Нечаев

Под подошвами сапог сухо трещали кости. На старом побоище их очень много, выбеленных, засохших и хрупких. Смерть маячила серым мороком среди яркой листвы, среди стволов и под длинными косами плюща. Некому было похоронить тех, кто встретил её в бою. Они навечно сделались частью этого заброшенного, одичавшего места. Уже не разобрать, кто здесь «свой», а кто «враг». Вечности — всё равно, а смерти и подавно. Здесь сам дьявол заглянул смерти в лицо — бросил ей вызов и… не ясно, кто из них победил. Безветрие и мёртвая тишь. Пустые палатки, скрытые ветвями молодого ольшаника, застыли в тени, в сырости, словно в безвременье. Зябко здесь, пахнет сырой землёй и червями — воздух насквозь пропитан гадким кладбищенским запахом. Капитан госбезопасности Комаров то и дело смахивал со лба пот фуражкой, которую уже успел хорошенько измять. В высокой траве виднелись тела, похожие на мокрые мешки, заляпанные бурыми пятнами. Бойцы лежали в неестественных позах, будто бы бежали куда-то в момент, когда их настигла внезапная смерть. — Всё снаряжение на месте, товарищ капитан госбезопасности, — доложил Комарову товарищ Сафронов. Комаров сразу же уловил в его голосе дрожь. Бойцов Громова перебил тот, кому не нужны были ни заряженные ППШ, ни пистолеты, ни патроны. Он не взял ничего. Даже сапоги не украл, хотя первое, что тянут с трупов немецкие крысы — это добротные сапоги. Тишина неприятно давила на уши: тут даже птицы не пели. Ворона молча опустилась на закопченный, пробитый насквозь остов немецкого танка. Ветки осин насквозь проросли сквозь пробоины, а пушку и гусеницы густо заплёл этот вьюн, синеющий гроздьями колокольчиков. «Тигр» убит — было ясно по угловатому корпусу и выступающей корме. Ворона недоверчиво покосилась на Комарова и принялась расклёвывать кость, которую принесла в клюве. — Кыш! — согнав её, Комаров заставил себя приблизиться к первому телу. Рядовой лежал лицом вниз, и его руки и ноги уже оплетали гибкие стебли. Комаров ощутил в горле холодный комок: как же быстро растёт этот чёртов сорняк! А цветёт пышнее всего там, где есть мертвецы. К чертям сорняк… Ворона, круто спикировав, уселась на залитый кровью затылок убитого, зарылась клювом в слипшиеся волосы. — Кыш! — Комаров замахнулся ногой. Птица отпрянула, захлопала крыльями. Обиженно каркнула, но не стала слетать. Она клевала что-то около тела. К чертям. Комаров мысленно послал и ворону к чертям. Капитан госбезопасности присел на корточки, откинул стебель, который мешал разглядеть залитую кровью голову рядового. Стебель зацепился за ржавый, щербатый штык-нож, торчащий у него из затылка. — Метнули, — сам для себя определил Комаров. Он поднялся медленно и тяжело, перевернул тело несильным пинком. — Это Лейкин, — пробормотал позади Комарова битый Громов. — Лейкин, — сухо повторил Комаров и зажал в зубах папиросу. Он охлопывал карманы, но похоже, что зажигалка осталась в опорном, у него на столе. Товарищ Замятин щёлкнул своей, и Комаров, глубоко затянувшись, осведомился: — Версии? Замятин глухо молчал и тоже пыхтел папиросой. Сафронов молча топтался, но не курил. Даже Громов, и тот, молча чесал в затылке. — Чёрт, — капитан госбезопасности досадливо сплюнул. От Лейкина он прошёл к ближайшей палатке и остановился над жестоко загрызенным Чистиковым. Бедняге напрочь вырвали горло — до самых костей. Кровь чёрными сгустками запеклась на клочьях его гимнастёрки, на мышцах, порванных в лоскуты, на руках, бессильно лежащих в траве. — Сафронов! — прорычал Комаров, и изо рта у него вырвалась свирепая брань. — Да, товарищ капитан госбезопасности! — лейтенант пытался чеканить, но вместо этого мямлил и злил Комарова до чёртиков. — Версии, бестолочь! — насыпался на него Комаров, злобно схватив лейтенанта за воротник. — Волк, товарищ капитан госбезопасности, — Сафронов сипел, потому что Комаров в сердцах начал его душить. — Во-олк! — противным голосом передразнил Комаров и отпихнул лейтенанта подальше. — Вот вам результат вашей облавы, товарищ! Капитан госбезопасности рявкнул, спугнув каких-то мелких пичуг. Сафронов отошёл от него ещё дальше, чтобы не попасть под горячую руку и не лишиться зубов. — Что вы скажете в своё оправдание, а? Комаров наседал, Сафронов тянулся, нервно сглатывая. На его лбу блестели капельки пота. Волков стреляли на опушке и в колхозных полях, застреленных отгружали подводами — так много их оказалось. Здоровенных, матёрых, обыкновенных серых волков. А таинственный чёрный зверь пулю так и не получил. — Хозяйский дрессированный волк! — вколотил Комаров, и по телу Сафронова прошла нервная дрожь. Волк, загрызший Стрельнова и служебного пса, вёл себя, как натасканный. Им двигали не инстинкты зверя-охотника, а суровый приказ человека: убить. — Прикажете возобновить облавы, товарищ капитан госбезопасности? — уточнил Сафронов, как можно суше, чтобы командир не разглядел его страх. — Нет! — отрубил Комаров, стиснув кулак перед носом Сафронова. — Нам не до бестолковой беготни за зверьём! Из Красного я вызову подкрепление — здесь нужно прочесать всё. Каждый чёртов куст! Комаров пнул колючую ветку, что стелилась у самой земли, и откинул клапан палатки. Мглу разбавлял тусклый свет керосинки — капитан госбезопасности увидел стол и примус, два разложенных спальника, вещмешки. — И тут всё на месте, товарищ Комаров, — заметил Громов, придерживая забинтованную руку здоровой. — Даже кофе остался, который мы с товарищем Прокловым пили. Громов остановился перед столом и взял одну кружку. Толика остывшего кофе плескалась на дне, а на стенках уже появился коричневый ободок. Кружка стояла там же, где Громов её оставил, и кружка Проклова — тоже. Осталась готовальня, линейка и циркуль — всё уложено ровным рядком. В палатку не заходили? Нет, кто-то тут всё-таки, был: на примятой траве Громов увидел подсохшие комья грязи. Они отвалились с чьих-то замаранных ног. Ног Еремея Черепахова. И только теперь Громов заметил: со стола пропали все чертежи. — Товарищ капитан госбезопасности, — обратился он к Комарову. Тот бродил, бестолково разглядывал примус и спальники. Он молча обернулся и молча кивнул, позволив Громову говорить. — Товарищ Проклов привёз планы усадьбы, — Громов поставил кружку обратно на стол. — Они все пропали. — Вот же ж, чёрт! — Комаров хлопнул кулаком по колену. Вот, оказывается, что понадобилось чёртовым гнидам. Не патроны, не сапоги, а планы усадьбы. — Громов, это значит, что арсенал где-то в усадьбе, — процедил сквозь зубы Комаров. — Эти твари следили за лагерем и поняли, что мы на верном пути. Они заходили в палатку, значит, должны быть следы. Комья грязи не в счёт. Капитан госбезопасности закрутился по палатке. Комаров в пару затяжек скурил папиросу и сразу же вытряхнул новую из полупустой растрёпанной пачки. Курение помогает соображать. — Товарищ Громов! — выкрикнул Комаров, замерев возле спальников. Старшина вытянулся, насколько позволяли ему синяки. Он кривился от боли в проткнутой руке и придерживал её здоровой. На наспех намотанной неаккуратной повязке бурым пятном проступила кровь. Товарищ Комаров требовал от старшины описать, кого же он всё-таки, видел? А Громов — что он мог описать? Он и сам не очень и понимал, кто это был. Некто, с ног до головы перемазанный грязью, одетый в рванину и невозможно лохматый. Грязная и мокрая лошадь под ним постоянно пугалась грозы и била копытами, но странный враг мастерски держался в седле. Вспоминая его, Громов вовремя заткнулся, а то бы сболтнул командиру про Еремея Черепахова и схлопотал бы три наряда вне очереди. Комаров сердито откашлялся, выплёвывая табак, но сказать ничего не успел. В палатку сунулся встрёпанный Сафронов в пилотке набекрень. — Товарищ Комаров, вы должны на это взглянуть, — протараторил лейтенант, отдуваясь, будто бы пробежал марш-бросок. Он сразу же скрылся за клапаном, и Комаров не медлил: солдаты что-то нашли. На поляне муравьями суетились солдаты. Из зарослей они приносили тела и укладывали ряд на траве, рядом с Лейкиным. Ворона громко каркала, вцепившись в кривую засохшую ветку. Комарова подмывало её пристрелить, но пернатая пакость — это не то, на что нужно тратить патроны. — Вот же ж, чёрт! — выдохнул Комаров и бегом рванул к зловещему ряду из мертвецов. Капитан госбезопасности садился на корточки, придирчиво разглядывая каждое тело. Он гнал от себя все мысли, но ужас, всё равно, охватывал, по спине бежал холодок. Четверо беспощадно растерзаны зверем: чудовище хватало за горло и сразу рвало людей насмерть. А пасть-то! Не волк это даже, а настоящий «жеводанский зверь», натасканный убивать. Комарова тошнило от вывернутых внутренностей и запаха крови. Он поднялся и отступил на пару шагов, гоняя руками назойливых мух. Ветви качались, шелестела листва, и в бесконечном шевелении чудился некто, притаившийся среди кустов. Зверь? Или кто-то гораздо страшнее? Комаров словно оказался на грани реальности и нездорового сна. «Немецкий дьявол» встал перед ним, как живой — в запылённом бушлате, с рожей, заляпанной машинным маслом и копотью. Он ухмылялся, скалил клыки, почти такие же, как и у жуткого чудища-волка. Но «дьявол» как будто в тени — Комаров не узнает его, если он вдруг пройдёт мимо. Может быть, из-за копоти и низко надвинутой каски он не запомнил его лицо, а может — разум предательски вытеснил того, кто заставил Комарова пережить ужасный позор. — Последний! — голос Сафронова разорвал незримую грань и отогнал призрак назад, в небытие. Власов и Бобарёв уложили на траву ещё одно тело. Десятый: вот и нашлись все бойцы товарища Громова. В горле солдата застрял ржавый штык — такой же, как и у остальных шестерых, кого не достали волчьи клыки. Этих железок полно на побоище, раз плюнуть насобирать. Громов монотонно бубнил, перечисляя имена и фамилии, Замятин царапал в засаленном блокноте огрызком карандаша. Комаров морщился, сдвигая брови, ерошил усы и пинал дырявую немецкую каску. — Чёрт, — пробормотал он и наподдал каске сильнее. Она перевернулась и откатилась, а из-под тонкого щербатого козырька «ухмыльнулся» череп с разбитой глазницей и без передних зубов. — Вот же ж, чёрт! — выплюнул Комаров, угостив «врага» смачным пинком. Он размышлял, вытирая и вытирая липкий, навязчивый пот… Хотя чего размышлять — пора дуть в опорный и радиографировать товарищу Журавлёву, просить подкрепление. Взвод, нет, лучше — два — и прочесать все чёртовы дебри, зайти в каждую гиблую хату-развалину, обшарить каждый подвал, который не завалило и не затопило. И — камня на камне не оставить от проклятого клуба. Разнести ко всем чертям буржуйскую блямбу, чтобы там не могли скрываться враги. — Товарищ Комаров, товарища Проклова не хватает, — шепеляво заметил Громов, застряв над крайним из тел. — Да? — вскинулся Комаров. — Чего ж вы торчите? Ноги в руки, и срочно найти! Для Комарова забрезжила надежда: хоть бы юрист оказался живым. И хоть бы ему удалось разглядеть убийцу получше бестолкового Громова. Солдаты забегали, и только Павлуха без толку топтался над одним из убитых. — Да что ж ты торчишь, Бобарёв? — Комаров решил его подогнать. Но Павлуха искать Проклова так и не побежал. — Товарищ Комаров, разрешите доложить, — глухо выдал он, с опаской кивнув на неподвижное тело. Павлуха бледный как смерть — что это с ним? — Тут вот, Щеглов, он тут это, живой, — Бобарёв докладывал не по уставу и беспрестанно оглядывался, точно за ним гнались. — Но… как неживой, понимаете, товарищ Комаров? — Бобарёв, что за чушь? — рассвирепел Комаров. В два шага он оказался около Бобарёва и занёс кулак: пора проучить уклониста парочкой тумаков. — Вы взгляните на него, товарищ Комаров, — прошептал ему Павлуха, на всякий случай шагнув назад. Комарову стало не по себе. Страх вырвался с новой чудовищной силой и погасил злость без остатка. — Ладно, — Комаров заставил себя посмотреть. Щеглов лежал лицом в мокрой траве, с которой вместе с росой стекали капельки крови. Его затылок пробили штыком — кровь выступала вокруг ржавого лезвия, пачкала воротник гимнастёрки. Комаров уже собрался залепить Павлухе в глаз: что он навыдумывал? Щеглов мертвее мёртвого, чёрт. Но вдруг заметил, что рядовой дышит. Невероятным образом Щеглов оставался в живых. Щеглов не издал ни звука, когда Комаров осторожно перевернул его на бок. Глаза Щеглова были закрыты, но он судорожно распахнул их, стоило Комарову заглянуть ему в лицо. В пугающе спокойное, даже расслабленное лицо, будто бы рядовой спал, как ребёнок. — Я же говорил, как неживой, — промямлил Павлуха. Щеглов зажал в окровавленных пальцах подкову. Комаров попытался её отобрать, однако у рядового оказалась нездоровая хватка. — Щеглов? — негромко позвал капитан госбезопасности, но рядовой молчал. Щеглов не повернул головы и глядел в одну точку — расфокусировано, куда-то Комарову за спину. А левый глаз у него заметно косил. Комаров видел подобное единственный раз, сидя в плену в сорок первом. В один из мучительно одинаковых дней, когда он ютился на голой земле, за забором, похожим на загон для скота. Промозглый ветер пробирал до костей, а в разорванной гимнастёрке, насквозь промокшей под холодным осенним дождём, становилось в разы холоднее. Другие бойцы, попавшие в этот загон вместе с ним, ловили на язык секущие капли, чтобы хоть мало-мальски напиться. И Комаров точно так же ловил. Холёные немцы расхаживали и тыкали дулами тех, кто подходил слишком близко к забору. А потом — один из них разинул пасть, набрав воздуха в мощную грудь. — Ахтунг! — верзила оглушительно рявкнул, и остальные принялись отгонять пленных от калитки, густо замотанной колючей проволокой. Один фриц распахнул её настежь, а двое других втащили бойца, на котором живого места не осталось, сплошные гематомы и раны. Его швырнули на землю, как раз около Комарова. Бедняга не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, но его лицо застыло в неестественном безмятежном спокойствии. Комаров, не отрываясь глядел ему в глаза — залитые кровью и полные боли и ужаса. Левый косил, почти так же, как у Щеглова. — Смотрите, — сдавленно прошептал кто-то из пленных. И тогда Комаров увидел новенький, сияющий штык, торчавший из затылка бойца. С ним бедняга прожил целых три дня. Он не говорил и не двигался, не мог съесть ни ложки гадкой баланды, которой пленных кормили раз в день. Никто не решился вытащить штык, боец так и умер с железякой в затылке. И с тем же умиротворением на лице. Комаров помнил каждую чёрточку, будто бы видел этого человека только вчера. А спустя пару дней после его смерти краем уха услышал, что его допрашивал сам Траурихлиген.

***

Дребезжащая старая рама плохо поддавалась слабым детским рукам. Дёргая её, Дашутка взобралась на подоконник с ногами и засучила рукава больничного халата выше локтей. Взрослый халат был ей слишком велик и тянулся следом по полу, как хвост. Мутное, покрытое трещинками стекло звенело, с рамы сыпалась краска. Дашутка дёрнула изо всех сил за щеколду, и рама, наконец-то, открылась — с треском, полным обиды и возмущения. Летний ветерок хлынул в коридор, разбавляя неприятный запах больницы свежестью и тонким ароматом цветущего шиповника. Старые, дичающие кусты росли под самым окном и напоминали терновые дебри, но Надежда Васильевна запрещала их убирать: перепутанные ветви, усаженные шипами, никому не давали подобраться к окну. Дашутка уселась на подоконнике, поджав под себя ноги. Солнечные лучи трогали веснушчатый лоб и непослушную пушистую чёлку, играли в волосах, заплетенных в красивые косички. Дашутку причёсывает товарищ Семён. Конечно же, у него есть дети. Дочка. — Танечка, маме с Настёной ведь хорошо? — Дашутка повернулась и задёрнула носом. — Я соскучилась, и домой очень хочется. Таня обняла её крепко-крепко и поцеловала в макушку. Так делала Настёна, всякий раз, когда Дашутка грустила. — Хорошо, Дашик, конечно же, хорошо, — шептала Таня. — Скоро мы с тётей Любой тебя заберём. Дашутка всхлипнула, уткнувшись носом Тане в плечо.  — Мне подружка сказала, что мамочку с Настёной увела Гайтанка Кутерьма, — тихонечко говорила она, котёнком устраиваясь на коленях у Тани. — В Велеград. — Какая ещё подружка? — удивилась Таня. Она осторожно отстранила Дашутку и взглянула на её лицо. Дашутка часто моргала, мокрые рыжеватые ресницы мелко дрожали. — Это тайна, — шепнула Дашутка, положив ладошки Тане на плечи. — Она сказала, чтобы я — никому. Но я уже проболталась. Дашутка опустила глаза и снова прижалась, зарывшись лицом в Танин халат. Таня не представляла себе, что и думать, слушая сбивчивый рассказ полушёпотом. Очень странная у Дашутки подружка: она приходила к ней по ночам, будила и звала в коридор, в горелки играть. — Она очень любит горелки, — Дашутка теребила пуговку у Тани на халате. — А имени у неё нет. Скорее всего, Дашутка выдумала подружку от скуки, и та гостила у неё не по ночам, а во сне. Таня на каждом дежурстве ходила в ночные обходы, но ни разу не видела, чтобы в коридоре кто-то в горелки играл. Все спали, спала Дашутка. Только очень уж беспокойно, особенно, в последние ночи. То крутилась, то всхлипывала, то кого-то тихонько звала. Товарищ Семён всякий раз просыпался, когда Дашутка начинала метаться. Присаживался на краешек койки и осторожно дул на Дашуткин вспотевший лоб. Та сопела, но быстро успокаивалась, и засыпала, отвернувшись к стене. Семён укрывал её, и, заботливо подоткнув одеяло, неслышно вставал. Каждый раз он подмигивал Тане и шептал, приложив палец к губам: — Чш-ш. Таня ни капли не сомневалась, что у него есть дети. Дочка… Марина? И как-то боязно, что он никогда о ней не рассказывал. — Танечка, а вы с тётей Любой и дядю Семёна к себе заберите, — вдруг попросила Дашутка. — Дяденька очень хороший, а жить ему негде. — Дяденька к Фирсову в хату заселится, — Таня с улыбкой щёлкнула Дашутку по курносому носу. — Соседями будем. — Дядя Семён обещал, что возьмёт меня на рыбалку, как папка, — заявила Дашутка. — Возьмёт ведь, Танечка? Я умею опарыша сажать на крючок. — Думаю, дядя Семён не откажется от такого помощника! — задорный голос из глубины коридора обеих слегка всполошил. Товарищ Семён подбежал слишком проворно для раненого и, плюхнувшись на подоконник, взмахнул какой-то тонкой книжонкой. Стебли вьюна легли ему на плечи. Только на богиню Сотис товарищ совсем не похож. Скорее, на водяного здорово смахивает. — Дарья-царевна, Танюша, — выпалил товарищ Семён, хитро подмигнув. — Мой очень хороший друг только что прислал нам с вами новую книгу! Таня оторопела: «Танюша», — словно само собой, и он всегда её так называл. Таня переживала, мучилась, а Семён просто взял и отбросил «товарищей». И вышло у него это очень легко. Дашутка захлопала в ладоши, защебетала о том, что некий «друг» давно обещал Семёну сбросить «с парашютом» какую-то книгу. Вот от кого она набралась выдуманных друзей — от Семёна! — Называется «Маленький принц», — Семён загадочно улыбнулся, листая страницы. — Автор — Антуан де Сент-Экзюпери. Удивительно: таинственный друг Семёна — француз? И ладно бы, какой-то известный писатель, вроде Рабле — сразу стало бы ясно, что Семён выдумывает для Дашутки. Но ни о каком Антуане Таня ни разу не слышала, да и книгу такую не знала. — Его самолёт сломался в Сахаре, — неторопливо рассказывал товарищ Семён. — А воды оставалось всего на неделю. Он поглядывал в книжку, а потом — положил поверх неё свой блокнот и взял карандаш. Дашутка и Таня переглянулись: зачем? — Антуан рисовал иллюстрации и просил меня их повторить, — пояснил Семён, выводя на листе некое подобие… облака? Мятой шляпы? Таня так и не поняла, что это, и Дашутка пожала плечами. — Без них его сказка не существует, — Семён вырвал листок и отдал Дашутке. — Например, мы бы никогда и не узнали, как выглядит удав, который скушал слона. — Ой! — испугалась Дашутка и уронила листок. — И мы бы никогда не узнали, как выглядит сам маленький принц. Второй рисунок Семёна Дашутка взяла с долей опаски и даже переворачивать не хотела: а вдруг гадкий удав снова кого-нибудь съел? Таня осторожно забрала у неё листок и перевернула сама. На неё взглянул мальчик в широком пальто и с игрушечной саблей. Будто бы он подошёл к Антуану среди голой пустыни. Но Антуан далеко не сразу догадался, что необычный ребёнок прилетел со звезды. — «Пожалуйста, нарисуй мне барашка», — продолжал товарищ Семён тоном, каким дети обычно просят что-то у взрослых. — Но Антуан, к сожалению, умел рисовать только вот таких вот удавов. Так что… Семён то и дело царапал в блокноте рисунки, вырывал листы и отдавал их то Дашутке, то Тане. Таня каждому из них удивлялась: какой же этот «друг» фантазёр! Смешные барашки, а один — просто коробка, вулканы, на которых можно сидеть, и планеты размером не больше пригорка, где помещается только один человек. Таня собралась подсказать, что на астероидах жить невозможно, нет притяжения, атмосфера не держится, и всё дотла выжигает смертельный космический холод. Но раздумала перебивать, заметив, что Дашутка развесила уши. Она и сама заслушалась, засмотрелась на нарисованного мальчика со светлыми волосами и длинным шарфом. А ведь это он и есть, товарищ Семён — тот самый мальчик, которому стало тесно в маленьком мире. Он оставил закаты, оставил капризную розу и пустился в странствия с перелётными птицами. С такими, которые способны летать между звёзд. Рисунок с птицами лёг Тане в ладонь. Стайка пичуг уносила мальчика в неизвестные дали, а позади оставался его астероид и та самая роза, грустно смотрящая вслед. — Прости меня. И постарайся быть счастливым, — попрощался Семён вместо розы. Он оставил её, но кто же она? Таня чувствовала, что он тоскует. Глядит вдаль, стоя на неровном, выщербленном, осыпающемся, отвесном краю — на берегу таинственной реки Таманрассет. Его длинный шарф развевается на знойном ветру — Семёну бы очень подошёл такой шарф. Маленькому принцу пора возвращаться домой. Но его ногу обвила золотая змея. — Он ведь умер, дядь Семён? — воскликнула Дашутка и съёжилась, прильнув к Тане — Никак нет, Дарья-царевна, — Семён подмигнул левым глазом. — Танюша, вы помните, что профессор Валдаев рассказывал о перемещениях выше скорости света? Таня вскинула голову: это была очень сложная лекция и, кажется, она не пересказывала её Семёну. А может быть, просто забыла. Да, скорее всего, вылетело из головы, да и сама лекция начала забываться. — Состояние разрушается в точке отправления и воссоздаётся в точке приёма, — бурчала она, припоминая. Да, это была очень сложная лекция. А Никитка клялся тогда, что построит такую штуковину и покажет Тане любую планету, которую она только захочет. А Таня отказалась перемещаться: ей хорошо на Земле. — Вот именно! — Семён поднял вверх указательный палец. — Утром Антуан не нашёл маленького принца, а значит, он разрушился на Земле и воссоздался у себя на астероиде. — Значит! — оживилась Дашутка. — Так-так-так, — Семён погрозил пальцем, заметив её лукавый прищур. — Мы знаем, что в сказках всё понарошку. Поэтому клянитесь: к настоящим гадюкам не подходить! — К настоящим гадюкам не подходить! — выкрикнули обе нестройным дуэтом, а Таня отдала пионерский салют. — То-то, — кивнул товарищ Семён и протянул Тане последний рисунок. Очень простенький, две сомкнутые полосы, в которых с трудом можно узнать песчаные дюны. А над ними — одинокая звёздочка: серая, потому что нарисована карандашом. — Вот оно, то самое место, — улыбнулся Семён. — Тут Антуан и познакомился с маленьким принцем. И это — чистая правда. Две каких-то полоски на пустом желтоватом листе, а воображение всё не давало Тане покоя. Она видела волны песка, ощущала лицом холод ночной пустыни, и ей страшно хотелось пить. Над головой стелилось небо, полное сверкающих точек, и среди них та самая, Сотис — звезда Изиги. Семён закрыл книгу и сразу спрятал в карман, но Таня мельком увидала обложку. А ведь она прекрасно знала эту книжонку. Книжка хранилась на кухне, и тётя Шура ставила на неё горячие миски и кружки, чтобы не остались следы на столе. Вон, вся обложка в кругах, и на ней никаких принцев отродясь не бывало. На коричневом фоне еле виднелся схематичный трактор и наполовину стёршееся название: «СХТЗ 15/30. Инструкция по эксплуатации». — Вы не обижайтесь, товарищ Семён, но я вас раскусила, — Таня тоже ему подмигнула. — Вы сочинили отличную сказку. — А это не я, — просто отказался Семён. — Как-то на фронте я встретил французского лётчика. Он показывал мне свои записи и рисунки, и я их запомнил. — Он ведь про вас написал. Вы — вылитый маленький принц… — заметила Таня и сразу смутилась. — Только большой. — А вы знаете, эта сказка про всех, — возразил товарищ Семён. — Каждый странствовал, искал себя. Да я вот, странствовал-странствовал, а когда вернулся домой, увидел, что баобабы под завязку забили мой астероид. — А чего не пололи, дядь Семён? — рассмеялась Дашутка. Семён виновато почесал в затылке. — Забыл, или поленился. Мне теперь нужен трактор, чтобы раскорчевать. Таня прыснула. Семён и сейчас не очень-то и стремится «корчевать» недостатки: курит тайком от деда Матвея, да и в сторону морфия всё ещё смотрит. Дашутка задумчиво покрутила в руках листок с нарисованным ящиком. Поднесла его к уху и прошептала: — А ведь барашек там блеет внутри. Кушать, наверное, хочет. — Вот что, есть рацпредложение! — согласился с ней товарищ Семён. — На улице полным-полно разной травы — пора в экспедицию, товарищи энтузиасты! — Нельзя, — запретила Таня. — Тихий час через десять минут. Она кивнула на часы, привинченные к белой стене. Без десяти минут час, а значит, следующие два часа для больных никаких прогулок, хождения по коридорам и разговоров — только сон. — А мы как мышата — шасть! — Семён мотнул растрёпанной головой в сторону открытого окна — Нечестно ведь: мы наелись, а барашек оголодал. Оказывается, выпрыгивать в окошко и убегать для Семёна с Дашуткой — обычное дело. Даже общая тайна, которую оба тщательно охраняли от тёти Нади и деда Матвея. У них и вторая тайна была: товарищ Семён знал, как обойти шиповник и не зацепиться. — Как мангуст, — шепнул он Дашутке, ловко минуя куст за кустом. — Как мангуст, — хитро повторила она. В ловкости Дашутка не уступала Семёну. Вдвоем они моментально выбрались к одной из мощёных дорожек. Таня поспевала, как могла, но всё равно, порядком отстала. А потом поняла: в её юбку будто бы кто-то вцепился и держит. — Постойте! — Таня негромко окликнула сразу обоих. — Тань, ну ты совсем не мангуст, — Дашутка смешно фыркнула носом и нырнула куда-то Тане за спину. Таня обернулась. Подол её юбки лёг на шипастую ветку и застрял, а Дашутка полезла её выручать. — Готово, — Дашутка отпустила «спасённую» юбку. — Не отставай! Семён с Дашуткой на пару собирали ромашки. Дашутка срывала их сразу по несколько штук и отдавала Семёну. Тот дурачился, делая вид, что уйма цветов уже не помещается в руки, и он сейчас возьмёт, да и грохнется под их тяжестью. Дашутка смеялась и собирала всё больше и больше. — Ой, не могу я, ой тяжело! — воскликнул товарищ Семён и повалился в траву, разбросав все ромашки. Дашутка следом за ним повалилась и забарахталась — руками, ногами, как делают «ангелов» на снегу. Таня не стала вместе с ними валяться, нельзя: на белом халате останутся пятна травы. А их уже не отбучишь, только испортишь халат. Она присела возле обоих на камень — обломок стены, что торчал из земли с неизвестных времён. Из-за кустов она видела кусочек двора и незнакомую каурую лошадь с подводой — добротной, но на простых деревянных осях. К подводе вперевалочку выбрался товарищ Гавриленков, а за ним, пыхтя под узлами, топал его тощий помощник товарищ Быстров. — Товарищ Быстров, что за мусор? — скрипучим голосом возмутился Гавриленков, застряв у подводы. — Где «ласточка»? — Дык, рама треснула, — глухо оправдывался Быстров. — А товарищ Тюрин сказал, что требуется варить потолочный шов. А у Тюрина, ентого… руки не там. — Да сколько же мы будем тащиться на этой чёртовой кляче? — Михал Михалыч негодовал, хватаясь за «апиденцит». Быстров вокруг него суетился, складывал в подводу узлы. Ну и вещей же у товарища замсекретаря, будто бы в эвакуацию собрался. — Сколько времени козлу под хвост! — Гавриленков в сердцах пнул колесо. — Сколько я мог всего переделать! А что теперь? Сколько мне ещё прозябать? Таня не удержалась и расхохоталась, закрыв руками лицо. А вот и товарищ «делец», который всё мерит цифрами. И «честолюбец» из него тоже хорош. Дашутка старательно вплетала ромашки в кособокий, лохматый венок. Она сопела и фыркала, насупилась, как маленький ёжик. — Давай, помогу, — Таня хотела взять у неё венок и немного подправить. Там подплести, там завернуть стебелёк, но Дашутка не отдала. — Дядя Семён сказал, что, если другой будет делать, другой и научится, — она очень серьёзно наморщила лоб. — А я так и буду тямтей-лямтей расти. — Ох уж мне этот дядя Семён! — беззлобно проворчала Таня. Дядя Семён. А ведь на свете их тысячи, этих дядей Семёнов, но Таня всякий раз ждёт встречи только с одним. Именно с этим, которому Дашутка пристроила на голову неказистый венок. Он улыбался, а венок перекосился, и самые длинные ромашки ложились на его впалые щёки. И если этот Семён вдруг потеряется, Таня, как прирученный лис, будет видеть его повсюду: в волнении трав и блеске воды, в пролетающих птицах и бликах на подоконнике. Раньше Таня так могла видеть только Никитку. — Танюша, помните, я просил вас не переживать из-за портрета? Таня вздрогнула. Ей почудилось, будто Семён смог услышать все её мысли. Таня молча моргала, не зная, что ему говорить. Она знала, щёки выдают её с головой — пылают, предатели, и их никуда не спрячешь. Товарищ Семён улыбнулся и молча протянул Тане блокнот. Он кивнул, поймав её вопросительный взгляд — Таня должна открыть и взглянуть, что в блокноте. Её будто током ударило: на первой страничке — она, кормит с ложечки бабу Клаву. И на второй тоже она, присела на пост, а к ней на колени присоседилась Сашка. Таня листала блокнот непослушными холодными пальцами, а сердце стучало так, что не давало нормально дышать. Она тут на каждом рисунке, и на последнем — они с тетей Любой вышли со двора лазарета, за ворота, и идут по намокшей грунтовке. Как это Таня не заметила, что товарищ Семён её рисовал? — Товарищ, — начала она и умолкла. Всё ещё не знала, что ему говорить, а блокнот закрыла и прижала к груди. — Нет, не «товарищ», — отказался Семён. — Не «товарищ», Танюша. — Се… Таня не успела закончить. Тревожный цокот копыт, скрип осей и обозлённые голоса ворвались, вмиг сбив тишину. Гавриленкова во дворе уже не было — Таня проворонила, когда он убрался. Но, поднимая пыль, наезжали кавалерийские кони. Солдаты, соскакивая с сёдел, заполонили весь двор. А за ними спешила тяжёлая, нагруженная подвода. Что-то в ней длинное, плотно закрытое плащ-палатками. — Уведите Дашутку в палату! — спохватился товарищ Семён. Он вскочил и решил бежать к ним, но Таня поймала его за плечо. — Вы куда? — забеспокоилась она. — Не идите, мало ли, что? Семён ласково взял её за руку, от чего у Тани ёкнуло сердце. Ей бы вырваться, да сбежать, однако она не шелохнулась, слегка сжав его пальцы. Семён выдержал паузу и негромко сказал: — Уведите Дашутку в палату, а я скоро вернусь. Таня спешила уйти, вела за руку Дашутку, а она уносила недоплетённый венок. Тот рассыпался, теряя ромашки. За спиной раздавался беспокойный, даже пугающий гвалт. Таня не хотела, но всё равно, обернулась. Товарищ Семён о чём-то говорил с Комаровым. Стоял спиной, и Таня видела только его халат и затылок. Хоть бы он скорее вернулся. Да, это и есть он, маленький принц, только вырос и стал самым странным из взрослых. Самым — для Тани, несмотря ни на что. Ведь зорко лишь сердце.

***

Комаров мерил ординаторскую топочущими шагами и ждал, когда Матвей Аггеич доложит ему, что со Щегловым. Время тянулось проклятым дёгтем. Одна минута, как чёртова вечность, и часы громко тикали, стуча по мозгам. За столом дремал перед пустым протоколом Замятин, а над ним стоял навытяжку Лобов и ждал, когда Комаров прочитает его отчёты. Но Комарова от одного вида гадкой папки тошнило: буквоед нацарапал на целый роман. Только ничего путного не нашёл. Старое кресло в углу занял товарищ Нечаев. Выглядел он спокойным, как и всегда — задумчиво наблюдал за Комаровым, как тот «режет» пространство ординаторской. — Не могу я привлечь вас к этому делу, товарищ Нечаев, — буркнул капитан госбезопасности, смерив того сердитым взглядом. — Пока не будет на руках партбилета, вы не допущены к службе. — Но экстренная же ситуация, товарищ капитан, — негромко, даже сонно возразил Семён, не по уставу забросив ногу на ногу. — Нет, вы на гражданском положении, очистите кабинет! Комаров выгнал его. И не только из-за билета. Нет, даже не из-за билета совсем. Нечаев казался Комарову странно знакомым — где-то он ещё его видел, кроме как в помощниках Журавлёва. Только вот, где? Только когда? Образ мелькал где-то на задворках сознания. Но слишком уж размытый, слишком невнятный. Нет, Комаров сейчас не припомнит его. — Лобов, можете быть свободны, — капитан госбезопасности услал постылого юриста к чертям. — Продолжайте обследовать подвалы. Толку от него, как от толстолобика, чтоб его. Копошится всё, плещется, а дело на месте. — Товарищ Замятин, возвращайтесь в опорный и радиографируйте товарищу Журавлёву о сложившейся ситуации! — Комаров отправил к чертям и его. Люди страшно раздражали и злили — лучше нагрузить их делами, чем терпеть сопение над душой. Чёрт, да что ж так долго возится этот Матвей? Шарлатан недобитый! Со злости Комаров даже собрался требовать у него диплом предъявить. Да, потребует, если «эскулап» не явится через полчаса на отчёт. — Есть, — коротко ответил Замятин и, козырнув, скрылся за дверью. Солнце висело низко над лесом. Красное, как пионерский костёр, оно заливало небо золотым и причудливо розовым. Облака тянулись длинными рваными перьями: где-то там, на головокружительной высоте, дуют ветра. А тут, внизу — тишина. Душно, да ещё и клубы пыли из-под копыт. Замятин хотел наподдать шпорами уже немолодому коню, чтобы скорее проехать пыльное место. Но… В глаза бросился до боли знакомый забор, давно не крашенный, выгоревший, серый. Но в глазах Замятина — навсегда ярко-голубой, с рядом жёлтых лучистых солнц. Замятин понял: как бы он ни спешил, сколько бы работы ни навалилось, он не сможет проехать мимо калитки, украшенной витиеватой резьбой. Замятин натянул поводья, и его взмыленный скакун послушно перешёл на шаг, а потом и вовсе, встал, устало фыркая. Нужно обязательно его напоить. Замятин взял коня под уздцы, но у калитки замешкался. Он чувствовал себя свиньёй. Обещал милой Любане, что заглянет к ней сразу же, как только приедет. А тут — Комаров, Клопп, немцы, «дьявол». Какая-то шелуха, которая мешается под ногами и не даёт подобраться к тому, что по-настоящему важно. Замятин послал к чертям всю шелуху, просунул руку между деревянными прутьями. Осторожно, чтобы не зацепиться рукавом за хвост резной ажурной жар-птицы, он отодвинул тяжёлый засов. Конь мерно ступал за Замятиным по узкой дорожке, мимо ухоженных грядок и яблонь. А смерть осталась позади, за калиткой, снаружи. Замятин просто захлопнул калитку перед костлявой рожей без носа. Смешной маленький пёс вертелся у него под ногами, иногда становился на задние лапки, вилял хвостом и часто дышал, высунув язык. — Ну, здравствуй, Волчок, — негромко поздоровался с ним Замятин. И Волчок негромко тявкнул в ответ. У него был ошейник с мелкой медалью-монеткой, будка была, однако Любаня никогда не сажала Волчка на цепь. Пёс всегда бегал по двору, «курсировал», как сказал бы полковник Порох — покойничек. Замятин невольно взглянул на небо — там, в вышине, быстро темнело, таяли перистые облака. Про себя он пожелал полковнику: «Земля пухом, товарищ». Пускай отдыхает товарищ Порох, заслужил спокойно поспать. Здесь не пахло ни гарью, ни дымом, ни боем — воздух напоен духом свежего хлеба и чудесных анисовых яблок. Замятин зашёл за незримый барьер, и ему больше не надо командовать и грозно басить. Он физически ощущал, как разбивается в нём следак и вояка, а из груды тёмных осколков подмигивает паренёк семнадцати лет. Улыбчивый и влюбленный, который ночи напролет мог подыгрывать сверчкам на сопилке. Замятин за всю жизнь переживал подобное всего лишь, два раза. Первый, когда переступал порог полуподвальной подсобки, где Пелажка корпела над разработками для проклятого Игната Морозюка. А второй, вот, сейчас, зайдя за калитку к милой Любане. Тогда ему было хорошо и легко, а сейчас? Замятин не мог расслабиться ни забыться: его рвало надвое ещё одно чувство: что ж ему делать? Снова просить у Нечая помощи без протокола и отыскать, всё же, Пелажку? А зачем? Что он ей скажет? Лучше бы просто отпустить её с миром. Замятин знал, что он изменился. Раньше он был «образцовым» и «гордостью» — исполнительный, быстрый и дьявольски точный. Слепой и безвольный исполнитель приказов. Замятин как огня боялся оказаться между долгом и честью. Но по злой иронии навечно застрял именно в этом «чистилище». Ему не выбраться никогда. Остаётся только не думать, а взять сопилку и сыграть ту самую мелодию, «Веют ветры» из Лысенковской «Наталки Полтавки». Для Любани, и больше ни для кого. Вот она, его настоящая жизнь. Жаль, нет больше сопилки, а на поясе у Замятина — кобура с тяжёлым ТТ. Именной, наградной пистолет вдвойне тяжелее стандартного, слишком много крови на нём. Замятин должен был его гордо носить, однако всё больше и больше сгибался под тяжестью. Любаня сидела на низкой завалинке. Тихо напевая, она чистила яблоки. Вынимала по одному из корзины, тонко-тонко снимала ножиком кожуру и бросала в другую корзину. — Сидра наведу, — вздохнула она, не здороваясь. — Много уродилось в этом году, всех и не съесть. Жалко будет, если сгниют. Замятин отпустил коня и бросился к ней, как тот самый мальчишка. Он обнимал её колени, утыкаясь в них небритым лицом. Вот она, настоящая жизнь, а остальное — так, шелуха. Но сколько же шелухи! Замятин совсем в ней погряз. Потерялся сам, и теряет самое главное. Замятин поднял голову, и они встретились взглядами. Два безмерно уставших, тускнеющих взгляда, два человека, которые безмерно устали терять. У Любани нет больше косы, а у Замятина нет сопилки. У обоих нет части души: Любаня вдова, да и Замятин тоже, считай, что вдовец. — Посидим с тобой на крылечке, Серёнь, — Любаня выкинула яблоко обратно в корзину и провела пальцами по его коротким, жёстким волосам. В них въелся запах пороха и папирос. На пальцах Любани осталась пыль. — Ты кушай яблочки, много ведь уродилось. Поёрзав, Замятин устроился возле неё, но кушать не стал, не позволила совесть. Какая же он свинья! Солнце наполовину скрылось за острыми верхушками елей, что росли далеко-далеко, на холме. Красное и какое-тусклое, оно погружалось в сероватое марево. Завтра ветрено будет, такая примета. — Веют ветры, веют буйны, и деревья гнутся, — тянула Любаня, устроив голову у Замятина на плече. — Ой, как стонет мое сердце, а слезы не льются. Замятину оставалось молчать и слушать. Пел он из рук вон, похуже вороны. Вот бы сопилку. Как же Замятин хотел, чтобы Любаня никогда больше не плакала. Но она смертельно устала терять. Сестрица, муж, дочка и даже внучка, которую Любаня не успела толком увидеть — убитые сослуживцы Замятина не идут с ними ни в какое сравнение. Замятин чувствовал вину и не решался взять её за руку, но Любаня первая сжала его огрубевшие пальцы. Где-то вдали замолкал птичий свист. Стайка стрижей промчалась и скрылась из виду. Вот оно, главное. Вот она, та самая жизнь.