***
Нюрка кралась на цыпочках. Тихо, как кошка, да прислушивалась к любому, даже самому тихому шороху. Шорохи чудились ей за каждой из наглухо закрытых дверей, в углах, куда не доставал свет керосинки, и на улице, под окном, словно бы там кто-то шастает и ломает ветки кустов. Раньше Нюра бы обязательно посмотрела, что там такое шуршит. Но вместо того, чтобы прокрасться к большому окну и сдвинуть занавеску, она опасливо шмыгнула к противоположной стене. «Кто у вас мог шею сломать с одного хвата», — Нюра своими ушами слышала, как дед Матвей рассказывал товарищу Замятину кошмары про Клоппа, потому что подслушивала под дверью. А вдруг, убийца притаился опять? Меланка на посту лениво перелистывала «Технику — молодёжи». Она подняла на Нюрку сонные глаза и широко зевнула. — Как там твой обход? — пробубнила она и снова уткнулась в журнал. — Мелаш, ты не спи, — шепнула ей Нюрка и пристроилась на табурете. — По-моему, под окном кто-то есть. — Да? — Меланка вскинула голову. — Может, деда Матвея позвать? Она потянулась к столу и выдвинула скрипучий рассохшийся ящик. На его дне блеснула воронёная сталь: там Меланка прятала «вальтер». — Это от Лобова, — Меланка вынула грозное оружие, повертела в руках и вернула назад. — На всякий пожарный. — Ты что? — всполошилась Нюрка. — Лобов же — военный юрист! Даже и думать не смей! — Страшный он, Нюрочка, — Меланка зябко поёжилась. — Какой-то разэдакий. Зыркает так, как ворона. Вот-вот, и накинется. — Мелаш, ты не волнуйся, — Нюра взяла Меланку за руки. — Лобов товарища Семёна боится. А ещё — здесь Комаров. Давай, лучше, сходим за дедом Матвеем. Меланка кивнула и встала из кресла, сонно потягиваясь. Она собралась захватить «вальтер» с собой, но Нюра задвинула ящик. — Нет, заберу, — настояла Меланка. — А вдруг его «этот» возьмёт? — Какой ещё «этот»? — удивилась Нюра. — Лобов, что ли? — Нет, — отказалась Меланка. — Этот, который Клоппа убил. Его я тоже боюсь. — Ладно, бери, — Нюрка сдалась: Меланка права, нельзя оружие оставлять без присмотра, когда в лазарете шастает «этот». Меланка заткнула «вальтер» за пояс, чтобы сразу выхватить, если «этот» появится. Нюрка полезла за стол и взяла приткнутый к стенке кусок карниза. Тётя Шура поправляла им занавески, однако этот массивный толстый кусок с успехом послужит увесистой палицей. Они крались гуськом: первая Нюрка с палицей наперевес, а Меланка — за ней, почти что, в затылок. Нюрка поминутно озиралась, и вдруг застряла, стиснув палицу в кулаке. Меланка едва носом не врезалась в её спину, успела остановиться в последний момент. — Ты чего? — она не на шутку перепугалась, даже полезла за «вальтером». — Чш, — зашипела Нюрка, припав к стене. — Ты это слышишь? Меланка вслушивалась в тишину, а её пальцы сами собой сжались на прохладной рукояти. А ведь Нюрка права: из темноты коридора неслись непонятные тихие звуки. Вроде как, чьи-то мелкие, лёгкие шаги, шлёпанье босых детских ножек по старому мрамору. — Что это, Нюрочка? — Меланка прижалась к ней сзади. Нюрка гладила Меланкину похолодевшую руку, хотя и у самой пальцы сделались ледяными. — Дуняша Черепахова пляшет, — прошептала она. — Господи, не пройдём же мимо неё, задерёт. Нюрка сразу забыла и про реализм, и про опиум для народа. А Меланка, та и вовсе, тряслась. Обе жались к стене и не решались заглянуть за угол, за которым начинался длинный коридор. — Или шею сломит… с одного хвата, — дрожащим шёпотом добавила Меланка. Нюрка поняла, что не только она подслушивала разговор Замятина с дедом Матвеем. Меланка — та тоже «любопытная Варвара». — Что делать-то, Нюрочка? — всхлипнула от страха Меланка. — Не знаю, — отозвалась Нюрка и замолкла, едва не прикусив язык. Шажки становились чаще и громче. Дуняша приближалась бегом, да ещё и вприпрыжку. В жуткой тишине ясно слышалось, как подскакивают эти ножки… мёртвые ножки — часто и глухо стукаются об пол. — Отче наш, иже еси на небеси, — хныкала, запинаясь, Нюрка. Какой тут коммунизм, когда мавка танцует? И не только танцуют, но и поёт. — Гори, гори ясно, чтобы не погасло, — приглушённо, почти полушёпотом напели детским голоском. Меланка с Нюрой стояли, обнявшись, и сходили на сопли от холодного ужаса. Август Клопп, наверное, так же нарвался, и умертвие увело его за собой. В навь, в подвал — навсегда. Голосок внезапно потонул в гулком топоте. Пение оборвалось, и ножки зашлёпали прочь. Меланка сжала «вальтер» в дрожащих руках. Нюра получше схватилась за палку. Как вдруг из-за угла надвинулась тёмная тень. Прыгнув, Нюра ударила почти наугад. Она в кого-то попала — удар обрушился с глухим стуком, некто сдавленно булькнул и распластался у ног. — Да что ты наделала? — Меланка подбежала к Нюрке, хватаясь за голову. — Вот же ж… холера, — Нюрка вконец перепугалась, увидав, кого сумела подбить. Она уронила палку и попятилась от распростёртого тела. На полу вяло ворочался и кряхтел товарищ Лобов. Меланка подняла керосинку, осветив его битую голову — на лбу чётко проступил след от удара. — Нюрка, Нюрка, бежим! — Меланка потянула её за рукав. — Живой ведь, сам очухается. Нюрка сделала шаг. В тишине снова зашлёпали ножки. — Стой, ни с места! — запищала Меланка, прицелившись в коридор. Некто маленький, юркий, шмыгнул за угол и растворился во мгле. Стихли шажки, и в вязкой тишине возился, мерзко бранясь, товарищ Лобов. Меланка всё стояла, всё целилась в никуда. Сквозняк холодил разгорячённые щёки и колыхал отросшую неопрятную чёлку. В голове вертелась молитва: «Отче наш иже еси…» — Глянь, — шёпот Нюрки раздался из-за спины. Меланка, вздрогнув, выронила пистолет, и он брякнулся ей под ноги. — Ты что? — шепнула ей Нюрка с явным испугом. — Я её видела, Нюрочка, — Меланка подобрала пистолет, но не прятала в кобуру. — Кого? — Дуняшу Черепахову. Она там, за углом. — Влезла в окно! — воскликнула Нюрка и сразу зажала себе рот. Меланка заметила настежь раскрытые рамы, а под окном валялись комья засохшей грязюки. Ну и грязные же у неё ноги! — Чего шумим? — басовитый окрик прокатился по коридору раскатами грома, и некто тяжело затопотал. — Замятин! — взвизгнула Нюрка. — Комаров! — вторила Меланка. Обе рванули прочь и тут же наткнулись на крепкую мужскую фигуру. В правой руке незнакомца зловеще поблескивал пистолет. — Глебка! — Нюрка мигом узнала это «чудовище». — Чего шумим? — повторил Васято, но уже куда тише и будто украдкой. Оглядевшись, он забил пистолет в кобуру. — Глебка, кто-то влез в лазарет, — затараторила ему Нюрка. — Там его следы, под окном. — Да? — изумившись, Васято снова потянулся за пистолетом. — А ещё мы там это… Лобова навернули, — нехотя добавила Меланка. — Палкой, в лоб. — Я думала, что он — это этот, который влез, — оправдывалась Нюрка, подводя Глебку к окну. — Видишь, Глебка, как натоптал? Васято так и не достал пистолет. Он задумчиво поскрёб затылок, разглядывая таинственные следы. Натоптано знатно, и, кроме грязищи, валяются какие-то вялые васильки, колоски и трава. — Кажется, пришёл через поле, — буркнул Глеб, подняв сломанный колосок. — Надо срочно докладывать. Я сейчас! Васято рванул, но застрял посреди коридора. Комаров всё ещё занят, и он приказал ни в коем случае не отвлекать его от Щеглова. Васято потоптался, раздумывая, и зашагал обратно, к девчатам. — Товарищу Комарову я потом доложу, — сказал он совсем уже шёпотом. — Нюр, я скажу, что это я — Лобова, хорошо? — Нет, что ты, зачем? — Нюрка и не заметила, как положила руки ему на плечи. — Меня Комаров на картоху засадит, а тебя — я не знаю, — Васято мягко взял её за запястья. — Поэтому даже и не думай признаться. — Нехорошо это, Глебка, — Нюрка отказалась, сбросив его руки. — Дядя Сидор учил меня, что за свои поступки надо отвечать. — Не… — начал Глеб, но его перебила Меланка. — Глебка, он ещё тут, — она указала туда, в коридор, где скрылся непонятный комок темноты. — Я видела, как вон за тот угол сбежал. Глеб взял её керосинку и поднял на вытянутой руке. Конечно же, он ничего не смог разглядеть. Даже наоборот, темнота в коридоре ещё сильнее сгустилась по сравнению с кружком тусклого света. Где-то там разрывался проклятиями товарищ Лобов, и из-за его злобного рыка ничего невозможно было услышать. — Так, сами мы туда не пойдём, — решил Глеб. — Товарища Нечаева надо позвать.***
Таня ходила по палате тише мышонка. Она замирала у каждой занятой койки и освещала керосинкой лица спящих больных. Взглянуть нужно на каждого — такое правило ночного обхода. Дашутка мирно спала, обнимая подушку. Тане радостно было, что сегодня она не плачет во сне и не зовёт ни сестрицу, ни мамку, ни неизвестных подружек. Перед сном товарищ Семён старательно разобрал её «царские» косы, расчесал и заплёл одну нетугую косу, чтобы не спутались волосы. Катенька Радивонник спала, осторожно придерживая возле себя малыша. Ей повезло: сын родился здоровым, да и сама она не пострадала. Тольша глухой скукожился, зарывшись носом в простынку. Он всё хромал: нога срасталась неправильно, и дед Матвей выписывать его никак не хотел. Баба Клава тяжело перевалилась с левого бока на правый. Буркнула что-то невнятное и шумно засопела, накрывшись почти с головой. Таня всех обошла — это нетрудно теперь, когда в палате осталось только пять человек. Остался только товарищ Семён. Но Таня замерла полпути к его койке. Она будто тонула в писке сверчков, в прохладе ночи и запахах цветов, которыми веяло из приоткрытого окна. Семён сам выбрал койку под окном, где больше воздуха — чтобы полегче было дышать. Рядом с Семёном Таня задерживалась чуточку дольше. Освещая его керосинкой, она любовалась красивым лицом. Она восхищалась: человек, переживший столько всего, способен улыбаться во сне, и на щеках у него появляются ямочки. Таня вдохнула поглубже — сердце забилось в груди — и сделала шаг. Неведомое доселе чувство захватило её, вызвав одышку и лёгкую дрожь. Листая блокнот, она наткнулась на рисунок, где она вот так вот стоит, с керосинкой. Приглушённый свет упал на подушку — взбитую, как будто на ней сегодня не спали. Койка Семёна пуста, и Таню охватила досада. — Ух! — она тихо фыркнула, опустив керосинку. Вот же, прохвост! Таня поняла, что Семён снова дымит тайком от деда Матвея. Она давно заприметила укромное место, где он прятался с папиросами. Пора бы нагрянуть туда и напомнить товарищу про «баобабы». Таня вышла из палаты на цыпочках, неслышно закрыла дверь. Как бы невзначай она опустила руку в карман халата и дотронулась до блокнота. Найдя себя с керосинкой, Таня не решилась дальше смотреть. Боялась… Чего? Что Меланка и Нюра заметят её красные щёки? Нет, это всё чепуха. Таня боялась собственных чувств. Она твёрдо решила, что утром вернёт Семёну блокнот. А раз он не спит, то не стоит ждать до утра. Таня слышала голоса и возню дальше по коридору, и спешила поскорее выйти к чёрному ходу. Свирепая гулкая поступь — это наверняка, Комаров. Ругань скрипучим голосом — постылый Лобов. Их суета подняла на уши весь лазарет: в лесу завёлся некто пострашнее Укрута. Капитан госбезопасности свирепел, грохотал про комендантский час, про облавы и рейды и про то, что нельзя больше ходить по грибы и по ягоды. Уже завтра будет нельзя. А вернее, сегодня: стенные часы в конце коридора скоро пробьют два часа ночи. Крыльцо охраняли. На ступеньках развалился Павлуха и громко храпел, прислонившись к стене. Намаялся за день, а тут ещё и пост поручили — не выдержал. Таня обошла его осторожно, чтобы на руку не наступить, и выбралась в безветренную, тихую ночь. Погасив керосинку, пристроила её у простенка. Лунный свет делал всё вокруг сказочно-серебристым. Трава и листья деревьев сверкали мистическим светом, а зенитка с колодцем тонули в тени старого дуба. Таня шла по траве, на сапогах оседала роса. В небе мерцали, будто подмигивая, чистые звёзды. Где-то там, среди них — звезда Изиги, затерялась в бескрайнем таинственном сумраке. Летом её не видать. А зимой — Семён говорил, что звезда Изиги восходит на юге. Получается, что над мезонином. Вернее, над щербатой нашлёпкой без крыши, половину которой снесло снарядом в сорок втором. Оставшийся кусок торчит, будто рог — да, точно над ним и взойдёт Мать Разливов. Летучая мышь шмыгнула над головой и исчезла среди теней. Фыркнул в вольере Черныш. Внезапно Таня заметила шевеление краем глаза и прянула к дубу. Она прижалась к стволу — как раз там, где самая тёмная тень. Опасливо выглянула — а вот и Семён. Это он шевелился: пробегал комичной трусцой и прятался за кустами шиповника, пригибая голову. Таня не стала кричать. В ночной тишине её крик «услышат и в Африке», как говорил отец. Таня решила вернуться назад и перехватить Семёна у чёрного хода, но внезапно потеряла его из виду. В один миг Семён скользнул в тень и как растворился. Таня корила себя: проворонила. Как вдруг чья-то ладонь легла ей на лицо и закрыла глаза. Таня обмерла, выронив керосинку. Не смела ни вскрикнуть, ни даже дышать. На ум шли нелепые вещи: её поймал… Еремей Черепахов? Или тот, самый страшный, кто разгромил лагерь Комарова в лесу? Тёплое дыхание прошло по шее к плечу — вконец перепуганная, Таня чувствовала его, как адское пламя. Но «самый страшный» не тронул её, а убрал ладонь и отпустил. — И кому же тётя Люба сказала не гулять по ночам? — Таня услышала насмешливый голос Семёна. Страх вмиг сменился негодованием. Таня в сердцах развернулась и стукнула его в плечо кулаком. — Напугали до чёртиков! — кипятилась она, пропадая от жара, который так и бросался в лицо. Семён глядел на неё с лёгкой улыбкой, чуть снисходительной — как взрослые глядят на беспокойных детей. Он держал Танину керосинку, а из-за уха у него торчала гадкая папироса. Странно, что от Семёна не разит табаком. Куда же он ходил среди ночи? — Собрался, вот, выкурить, но решил корчевать баобабы прямо сейчас, — Семён схватил папиросу и щелчком отправил куда-то в траву. — Ну, а вы? Почему не слушаетесь тётю Любу? Таня выхватила из кармана блокнот и разом протянула Семёну. — Вот, возьмите назад, это ваш, — на одном дыхании выпалила она. И едва не раскашлялась, потому что горло перекрыл ком, аж дыхание перехватило. — Танюша, он ваш, — Семён не стал забирать. — Я обещал, что «начерчу» ещё много портретов. Все ваши, целый блокнот. Он улыбался. Поразительно, что человек, которого в куски переломала война, может улыбаться с такой теплотой. Сколько всего он прошёл — с самого детства под пулями, в каких-то теплушках и блиндажах. Терял товарищей, а может быть, и семью… И хоронил мечту за мечтой. Не поступил в консерваторию, и художником тоже не стал, хотя мог бы вполне. Таня крепко прижала блокнот к груди. Обхватила обеими руками помятый переплёт с ремешком-застёжкой. Она бормотала какую-то чепуху про художников, и смущение не давало ей поднять глаза. Скопления ромашек напоминали созвездия и туманности — настоящий Млечный путь под ногами. Таня до смерти боялась услышать от Семёна смешок — её счастье, что он сдержанно молчал, слушая всё, что она говорит. Да, война — это ужас и кромешный ад, но именно она привела его к ней. — Това… — начала Таня — решилась. Вопрос давно вертелся у неё в мыслях, но Таня считала, что никогда не станет спрашивать вслух. Но сболтнула, и дороги назад уже нет. Семён отрицательно покачал головой: — Не «товарищ». — Семён, — чуть выдавила Таня: его имя без «товарища» обжигало язык похлеще тёти Зининой горчицы. — Как бы мы с вами жили, если бы не началась война? — Танюша, вы знаете, — Семён взял у Тани блокнот и опустил в карман её халата. — Я добрался-таки до людей-пчёл. У них много селений, а то, где я побывал, называется Сонго. Там я встретил двух братьев-жрецов, очень-очень старых и мудрых-мудрых. Одного звали Мгвана, и он был чёрный, как ваши сапоги. А второго — Доло, он был альбиносом. Знаете, Танюша, что они мне сказали? Таня лишь головой мотнула. Какие ещё жрецы с чудными именами? К чему он всё это говорит? Семён подобрал длинную, тонкую ветку и нарисовал круг на мягкой влажной земле. — Они говорили, что разум без энергии — пустота, — он ткнул веткой в центр круга, оставил ямку. — Видите, он пустой? Таня пространно кивнула. Она не понимала его, но и перебить не посмела. — А энергия — без разума — хаос, — продолжил Семён и лихим росчерком изобразил длинную полосу. — Ни конца, ни начала, полное противоречие. Он перечеркнул её второй такой же — агрессивной, летящей. Таня глядела на неё, и немного узнавала себя «до». До того, как её ранили в ногу. Она убежала на елань тайком от тёти Любы, потащила с собой профессора Валдаева и Никитку. И даром, что все могли утонуть — они увидели Велеград. А что же «после»? Таня теперь обдумывает каждый шаг, но что-то из её жизни исчезло. Хаос перешёл в пустоту? Таня взглянула на Семёна — тот снова чертил: новый круг, и в нём — аккуратный крест, опрокинутый на бок. — Разум и энергия, — Семён улыбнулся в ответ на Танин вопросительный взгляд. — Люди-пчёлы называют этот символ «саа-дайи». У всего в этом мире есть что-то, что дополняет его до «саа-дайи». У каждого человека есть ещё один человек. Мои друзья-жрецы очень хотели бы познакомиться с тем, кто дополняет меня. — А? — начала Таня, но Семён вдруг взял её за руки. — Я не знаю, что было бы, если бы война не началась, — говорил он. — Но, когда она кончится, мы с вами отправимся в Африку. — Зачем? — изумилась Таня. Она вся тряслась, пряча одышку. В лунном свете его волосы казались серо-серебряными, а глаза… Словно бы он не отсюда, не из этого мира. Даже не с этой планеты, а с какой-то далёкой, затерянной среди звёздной пыли. — Я покажу вам, какие закаты в пустыне, и как сверкает по берегам Таманрассет «ливийское стекло». Мои друзья, наконец-то, дождутся нас с вами. Семён слегка потянул её за руки, и Таня послушно сделала шаг. Навстречу, к нему. Можно ведь? Можно, но только единственный раз. Такое никогда больше не повторится. Таня сама запретит ему повторять. — Нет, — Таня освободилась и прижала ладони к груди. Она отвернулась — разглядывала трещинки на дубовой коре, точно бы просила совета у дерева-долгожителя. Или искала спасения. Таня совсем не свободна, она — вдова. И, к тому же, это она виновата в смерти Никиты. Когда закончится война, Таня каждый день будет ухаживать за его могилкой, чтобы хоть как-то искупить вину. Потому Никитка и злился из печки, что она не заходила к нему вот уже второй год кряду. И что траур не носит, и вспоминает всё реже — постепенно меняет его на Семёна. Ни в какие пустыни-Африки Таня ехать не может — никуда уезжать из Черепахово она не должна. Даже на время. И в Москву Таня решила больше не возвращаться. Таня услышала треск: Семён переломал ветку надвое. И вдруг шмыгнул мимо неё, скрывшись в плотной тени. Раздался какой-то сдавленный стон и перешёл в хрипы, жутко искажённые болью. Минуту спустя Семён показался опять, с кем-то, кого схватил и сурово вывернул руку. Его пленник кряхтел, едва шевелясь — боль не позволяла ему особо барахтаться. — Это я, това… — пленник засипел, и Семён отпихнул его. Не устояв, он свалился Тане под ноги. Та отскочила, чтобы не сшиб. — Глеб? — Таня опешила, разглядев, кого поймал товарищ Семён. Глеб не успел ничего ей сказать: Семён навис над ним и принялся свирепо песочить: — Что ж ты тут лазишь, как хорёк? Почему не доложил по уставу? Семён для острастки пнул Глебку в бок, а тот отодвинулся и пробормотал: — Нам нельзя по уставу, товарищ Нечаев, мы… — Лобова ударили палкой по лбу, — перебил из-за кустов другой голос. Тонкий, совсем растерянный и виноватый. — Нюрка! — Таня всплеснула руками — сразу узнала, кто там скрывается. Нюрка выбралась в свет луны и вытащила за собой и Меланку. А за ними, шатаясь, выпростался Бобарёв. Зевая во весь рот, он тёр глаза кулаками: растолкали его посреди «волшебного» сна. Павлуха не особо и понимал, что происходит — просто торчал да корчил недовольные рожи. Глеб ёрзал в траве и глухо бурчал, перебирая в пальцах ромашки. Вроде как, кто-то забрался через окно, он увидел тень и ударил, а оказалось, что — Лобова. — Это я стукнула, товарищ Семён, — Нюрка шмыгнула носом. — Я… — А я даже из «вальтера» хотела стрельнуть, так напугалась, — влезла Меланка. — Мы боимся рассказывать товарищу Комарову. Вот, вас решили позвать. — Отставить, — отрезал всю болтовню товарищ Семён. — Товарищ Васято, слушать приказ: встать и доложить по уставу! Глеб тяжело водворился на ноги. Семён вывернул ему правую руку — левой Васято держался за больное запястье. Докладывать по уставу у него не очень-то получалось. Глеб всё так же глухо бурчал, опасаясь, что кто-нибудь может услышать. Бурчание нелегко было разобрать, тем более что Глеб всё ещё шепелявил — не долечил флюс. Случилась беда: в лазарете снова хозяйничает какой-то лазутчик. Но почему же не лаял Черныш? — Так, отряд, — вздохнул товарищ Семён, когда Глеб, наконец, замолчал. — Шагом марш разбираться, кто куда влез, и кто кого стукнул.***
Лобов выглядел скверно. Рука забинтована, на лбу надулся шишак. Тётя Шура притащила ему кусок льда с ледника, завернула в марлю и велела держать, чтобы шишак на весь лоб не расползся. Лобов морщился: карбидная лампа светила ему в лицо, а ещё — товарищ Комаров свирепо нависал, требуя объяснений. В лазарете дела у Лобова застряли намертво. Проклятая дверь в подвале не поддалась ни отвёртке, ни специальным отмычкам, которыми можно отомкнуть даже немецкий штабной сейф. Раз даже Лобов в сердцах забил в замочную скважину долото и лупил молотком по нему до тех пор, пока не устал, и боль в проткнутой руке не сделалась невыносимой. А убийца Августа Клоппа всё оставался призраком, как тот Еремей, о котором так рьяно судачили все местные клуши. Лобова одолевала досада и злость. И этой ночью он решился на следственный эксперимент. Лобов от самых ворот прополз по-пластунски — по траве, по мокрой и грязной земле. Пробрался через чёртовы терновые заросли, цепляясь в потёмках за колючки и длинные корявые ветки. Каждая царапина мерзко саднила, а гимнастёрка напоминала грязную тряпку. Лобов забрался в окно — в то, которое всегда держали открытым. Он слышал какие-то звуки, вроде шагов, и вдруг ему на голову обрушился тяжёлый удар. Лобова обступили: казалось, сюда прибежали все, кто не спал. Кроме Комарова, военного юриста жёг взглядом ещё и Сафронов, Громов приковылял и привалился к стене, приподняв левую ногу. Надежда Васильевна обнимала белобрысую дочку, а чуть поодаль от всех, в тени, притаился Нечай. Лобов старался на него не коситься — лучше сделать вид, что он его вообще не заметил. Ни Нечая, ни двух девиц, что топтались у него за спиной. Девицы, девицы… Девицы вечно крутились, бередили и будоражили, но больная рука всякий раз «верещала» о том, что ни одну «курицу» тронуть нельзя. Иначе кухонный ножик окажется не в ладони, а в горле. Закончив доклад, Лобов опустил подтаявший лёд и вытер лоб грязным и смятым платком. Как же ему неуютно, аж начал дёргаться глаз! Тётя Шура кривилась, будто собралась отделать шваброй по бокам, да и Матвей Аггеич недобро косился на грязь, которую он натащил. — Каковы результаты эксперимента, товарищ военный юрист? — осведомился товарищ Комаров. Грохотать он уже не мог, да и рот старался особо не разевать, чтобы не вырвался нелепый зевок. Лобов тянулся, глядя поверх голов. Результаты. А можно ли покушение и шишку на лбу считать результатом? — Подозреваемые, товарищ Лобов? — сухо потребовал капитан госбезопасности. Лобов замешкался, припоминая, чьи эфемерные силуэты видел, прежде чем у него искры полетели из глаз. Он и рта раскрыть не успел, как точно из ниоткуда возник Глеб Васято. — Разрешите обратиться, товарищ капитан госбезопасности! — выкрикнул Глеб, хлопнув каблуками. Эхо превратило хлопок в гулкий грохот. Комаров сморщился и устало кивнул, мол обращайся, только скорее. Капитан госбезопасности давил зевки, и это сразу бросалось в глаза. Глебка мелко огляделся по сторонам и затараторил: — Виноват, товарищ капитан госбезопасности: я принял товарища Лобова за лазутчика. Эхо бодро вторило ему из глубины коридора, а Лобов не мог вставить ни слова. Перед тем, как палка врезалась ему в лоб, товарищ военный юрист видел вовсе не Глебку, а тщедушную мелюзгу. Двух девиц. Сейчас одна из них запряталась за Нечая, а вторая шаркала, обтирая ладони о передник. Кажется, её Нюркой зовут. Лобов заметил, что Нюрка глазеет на него, не отрываясь. И вдруг она шагнула вперёд. Свет ацетиленового пламени вырвал её из темноты, рыжую, конопатую. — Товарищ Комаров, это не Глеб, это я! — Нюрка перекричала Васяту и замолкла, застыла. — Нюрка, зачем? — прошептал Глеб в повисшей тишине. — Потрудитесь объясниться, товарищ Перепеча! — громыхнул Комаров, подперев кулаками бока. Нюрка растерянно переминалась, шмыгая носом. В который раз пройдясь ладонями по переднику, она опустила глаза в пол и гнусаво забубнила: — У нас тут ночной обход, и вдруг кто-то влез. Я не знала, что это товарищ военный юрист эксперимент проводил. Ежу понятно, она пожалела, что высунулась. Но что за чёртов балаган? Кто же виновен-то, чёрт подери? — Прекратить укрывательство! — Лобов рявкнул, чтобы они все заткнулись. Бормотание, кудахтанье, выкрики шрапнелью сыпались на его битую голову и не давали соображать. Лобов прятал нарастающий тик за частым морганием, но неприятная напасть мучала его всё сильнее. Военный юрист безмолвно искал поддержки у Комарова, а тот совсем уже осовел. — Виновный, шаг вперёд, — Комаров не приказал, а вздохнул, и зевок у него, всё-таки, вырвался. — Иначе — оба под трибунал. Ни Нюрка, ни Васято не решились шагать. Все взгляды устремились на них — вышла жуткая пауза. — Что ж вы, товарищ Лобов? — жёлчно хохотнул из тени Семён. — Шаг вперёд! Лобов аж поперхнулся. Пару раз он хлопнул по собственным карманам, точно бы там завалялись нужные слова. — Товарищ Нечаев, вас… — разозлился на Семёна товарищ Комаров. Но замолчал, разглядев выражение его лица. Улыбка — не иначе, безумец. — Товарищ Лобов, виновны здесь только вы, — Семён довольно кивнул сам себе. — Чего ж не шагаете? Лобов торчал дураком и не мог справиться с тиком. Как он не предусмотрел их чёртов ночной обход? Теперь получил палкой, да ещё и Нечай поднимает на смех. Да, Лобов не предупредил об эксперименте — думал, никто не заметит, как он запрыгнет в окошко. Это минутное дело, но… — Получается, ввели товарищей в заблуждение, — пригвоздил Нечай и, мало этого, кивнул Комарову: — Не так ли, товарищ капитан? Донельзя замотанный, Комаров не стал ничего разбирать. Задумчиво потеребив усы, он выдал на весь коридор: — Товарищи Филатова и Перепеча, вам благодарность за проявленную отвагу и бдительность. А вам, товарищ Лобов, выговор. Лобов, почти что, физически ощутил, как палец Комарова упирается ему в лоб. Прямо в шишак. И скорчился от боли, которая пронзила голову вполне реально. — Пока устно, а потом посмотрим, — свирепел Комаров. — Товарищ Васято — предупреждение! В следующий раз — за укрывательство — под трибунал! Глебка ещё раз хлопнул каблуками и сбежал, а за ним и Нюрка растворилась в тени. — Ну вот и разобрались, — Матвей Аггеич подмигнул тёте Шуре. — Вот что, Шурочка, выдайте товарищу Лобову инвентарь. Пущай теперь принесёт пользу обществу и выдраит коридор! Лобов попытался взбрыкнуть, но Комаров приструнил его одним только взглядом. — Выполнять, товарищ лейтенант юстиции, — капитан госбезопасности отдал однозначный приказ. — Всем остальным — разойтись! Комаров забрал карбидную лампу — круг яркого света отползал в конец коридора по мере того, как он уходил. Лобов всё торчал, всё таращился — в пустоту, где ещё минуту назад ухмылялся Нечай. Нечай, Нечай — а кто он такой? Лобов слышал о нём: недалёкий громила, привязанный к товарищу Журавлёву, как хвост. Но пару раз он прославился: в первый, когда в одиночку выкрошил роту СС. А во второй — въехал полковнику Пороху кулаком по зубам. И когда только этот болван сделался хитрой ехидной лисой? — Приступайте, товарищ! — голос пожилой медсестры отправил образ Нечаева к чёрту. Лобов вздрогнул: не ожидал, что она подкрадётся к нему, да ещё со спины. — Давайте, голубчик! — тётя Шура брякнула перед Лобовым ведро воды, на боку которого висела тряпка. Лобов получил в руки старую швабру, а медсестра, прищурившись, уточнила: — Тряпку выкрутить хоть умеете, или мне над вами стоять? — Умею, — прогудел Лобов, лишь бы она убралась. — Ну вот и отлично! — улыбнулась тётя Шура. — Приступайте, товарищ! И не забудьте: чтобы блестело!***
Сонная Меланка скукожилась в кресле, Нюрка на табурете каталась — совсем чуточку, чтобы ножки не стукались в пол. Таня прикрутила огонёк в керосинке, опасаясь тратить зря керосин. Все разошлись, затихла гулкая солдатская поступь. В коридоре шуршал только Лобов — елозил по полу шваброй, с тихим лязгом переставлял жестяное ведро. А в его невнятном бурчании проскакивала отборная брань. — Так ему и надо, — зевнула Меланка и подобрала под себя ноги. По полу постоянно тянуло сырым промозглым сквозняком и, если долго сидеть, ноги отмерзали даже летом. — Не будет больше в окошко влезать, — Нюрка фыркнула носом и схватила «Технику — молодёжи», стремясь хоть чем-то руки занять. Она страшно переволновалась, решившись признаться, что стукнула Лобова. Руки тряслись до сих пор. Таня опустилась на второй табурет, и прилегла, устроив голову в сгибе локтя. Карман её халата тянул блокнот. Семён так и не забрал его. Семён. Таня до сих пор чувствовала на запястьях тепло его рук. «Разум без энергии — пустота, энергия без разума — хаос», — его слова отдавались в голове громким звоном. Что это? Неужели, признание? — Я видела, как мамочка плакала над Яшиной фотографией, — прошептала рядом Меланка. Спасла, вырвала из раздумий, от которых у Тани кружилась голова. Таня обняла её за плечи, почувствовала мелкую дрожь. Вот-вот, и Меланка сама расплачется. Они с тётей Надей три года надеялись, что Яша вернётся, и Таня знала, что тётя Надя тайком ото всех ставила ему свечи за здравие. — Ты бы пошла, поспала, — прошептала Таня Меланке. — Отдежурила ведь, устала. — Не могу, — отказалась Меланка. — Мамка там возится с этим Щегловым, а мне страшно одной. Лучше я с вами тут посижу. — Танечка, мы с Мелашкой слышали, как в коридоре кто-то в горелки играл, — Нюрка придвинулась к ним и тоже положила голову на руки. — Кто? — опешила Таня. Она сразу же вспомнила сказку Дашутки про ночную подружку. Могла бы решить, что это Дашутка выбралась в коридор поиграть — если бы своими глазами не видела, что Дашутка крепко спала. — Дуняша Черепахова, — Меланка повернулась, взглянув на Таню в упор. — Кто же ещё может играть по ночам? — Я тоже слышала её, Танечка, — бормотала вместе с ней Нюрка. — Голосок детский и ножки босые. Мы не стали товарищу Комарову докладывать, чтобы за «опиум для народа» не загреметь. Таня не знала, что им сказать. Кроме Дашутки, в лазарете детей больше нет. Из села ночью никто не придёт. Неужели и впрямь, существует Дуняша? Избавила всех от мерзкого Клоппа и играет в горелки, потому что не доиграла при жизни? Страшно… А внезапно громкий шорох из темноты заставил всех трёх вздрогнуть. — Там она, — Меланка вся съёжилась. Да и Нюрка — тоже — и потянулась к ящику, куда Меланка отправила «вальтер». Там есть одна пуля, на случай ЧП. Но Таня успокоилась, заставив себя взглянуть на «чудовище». Нет в коридоре Дуняши — из сумрака тащился Васято и нёс стул, иногда чиркая ножками по полу. — Глеб, ты чего? — удивилась Нюрка, когда он приблизился и поставил стул возле её табурета. Глеб уселся на стул «верхом», положил руки на спинку и упёрся подбородком в предплечье. — У меня это, приказ: коридор охранять, — прошепелявил он в рукав гимнастёрки. — Буду, значится, выполнять. — Глебка, прости, — Нюрка виновато положила руку ему на плечо. — Зря я тебя в это втравила. Мне надо было самой к Комарову пойти. Глебка мотнул головой, откинув со лба отросший чуб. — Нюрка, ты это… не это, — он замялся, скребя в затылке. — Может, съездим всё-таки, в Красное? Клуб там хороший, мне Сухов рассказывал. — Когда наладится, — начала Нюрка. — Ой, то есть, нет… Даже в полумраке заметно было, как её щёки наливаются краской. Нюрка уткнулась в «Технику — молодёжи» и ворчливо добавила: — Некогда мне ездить, дежурить надобно. Ни дать ни взять дядька Сидор. Таня спрятала улыбку, уткнувшись лицом в рукав. Даже и лучше, что Глебка пришёл — с ним спокойнее, и пистолет у него заряжен. Таня повернулась к Меланке — та уже спала, свернувшись, как кошка в клубок. Таня зевала: её тоже ужасно клонило в сон. Время такое, начало четвёртого, когда заснёшь хоть в окопе и не заметишь. Глебка что-то бормотал Нюрке, Нюрка — Глебке, и голоса отползали куда-то за пелену. «Глянь на небо — птички летят», — бубенцами зазвенело из-за невидимой грани. «Колокольчики звенят», — мысленно ответила Таня. Это только сон. — Ничего не бойтесь, — долетело сквозь сон. Тихий, ласковый шёпот. Не сквозь сон, а во сне — Тане приснилось, что это шепчет Семён. Почудилось его дыхание на щеке и лёгкий поцелуй в уголок губ. Нежный и будто бы настоящий. Нет. Таня вздрогнула и проснулась. Рывком, как кто-то ударил — она вскинула голову. Меланка, Нюрка и Глеб — все вокруг неё спали, не справились с «началом четвёртого». И, кроме них, так же, пристроив голову на сложенных руках, спал товарищ Семён. «Ничего не бойтесь».***
Сырые, мрачные стены подвала глушили звуки ударов и безудержные рыдания, переходящие в вопли и хрип. Настольная лампа бросала на бетон неровный световой круг. Евгений Журавлёв дубасил немца с особым пристрастием. Его колено с хлюпаньем врезалось в жалкую рожу и в тощее пузо, а немец рыдал. Брюки Журавлёва вконец выпачкались в крови и в его проклятых слезах. Евгений уже устал и запыхался, но ярость переполняла. Гад малодушно просил пощады — верещал по-немецки, умоляя Журавлёва остановиться. Свирепо бранясь, Журавлёв схватил образину за горло швырнул на пол. Несчастный червяк скукожился у него под ногами, закрывая ладонями избитую рожу. Лужица тёмной крови быстро натекала на пол, а проклятый «Без пяти минут» шмыгал носом, поднимая в Евгении дикую злость. — Ах ты ж, гнида, — отдуваясь, процедил Журавлёв. Он смял в кулаках изодранный воротник и швырнул немца обратно, на табурет. Тот с него едва не свалился: выручила стена. Немец упёрся в неё сутулой костлявой спиной и продолжал противно, малодушно рыдать. Эрих. Его зовут Эрих. Но он — никакой не Траурихлиген, а всего лишь, ничтожество, и ему грош цена. Скулящее, вечно голодное нечто, которое даже собакой не назовёшь. Чёртов «Без пяти минут». Журавлёв повернул лампу так, чтобы она светила прямо в его крысиные глазки. Чтобы слепила, чтобы это отродье хоть в чём-то призналось. — Где скрывается твой командир? — прорычал Журавлёв, наклонившись к самой отвратительной роже, измазанной соплями и плюхами крови. Оба глаза у немца заплыли и вспухли, под ними расплывались здоровенные синяки. Эрих чуть ворочал рассечёнными в кашу губами, но упрямо твердил одну и ту же «песню», которая у Журавлёва уже в печёнках засела. Журавлёв выхватил пистолет и злобно прицелился немцу в лоб с левой руки. — Последний шанс, гнида! — рявкнул он, свирепо подняв плечи. — Или колешься, или сожрёшь свинца! Немец съёжился и плаксиво заскулил, глотая сопли. — Чёрт, тратить ещё на тебя пули! — ярился Евгений, запихивая пистолет назад в кобуру. С этим «кадром» каши не сваришь: в СС ему отлично промыли мозги. Хоть «Без пяти минут» и выглядит жалким, а будет буровить одно и то же враньё, пока не сдохнет к чертям. Терять на него время — тухлый номер. Журавлёву надо кидать мелкую гниду и ехать в это Черепахово, хватать Нечая из лазарета, собирать в кучу местных лентяев и вплотную заняться Траурихлигеном. Скорее всего, «немецкий дьявол» засел где-то в окрестных лесах. — Я был очень голоден, — плакал на табурете «Без пяти минут», опустив сломанный нос. — Я вышел попросить еды. Журавлёв слышал это в сотый, в тысячный, в стотысячный чёртов раз. Ярость в нём победила разум — Евгений схватил гниду за горло. И пришёл в себя, услыхав хруст костей и хрипы немца. «Без пяти минут» обмяк в его руках и съехал с табурета на пол. — Вот же ж, чёрт, — прошипел Журавлёв, поддав носком сапога бесповоротно мёртвое тело. Голова немца легко скатилась на бок, а глаза так и остались широко раскрытыми. Евгений сломал ему шею — с одного хвата. Резкий, требовательный стук в дверь вызвал у Журавлёва нервную дрожь. — Войдите, — пробурчал он скрипучим голосом, вытирая одну ладонь о другую. Из-за постоянной сырости дверные петли начинали ржаветь. Дверь отворилась с писклявым скрежетом, и на пороге допросной возник товарищ Сова. — Чего тебе, сержант? — осведомился Журавлёв, смерив его недовольным сонным взглядом. — Радиограмма пришла, товарищ подполковник госбезопасности, — невозмутимо отрапортовал товарищ Сова, протянув Журавлёву бумажный клочок. На распластанного на полу немца он даже не взглянул: оскомину уже набили такие «клиенты». Форс-мажор на допросе — обычное дело. Журавлёв выхватил радиограмму, наспех просмотрел ровные печатные строчки и злобно смял в шар дрянной бумажный клочок. Так и есть, Траурихлиген «окопался» в лесах — и показал зубы. Он единственный, кто способен ударить штык-ножом так, чтобы обездвижить человека, но оставить в живых. Ну и сам Журавлёв эту технику тоже освоил. А Проклов — если он выжил, то, скорее всего, попал к Траурихлигену в плен. Журавлёв чувствовал, как гимнастёрка промокла от пота. Пот ручейками стекал по лбу. Незаметно для Совы Журавлёв пошевелил правой кистью. Чёрт подери, большой палец до сих пор как деревянный. Евгений ни за что не выдержит боя с Эрихом Траурихлигеном один на один. А Эрих обязательно навяжет ему этот бой. — У тебя ведь в Черепахово тётка? — Журавлёв спросил Сову как бы между делом. — И сестра, — добавил товарищ Сова. — И сестра, — повторил за ним Журавлёв. — Вот что, Сова, радиографируйте товарищу Замятину, что взвод подкрепления прибудет в Черепахово завтра. — Есть, — коротко согласился товарищ Сова, хлопнув каблуками сапог. — Выполнять, — устало отправил его Журавлёв. — Есть выполнять, — ответил Сова, но задержался в допросной. — Утилизировать надобно, товарищ подполковник госбезопасности, — сержант развёл руками над придушенным немцем. — Стухнет к утру. — Да, давай, — кивнул Журавлёв, задавив несолидный зевок. Спать ему хотелось чертовски — да прямо на полу бы улёгся, около трупа, и захрапел бы до утра. Плевать на всё, главное, выключиться хотя бы на пару часов. Но сон не шёл: радиограмма Замятина подействовала, как особенный кофе, который негласно называли «капучино Эль-Греко» — за то, что порошок первитина даёт высокую и очень стойкую пенку. Да, будет взвод подкрепления, будут рейды, облавы. Но Журавлёв знал: бой с «немецким дьяволом» — только его бой. И, стоит ему совершить малейшую ошибку, Траурихлиген сотрёт его в порошок.