Нечаев

Пелагея Морозюк, Пелагея, Пелажка, Мадлен. Она ненавидела собственное имя. Ненавидела лицо, а тело вдвойне ненавидела. Замятин не знал, как назвать их случайную встречу в полумгле холодного коридора московского НИИ номер десять. Неказистая, коренастая дама с заметным горбом сжимала громоздкую папку, из которой торчали мелко исписанные листы, а Замятин… заблудился? Он смущённо отвёл глаза и сказал ей, что он — их новый лаборант. Пелагея одарила его надменным взглядом. — Идёмте в Первую лабораторию, товарищ. Тогда Замятин впервые услышал голос Пелажки: низкий, почти что мужской. Она и его ненавидела. Пелагея развернулась и пошла вперёд, слегка подтягивая левую ногу. Мадлен — всё, что было известно НКВД о «кроте», который поселился в «Десятке»: позывной. Замятин подозревал профессора Игната Морозюка, гения и немного безумца с двадцатью шестью патентами. Чтобы раскусить его, осталось только внедриться. Майор госбезопасности Сергей Замятин горел энтузиазмом и не носил усов. Без них он казался лет на десять моложе: молодой лаборант в лаборатории, где сама Пелагея числилась… лаборанткой. Супруга профессора, она пропадала в его тени. Задыхалась, таская за ним блокноты и папки. Замятин тоже усердно таскал, перепечатывал статьи и вытирал пыль с аппаратуры, которой была набита Первая лаборатория. Целых полгода он ходил на цыпочках и служил у профессора на побегушках, прежде чем смог заглянуть за кулисы его славы. Мадлен у него в руках… но дело развалилось вдребезги. Игнат Морозюк — никакой не Мадлен, а просто дутый холёный индюк, а всё, что он запатентовал, изобретала Пелажка. Как же часто она плакала, оставаясь в лаборатории допоздна! В тихом одиночестве, среди приборов, которые вечно притягивали пыль, Пелагея даже не запиралась, потому что все расходились по домам, к семьям. Кроме лаборанта Алексея Белова. Условно-настоящее имя начинало Замятину претить. С каждым днём, да нет, с каждым часом оно затягивалось, как удавка на шее. Впервые за годы работы в Замятине заговорила какая-то извращённая совесть. Она грызла его по ночам, выедала днём и, буквально кожу сдирала, когда ему приходилось смотреть Пелагее в глаза. Нет, он не работает под прикрытием, он нагло врёт ей. Врёт под грустную песню сверчка, льющуюся в открытую форточку. Врёт в мертвенном свете электрических ламп. Врёт, вновь оставшись в лаборатории допоздна вместе с ней. — Алёша, Игнат опять уехал один, — Пелагея рыдала ему в жилетку. — Я знаю, что опять в ресторан. Замятин гладил её холодные пальцы. «Алёша». Пелажка называла его Алёшей с нескрываемой лаской, и условно-настоящее имя жгло, будто адский огонь. Он не мог ей признаться. Мог пустить себе пулю в лоб, мог сожрать цианид. Но только не попросить, чтобы Пелажка называла его Сергей. Пелагея склонила голову ему на плечо и прошептала: — Знал бы ты, что значит быть некрасивой женщиной, Алёша. Её слёзы обжигали Замятину шею. Для него не было никого красивее Пелажки. Чёртов Игнат, как же смачно Замятин набил бы ему физиономию за то, что шастает по ресторанам и заставляет Пелагею рыдать. Чёртов Игнат — Замятин до сих пор не доказал, что Мадлен — это он. А сверху его уже тюкали. Пелагея с головой погрузилась в работу. Днями, ночами напролёт она всё паяла, чертила и сидела в безэховой камере под лошадиными дозами кофе. Замятин таскал тяжеленные опытные образцы радиостанций, и всякий раз его сердце сжималось: Пелажка похудела почти до костей, а под её глазами лежали чёрные тени. — Игнату нужно представить результаты до пятницы, — прошептала она, отхлебнув невозможную горечь из железной кружки, испачканной засохшими кофейными ободками. На столе перед ней лежали мятые черновики чертежей, тоже в пятнах от кофе и чёрных разводах от ластика. Замятин боялся советовать Пелагее поспать, потому что она обязательно закричит и прогонит его. За неделю на кофе её нервы стали ни к чёрту. А он просто не хотел её оставлять. Пелажка отставила кружку и снова склонилась над грязной бумагой. Замятин приблизился — хотел забрать эту дурацкую кружку, потому что Пелагея поставила её себе под локоть. И понял, что Пелагея спит. Кружка вырвалась из его рук и забряцала по полу, заливая его остатками кофе. Замятин попятился, чувствуя, как внутри у него обрывается всё. Среди циркулей и лекал, на ватмане с кляксами туши и кругами от кружки, лежал бумажный клочок, и на нём всего несколько косолапых, размазанных цифр. Частота, на которой Мадлен выходила на связь с немецким радиоигроком. Задание выполнено: Замятин нашёл Мадлен. Игната Морозюка расстреляли на исходе октября. Замятину удалось вывернуть дело так, что Пелажка оказалась ни к чему не причастной. Он часто бывал у неё, и тогда время для него замирало. Он мог бы быть счастлив, если бы не бесстрастная холодная совесть. Замятин не уничтожил крота, а устранил конкурента, и ему дорога одна, под расстрел, вслед за Игнатом. В то туманное тихое утро он снова пришёл к Пелагее, сказать, что у них всё будет хорошо. Его привычно встретила запущенная квартира, полная каких-то дурацких статуэток, занавесок, ваз с давно высохшими былинками вместо цветов. Пелагея считала, что весь этот мусор способен создать уют в холодном жилище, куда и она сама, и Игнат Морозюк приходили только переночевать, и то не всегда. Она плакала у окна, среди занавесок, увядающих цветов и засохших листьев, которые с них облетели. — Что с нами будет, Алёша? — проронила Пелажка, в клочья терзая одну из монстер, которую в сердцах вырвала из горшка. Как же Замятину хотелось сказать ей настоящее имя. Он готов был признаться, зарезать к чёрту собачьему всё это задание. Для неё, только ей. Замятин опустился перед ней на колени, обхватил руками увечное тело. — Ты разрушил всю мою жизнь, — с горечью прошептала Пелажка. И тут же дверь соскочила с петель. Перепеча ураганом ворвался в неуютную квартиру. В руке у Мадлен возник пистолет, и грянул гром. Замятина швырнуло назад. Боль пронзила плечо, затылок треснулся о грязный паркет. Болезненно балансируя на грани сознания, Замятин слышал гул голосов и шаги, а рядом валялся Сидор Перепеча с дыркой в башке. И всё. Больше он никогда не видел Пелажку. И даже её лицо как-то стёрлось из памяти, заместилось другими, чужими. А какая она была? Идеальная. Разжалованный на два звания, Замятин сидел в кабинете начальника избитой собакой. Свирепый полковник с грозной фамилией Порох гремел что-то про «поверхностность и некомпетентность, за которую расстреливать мало». А Замятину было плевать. Плевать, что он больше не подполковник и не военный юрист, и что его услали в какой-то тыл, бывших полицаев отлавливать. — Дело Мадлен принимает товарищ старший лейтенант СМЕРШ Нечаев! — громыхнул товарищ Порох. А рядом с ним высился грозный здоровяк с ёжиком жёстких волос и густыми усами. Нечай, герой войны, который в одиночку разделался с ротой СС. В колодце тихо плеснуло — товарищ Замятин отвлёкся на плеск. Он повернулся — собрался в колодец заглядывать? И вздрогнул: перед ним стоял товарищ Семён. Замятин и не услышал, как этот товарищ из СМЕРШа приблизился. Как будто бы он ходит, как кот. Хоть и опирается на костыль, и кажется, что ему трудно стоять. — Так о чём разговорчик, товарищ старлей? — панибратски осведомился товарищ Семён. Он устроился с краю колодца. Медленно и неуклюже присел на холодные, замшелые камни и прислонил костыль рядом с собой. В колодце плеснуло. Но Семён этого и не заметил. Он улыбался, от чего выглядел простоватым. Семён. Нечаев. Из Москвы. Старший лейтенант СМЕРШ. Он изменился с тех пор, как товарищ Замятин видел его в последний раз: сбрил усы, отрастил чуб, а ещё — сильно похудел и осунулся. Но всё равно, это он. Герой войны… Нет, человек, который знает, что случилось с Пелажкой. — Я знаю, что это вы вели дело Пелагеи Морозюк, — Замятин начал сухо и в лоб. Нечего ходить вокруг да около. Товарищ Семён в ответ насмешливо хмыкнул и расплылся в какой-то странной улыбке. — Товарищ Замятин, закурить не найдётся? — попросил он. — Почему бы и не закурить? — Замятин протянул ему папиросы. — «Беломорканал» жалуете, товарищ? — Хороша мешка, — согласился Семён. Он взял одну и с удовольствием прикусил, подкурил от зажигалки Замятина. — Отличный трофей, товарищ, — заметил Семён, увидав на этой тяжёлой бензиновой зажигалке гравировку в виде немецкой «мёртвой головы». — Офицерская, — буркнул Замятин. Пустопорожняя болтовня и канитель Нечаева начинала ему надоедать. — Не для протокола, Нечай, — глухо пробормотал Замятин и сам закурил, стремясь успокоиться. — У-ух, хороша мешка! — «ответил» ему Семён, глубоко затягиваясь папиросой. — Знаете, товарищ, что значит, неделю не курить? — Тяжко, товарищ, — согласился Замятин. — Тяжко. Замятину тяжко было без Пелагеи. Нечаев взглянул в упор, и его взгляд изменился: из ехидного и насмешливого стал понимающим, грустным. Товарищ Семён зажал папиросу в зубах, подвинулся ближе к Замятину и положил руку ему на плечо. — Я не нашёл её, Серёнь, — устало вздохнул товарищ Семён. Замятин с трудом сохранил спокойствие: «Серёнь». Нечаев знал его прозвище. — Не для протокола ведь, значит, без званий, — Нечаев снова вздохнул, выпустив дым через нос. В его тоне, во взгляде, в лице не скользнуло и тени насмешки. — Меня тоже ведь отстранили, капитана не дали, — Семён монотонно бубнил, глядя вниз, на стоптанные сапоги. — Считай, что дело я провалил. Нечаев тонул в дымных клубах. Он жадно скурил папиросу и грузно поднялся, хромоного зашагал через двор. Замятин провожал его взглядом, как он плетётся мимо зенитки, с трудом влезает на крыльцо. На крыльце Васято страдал. Зуб ему вырвали, вычистили нарыв, но казалось, ему ещё хуже, чем с флюсом. Семён ему козырнул, а Глеб смог только скукожиться. Пелагея вставала в памяти Замятина, как живая. Будто бы она пришла сюда, только к нему, с той самой громоздкой папкой в белом халате и волосами, собранными в тугой строгий пучок. Очертания её неуклюжей фигуры читались в зелени листвы, в пляске солнечных пятен, в танце тополиного пуха. «Каково быть некрасивой женщиной?» Но ведь внешность — не главное.

***

Без пяти минут покорно уселся на стул, к которому пригнул его товарищ Комаров. На самый краешек пристроился, чёртов бедняжка. Он поднял рожу, и товарищ капитан госбезопасности захотел влепить в неё кулак. Жалкий собачий взгляд доводил до белого каления. Их окружала сырая, безжизненная клетушка без окон, которую тускло освещала настольная лампа. Оказывается, в Краснянском райотделе тоже есть такая клетушка, донельзя похожая на допросную в казематах опорного пункта колхоза Красный Профинтерн. С низкого серого потолка за шиворот Комарову капнула вода. Да тут скоро сталактиты расти начнут, так сыро, да ещё и вымывает извёстку. Находиться здесь очень трудно, и как только терпит безучастный часовой у двери? Дверь отворилась с низким скрипом и треском: никто не смазывал петли. Товарищ подполковник госбезопасности Журавлёв вдвинулся, одарив пленного суровым взглядом, за которым, вполне мог последовать расстрел. Но ярость на его лице вмиг сменилась разочарованием. Журавлёв шумно выдохнул, опустив плечи, и подвёл глаза к потолку. Там висел решётчатый плафон, но лампочка в нём покрылась белым налётом и не горела давным-давно. — Кто это такой, товарищ Комаров? — в голосе Журавлёва звучала сухая досада. Капитан госбезопасности вытянулся по уставу. — Немец, товарищ подполковник госбезопасности, — ответил он. — Был выловлен во дворе лазарета колхоза Красный Профинтерн. — Товарищ Комаров, вы телеграфировали, что взяли живым Эриха фон Кам-Траурихлигена, — напомнил ему Журавлёв и умолк, ожидая от Комарова ответа. Комаров уже понял, что облажался. Без пяти минут — совсем не «немецкий дьявол». Но как отчитаться об этом товарищу подполковнику? Радиограмма Комарова разбудила того посреди ночи. Думая над ответом, товарищ капитан госбезопасности видел двух человек, которые дожидались товарища Журавлёва в коридоре. Один — высокий, тощий как жердь товарищ военный юрист Проклов. Донельзя въедливый службист с короткими усами и в круглых очках. Раз Журавлёв его вызвал, значит, ловить Траурихлигена взялся всерьёз. «Немецкий дьявол» всё-таки жив. «Комаров!» — раздалось откуда-то из небытия. Суровый голос, низкий и хриплый, прокуренный до невозможности. Комарову докладывали, что Траурихлиген целую роту вырезал штык-ножом, прежде чем его, наконец, удалось пристрелить. Оказывается, и пристрелить не смогли. Второго товарища Комаров не знал. Рыжий он, нос картошкой, а рот перекошен из-за рваного шрама. Товарищ нервный донельзя, дёрганный — теребил жидкие тараканьи усы. Лейтенант юридической службы, если судить по нашивкам. — Товарищ Комаров, пройдёмте ко мне в кабинет, — Журавлёв подавил зевок. Товарищ подполковник госбезопасности выглядел сонным. Лицо совсем бледное, с какой-то нездоровой зеленцой. И к тому же, он ранен: правая кисть товарища подполковника госбезопасности плотно забинтована. — Есть товарищ подполковник госбезопасности, — отчеканил Комаров. Чёрт, да как он мог облажаться с проклятым пленным? Журавлёв даже допрашивать не стал этого пескаря. Переступив порог кабинета, товарищ Комаров погрузился, почти что, в домашний уют. Кабинет у товарища подполковника госбезопасности просторный и светлый, большое окно открыто — в солнечных лучах танцевали пылинки. Даром, что со стороны улицы привинчены мощные решётки — они тоже уютные: свежеокрашены в белый. В клетке у окна распевала жёлтая канарейка. Здесь поблизости хранилище хлора, а чудесная птичка-певичка — лучший индикатор утечки. На громоздкий сейф в дальнем углу товарищ подполковник госбезопасности поставил цветочный горшок и синюю детскую лейку, на стены повесил пару спокойных пейзажей. Да и занавески на окнах очень домашние, синие в мелкий цветочек и чистые — не то, что засаленные, закуренные тряпки у Замятина. Товарищ военный юрист Проклов раскладывал на столе Журавлёва какие-то трубки плотной бумаги, а его нервный помощник достал готовальню из сумки-планшета. — Товарищ Комаров, подойдите, — позвал Журавлёв, развернув одну трубку. Товарищ капитан госбезопасности увидел какой-то генплан. Архитектурный чертёж сделали очень давно, до революции. Бумага уже обветшала и пожелтела, а по краям обтрепалась. Когда-то этот чертёж был разорван и склеен потом из четырёх кусков. — Это планы усадьбы помещиков Черепаховых, — товарищ Проклов начал монотонно гнусавить. — Здесь, товарищ капитан госбезопасности, подвалы. Игла циркуля упёрлась в переплетения чётких линий. Комарову пришлось хорошо присмотреться, однако на плане он не узнавал тот подвал, где сидел Траурихлиген. Там коморка была, а тут начерчены какие-то коридоры и залы. — Вот здесь подвал вдаётся в Черепаховские катакомбы, — гудел товарищ Проклов и вёл грифелем циркуля линию. — Если вы предполагаете, что Кам-Траурихлиген прятал арсенал в этом здании, то, скорее всего, тайник где-то здесь, товарищ Комаров. Проклов обрисовал несколько помещений кружками, а Комаров поймал себя на мысли, что лезть в Черепаховские катакомбы не хочет совсем. Они тянутся на сотни метров под землю, разветвляются сотнями одинаковых коридоров, как чёртов лабиринт Минотавра. Свернёшь не туда, и уже не найдут. — Мы с товарищем Лобовым изучили катакомбы в тридцать восьмом, — цедил Проклов, кивая на нервного. — И поедем с вами в Красный Профинтерн. «Лобов, — заметил про себя Комаров. — Надо запомнить. Лобов». Лобов что-то ворчал про ловушки и мумии, которыми набиты подземные лабиринты. Голос ему под стать: «тараканий»: высокий и очень скрипучий, прокуренный тенор. Иногда он выкрикивал, бил пальцем по чертежу. Тут ловушка, и тут, и вот тут — Комаров пытался запомнить их все. У него и так мало людей. Потерять хоть одного бойца в подземной ловушке — недопустимая халатность. — Товарищ Комаров, вы обязаны прибыть на место как можно скорее, — строго распорядился товарищ подполковник госбезопасности. — Телеграфировать о результатах два раза в сутки: в восемь ноль-ноль и двадцать ноль-ноль. Как поняли, товарищ Комаров? Комаров бесстрастно повторил всё это слово в слово, как требовал от него устав. Он чувствовал облегчение: Проклов очень толковый товарищ, хоть и сухарь. — Выполнять! — отправил всех Журавлёв. — Немца я сам допрошу. Проклов свернул чертежи и спрятал всё в кожаный тубус. Лобов вытянулся так, что в пояснице прогнулся назад. — Есть, выполнять. Товарищ Комаров не медлил. Развернувшись, он отправился прочь чеканным маршевым шагом. За спиной Лобова захлопнулась дверь. И в кабинете сделалось очень тихо. Товарищ подполковник госбезопасности небыстро прошёлся к сейфу, полил герань. Чёртов капризный цветок, поливать «питомца» нужно чуть ли не по часам, иначе загнётся ко всем собачьим чертям. Канарейка свистела, как будто бы изо всех сил старалась развеселить, однако товарищ Журавлёв всё больше мрачнел. У него дьявольски болела рука. Пуля немца повредила связки, и они никак не желали заживать. Даром, что Журавлёв амбидекстр — для схватки с Эрихом Траурихлигеном ему как воздух необходимы обе руки. Иначе Эрих прикончит его как цыплёнка, а потом ещё подойдёт и на труп поплюёт. Усталость валила Евгения с ног. Кофе он пил просто как воду — хлебал прямо из банки, в которой кипятильником согревал не очень чистую, ржавую воду. В колодец ржавчина текла ещё с прошлого года, только вот, некогда разбираться, где там что поломалось. Зевая, товарищ Журавлёв присел за стол. Тишина в кабинете повисла какая-то ватная — она забивала голову, делала её тяжёлой и глупой. Нет, не ватная тишина — мёртвая. Как после боя, когда мертвецы остаются лежать среди кромешного ада из воронок и развороченных железяк, а выжившие забиваются в окопы и молчат. Воздух забит пеплом и гарью так, что невозможно дышать. А усталость такая, что остаётся лежать на сыром, холодном дне окопа, глядеть невидящими глазами вверх и не думать вообще. Как в могиле лежать. Евгений Журавлёв — он не подполковник госбезопасности, даже не Евгений ещё, а Жека: ему тринадцать, и он сын полка. Потерянный где-то на Буковине, в километрах от… Жека детдомовский — и кто знает, есть ли вообще у него родина? В душном, горелом воздухе висят сизые сумерки. Бой закончился, и Жека дремлет в тишине, привалившись к стенке окопа. Его тянет вниз, ведь у него много очень тяжёлых вещей: на поясе — тяжеленный парабеллум, за спиной — тяжеленная берданка, на голове — опять же, тяжеленная адрианка, которая вечно съезжает на нос. Нет сил. Лицо опускается на сырую землю, пахнущую червями и гнилью. Всё отключается, Жека падает в густую дремоту. Сначала — опускается, но вскоре повисает среди сияющих точек. Звёзд? Бриллиантов? Свечей? Среди неподвижных огоньков, пронзающих густую тьму. И сквозь них, из бесконечности, на Жеку с грустинкой глядит мать. И Жека, как зачарованный, глядит на её лицо, которое сам же себе и придумал. Матери он не видел никогда. Всё исчезает, как рассеивается туман. Сквозь дремоту до слуха доносятся звуки губной гармошки. Вальс: немец в окопе напротив наигрывает «Сказки венского леса». А здорово-то, ему б в музыканты. Да и гармоника у него — будь здоров, «Хонер», скорее всего. — Эй, фриц! — Жека старается крикнуть басом, как будто бы он взрослый, свирепый. Гармоника замолкает. — Я не фриц, я — Эрих! — глухо доносится с той стороны обиженный ломающийся голос. Чёрт побери, да в окопе напротив — такой же паренёк, как сам Жека. Лет ему не больше четырнадцати. Жека понимает, что немчик картавит по-русски, так же плохо, как он сам — по-немецки. Нет смысла басить и притворяться грозным бойцом. — А я Жека, — Жека отвечает негромко, чтобы его не услышал товарищ политрук. — Жека, — повторяет Эрих. — На гармошка играть? Канарейка заливалась, нежась на солнце. Даже приплясывала на подвесной жёрдочке в клетке. Журавлёв то выплывал из дремоты, то вновь погружался. Эрих Траурихлиген жив. Единственное доказательство его гибели — это труп, который Журавлёв самостоятельно опознает.

***

Солнце лениво сползало к лесу. Небо догорало причудливо золотистым и розовым, темнели фиолетовым рваные перистые облака. Где-то там, высоко, дуют ветра, а внизу, на земле, тишь и спокойствие. Таня пересчитала кур и накрепко заперла птичник. Отошла, но вернулась и проверила дверь и засовы. Таня спешила: ещё немного, и станет совсем темно — если какая-то курочка вздумает потеряться, то не найдётся уже никогда. Её дежурство в лазарете на сегодня закончилось. Таня торопилась домой, поскорее обнять тётю Любу, наспех перекусить и сесть за письма для братиков. Славушка, Коленька — Таня по обоим очень скучала. Знала бы, что расстанутся они так надолго, никогда не ругалась бы с ними и не дралась, а отдавала бы свои конфеты. «Пионеры», «Лялька» и «Красный октябрь». Коленька «Ляльку» очень любил, а Славка налегал на «Пионеров» — гордился тем, что он пионер. Все куры на месте, заперт тяжёлый засов. Дверь подвала закрыта на ключ, и во дворе ни души. Певчие птички затихли где-то среди кустов, кузнечики замолчали, уступив место плаксивым сверчкам. Сквозь их пиликанье иногда долетал скулёж Черныша. У этого странного пса ритуал: в вечерних сумерках садиться, вытягивать морду к первым бледным звёздам и надрывно скулить до тех пор, пока не опустится ночная темнота. Оплакивает хозяина, а может быть, умеет с ним говорить: на грани дня и ночи способен видеть его на грани миров. Животные ведь чувствуют намного острее, чем люди. Таня всмотрелась в зыбкую полумглу. Колодец, зенитка, деревья застыли в безветрии. Всё как обычно, никого она не увидела. А хотела, глубоко где-то, в душе, надеялась, что из нави ей помашет Никитка. Нет у неё никакой «кутерьмы», а лучше б была. Таня пошла мощёной дорожкой, вдыхая воздух, который из душного становился прохладным. Под ногами стелился лёгкий туман, и вдруг треснула ветка. — Гражданка! — голос, внезапно раздавшийся за спиной, показался Тане грубым и страшным. Она слышала его в первый раз. — Да? — Таня обернулась, стараясь казаться спокойной. Незнакомый силуэт в очертаниях галифе и фуражки быстро двигался к ней, сминая ромашки. — Гражданка, ведь здесь лазарет? — вопросил этот тип, не представившись. Он подошёл к Тане так близко, что ей в нос ударил острый дух табака. Худой, немного повыше её, лицо перекошено шрамом, да ещё и усы, которые ничего не скрывали, а делали его каким-то зловещим. — Поздновато вы, товарищ, — пробормотала Таня. — Больные спят. Может быть, завтра зайдёте? Товарищ воровато огляделся по сторонам, подёргал воротник гимнастёрки. Какой-то он пугающе странный, зубами скрипит. — До свидания, товарищ, — Таня с ним попрощалась. Она решила уйти, но странный гость внезапно заступил ей дорогу и прянул вперёд, протянув руку, чтобы схватить. И вдруг издал хриплый, сдавленный вопль. Таня вскрикнула, отскочив, а тип корчился, хватаясь за запястье правой руки. Его ладонь оказалась насквозь проткнута кухонным ножом и пришпилена к стволу ближайшего дерева. Тип вздрагивал, трогал рукоять и отдёргивал руку, завывая от боли. — Целы, товарищ Татьяна? — из сумерек вынырнул другой голос, который стал Тане приятным и даже родным. Неуклюжая, хромая фигура с костылём отошла от зенитки. — Товарищ Семён! — воскликнула Таня и рванула к нему. Её нога ужасно болела: от испуга к ней вернулся «фантом». Таня ступила ещё один шаг, и колено будто пронзило стрелой — она бы упала, но товарищ Семён успел её подхватить. — Целы? — повторил он, позволив Тане на себя опереться. От него тоже разило табаком: жук, курил тайком от деда Матвея. Таня едва ли не плакала: от ноги и от страха. Кто этот человек? — А это мы сейчас у него и узнаем, — беззаботно улыбнулся товарищ Семён. — Поймали за руку, как говорится! Гость фыркал и всхлипывал, с его ладони ручейком стекала кровь. Капли падали на его брюки, на сапоги, на траву. Нечаеву было плевать на его раны и боль. Он принялся методично охлопывать его карманы. — И кто же вы будете, товарищ? — шутливо осведомился он, будто бы этот гость к нему на блины заглянул. — Лейтенант юридической службы Лобов, — сердито зашипел гость, а по его лицу бежали слёзы. Он бранился, требовал, чтобы товарищ Семён убрал нож, однако тот не спешил. — Так у нас тут каждый лазутчик — лейтенант юридической службы, товарищ Лобов, — он не терял шутливого тона. — У-у, а документ имеется! В кармане Лобова Семён обнаружил какую-то корку, начал листать. Он ехидно хмыкал, с трудом разбирая написанное в темноте. — Но позвольте, товарищ, — он поднял правую бровь. — Без реального доказательства личности каждый документ будет филькина грамота, хоть и скрепочка ржавая. — Да кто ты к чёрту такой? — изнывал бедный Лобов. — Под расстрел пойдёшь, чёртова гнида… Он уже начинал хрипеть, пугая Таню оскаленными зубами. Но Семёну и это оказалось ни по чём. — Нечай, — хохотнул товарищ Семён и швырнул корку Лобова себе под ноги. Внезапно и резко он схватил незваного гостя за шкирку и прижал так, что воротник гимнастёрки начал того сурово душить. — Скажи «дорога», гнида, — сквозь зубы процедил товарищ Семён и прижал посильнее. — Дорога, мать твою-у! — сипло заплакал Лобов. — Да отпусти же меня наконец! Семён бросил его, но осесть на землю Лобов не смог: нож крепко держал его руку. — Так тест на вшивость прошёл, — признал товарищ Семён и, слегка повернув нож, ловко выдернул его из ствола и из ладони Лобова заодно. Лобов свалился на колени и съёжился, прижимая раненую руку к груди. — Зачем напугали товарища Татьяну? — сурово требовал товарищ Семён. — Вежливости не обучены, товарищ военный юрист? — Покалечил, зараза, — кряхтел ему Лобов. — Правая рука… — Вы, товарищ, левша, — отрезал Нечаев. — Не отвалится ваша правая. Перевяжут вас в лазарете — до свадьбы заживёт… как на собаке! Семён поднял Лобова на ноги, схватив за локоть. Тане показалось, что он очень легко оторвал его от земли. — Возьмите, товарищ Семён, — она подала ему костыль, который Семён бросил. Кажется, он о нём и забыл. — Спасибо, товарищ Татьяна, — улыбнулся ей товарищ Семён. — А вы, товарищ Лобов, наконец, поясните, по какому делу вы прибыли в наш лазарет.