дебри бывшего парка, мимо клуба, по разбитой заросшей дороге. Враг громко, залихватски свистел, догоняя его по пятам — всего несколько метров, и он прыгнет наперерез. Громов оглядывался и видел лохмотья плаща да оскаленную чумазую рожу. А впереди видел мост через давно пересохший пруд птицефермы. Мост еле держался: дряхлый, весь в дырьях, но Громов уверенно повернул прямо к нему. Он припал к мокрой гриве и правил так, чтобы лошадь виляла — так у врага меньше шансов попасть. Проскакав через высокую густую траву, Громов натянул поводья у самого въезда на мост. Частично мост обвалился, перед Громовым зияла дыра. Лошадь отпрянула, оглушая испуганным ржанием: нечто зашевелилось в дыре. А проклятый враг стремительно приближался — одной рукой правил, а во второй что-то сжимал. Громов заметил тонкую тропку — куда-то вдоль берега, в обход моста. Он пытался направить к ней прядающего скакуна, а тот упирался, отпрыгивал и ржал, аж уши закладывало. — Да чтоб тебя! — кряхтел Громов, терзая поводья. Неожиданно чёрная зверюга вымахнула из темноты и с яростным рыком вцепилась лошади в холку. Та неистово взбрыкнула, и Громов не удержался в седле. Он покатился кубарем по раскисшему берегу, старясь группироваться, чтобы набить меньше шишек. С размаху старшина плюхнулся в вязкую густую грязищу, погрузился в неё почти с головой. Боль сводила с ума, но Громов грёб изо всех сил, стремясь на поверхность. Он задыхался, но голова неожиданно выпрыгнула на воздух, а ноги упёрлись в твёрдое дно. Мелко: Громову повезло. Судорожно вдохнув, он выполз из грязи на илистый берег и растянулся навзничь. Лицо секли струи дождя, зловеще сверкали зарницы, гром грохотал, словно взрывы. Какие-то высокие травы бешено качались, клонились молодые деревья. Громов кряхтел: от боли ушибов у него искры летели из глаз. Может быть, он что-то сломал. Невозможно повернуть даже голову — так в спину стреляло, чёрт подери. Громов прислушивался, боясь снова услышать топот и ржание. А ещё больше он боялся чёрного волка. Битый, беспомощный, без оружия, старшина не сможет сразиться со всадником — да кто ж он такой, чтоб его? А волчара, тот просто-напросто загрызёт. Громов знал, что лучшее для него сейчас — лежать под дырявым мостом, молчать и не двигаться. Боль заставляла стонать, но старшина прикусил язык и тихо шипел. Гроза уходила: тучи сносило к востоку. Молнии чертили по небу всё реже, да и гремело потише. Громов не мог различить ни воя, ни топота, только шум дождя, шелест травы и плач ветра. Но в свете зарницы как из ниоткуда возник силуэт всадника — он остановился у въезда на мост. Громов застыл: ему показалось, что враг заметил и глядит на него. Грянул гром — лошадь взвилась на дыбы, издав зловещее ржание. Старшина же не дышал, не моргал. Но Громову вдвойне повезло: враг задержался у моста всего на пару минут, поддал коню пятками и стремглав унёсся прочь. А за ним широкими скачками помчался здоровенный чёрный волчище.