Нечаев

Таня старательно вымывала пол палаты. Тёрла, как всегда, кропотливо, чтобы ни пятнышка не осталось на белой краске. Солнце заглядывало в распахнутое окно. Тётя Шура, мыча под нос незнакомый Тане мотив, обхаживала тумбочки тряпкой — ни пылинки не должно быть в палате. Таня невольно прислушалась. А ведь она уже слышала эту песню. «В мой увядающий сад искрой надежды лети…» — да это же «африканская» песня Семёна! Но откуда тётя Шура знает её? — Ты, ярче сотни лампад, радостью мир освети, — заливисто пропела в голос тётя Шура и вдруг зашагала к двери, небрежно бросив тряпку на тумбочку. — Тёть Шур? — удивилась Таня. Тётя Шура так никогда бы не бросила. Тряпка повисла неопрятным хвостом и свалилась на пол. А тётя Шура и не услышала, как Таня зовёт. Напевая, она вышла в коридор и исчезла. — Тёть Шур? — Таня пошла за ней. Беспокойство точило: случилось что-то плохое, раз тётя Шура так убежала. В коридоре её уже не было, стихли её шаги. Как же быстро! — Тёть Шур! — позвала Таня и огляделась. Никого. Но из палаты неожиданно шагнула фигура. Незнакомец в сером костюме, с серыми волосами, с плоским серым чемоданчиком под подмышкой. Его лицо как в тумане. — Кто?.. — Таня не на шутку перепугалась. Но не договорила. Туман растаял, и она поняла, что коридором быстро зашагал профессор Валдаев. Живой? И почему он её не заметил? Не услышал, как Таня его позвала? — Сан Саныч! — Таня побежала за ним. Живой, он всё знает — и про Ужаля, и про Гайтанку, и про логово фрицев в часовне. И скажет ей, кто такой этот Принц. Но профессор уходил дальше и дальше. Он ни разу не обернулся, сколько бы Таня его ни звала. Высокая фигура в сером костюме становилась эфемерной, как тень. И постепенно сливалась с другими тенями. Профессор круто свернул — на закрытую лестницу, которая ведёт в мезонин. — Стойте, там провалиться можно! — кричала ему Таня. Догоняла, но догнать не могла. Сан Саныч шагал наверх — гулко, громко, но ни одна из ветхих ступеней под ним не заскрипела. Таня бежала за ним и не чувствовала ни боли в ноге, ни одышки. Да и лестница совсем не та развалюха, а новая, свежевыкрашенная. Нет больше дырок в стенах, да и дверь на мезонин снова закрыта — как раньше, как до войны. Сан Саныч взялся за ручку, рывком распахнул дверь, и в глаза Тане ударил свет. Такой яркий, что она едва не упала. Таня зажмурилась, а когда открыла глаза, дверь оставалась распахнутой. Она чуть покачивалась, и за ней виднелся вовсе не мезонин. Бесконечные волны песка тянулись до самого горизонта, залитые светом африканского солнца. А в песках виднелось ущелье, над которым нависали выщербленные острые камни. Сан Саныча нигде не было видно. Сколько Таня ни вглядывалась, приложив ладонь ко лбу козырьком, не видела ни души в этом невероятном месте. — Сан Саныч? — шёпотом позвала Таня и опасливо шагнула за дверь. Ущелье мгновенно приблизилось и оказалось у неё под ногами. Таня стояла на отвесном обрыве. Маленький камешек вылетел из-под сапога и исчез где-то внизу. В бездне, перед которой Таня не чувствовала ни капельки страха. Вот какая она, пересохшая река Таманрассет, и по берегам её ослепительно сияли драгоценные камни. Таня попала туда, где заблудился Семён, и сказочный Антуан встретился с Маленьким принцем. «И на волшебном ковре три принцессы сидят», — вертелось у неё в голове. — Мамзель Тати, — раздалось за спиной. Не человеческий голос, а стрёкот. Такой мёртвый, пугающий. Таня вздрогнула и обернулась. Она увидела кровавые мальвы, и не одну веточку, а целый букет. Его держал таинственный Принц — в белоснежной рубашке с кружевными манжетами, с золотыми шпорами на сапогах. Его вишнёвый шейный платок был заколот брошью-цветком. Дунул ветер, и платок растрепался длинным атласным шарфом. Он настоящий, Маленький принц — только взрослый, выше Тани на целую голову. На мизинце у него сияет рубин, вправленный в перстень-змею. А волосы почти такие же белые, как и рубашка. Вот только лица не видать — оно в дымке, расплывчатое. Хоть Принц от Тани в паре шагов, она не могла его разглядеть. Но казалось, что он улыбается, протягивая ей цветы. — Эрик! — окликнула из небытия тётя Римма. И Принц обернулся. — Эрик, — повторила Таня, не понимая, откуда вообще взялось это имя. Таню кто-то встряхнул за плечо, и солнечная бесконечность пошла резкими трещинами. Принц глядел на неё в упор, и не лицо у него, а рожа — жуткая, серая, вся в земле и заляпана кровавыми плюхами. Улыбка разъехалась в клыкастый оскал до самых ушей, взгляд наполнился испепеляющей яростью. В ужасе Таня отпрянула, отталкивая гнилые цветы. Принц выкинул их и протянул к ней когтистую лапу с переломанным костлявым мизинцем. — Ты что тут, спишь? — чей-то голос врезался в уши, утопил шипение Принца. Таня начала отбиваться от каких-то ворон, которые вдруг налетели. Ноги подкосились, и она рухнула… на пол, выдраенный до блеска. Колено и локоть ответили пронзительной болью. Таня вскрикнула и поняла, что лежит на боку. — Танечка, ты чего? — испуганно прошептали над головой. Таня распахнула глаза — над ней склонилась перепуганная Меланка. Она упиралась ладонями в перевёрнутый табурет и глазела так, будто бы перед ней не Таня, а волк. — Задремала, — пролепетала Таня и попыталась подняться. Ноги покрылись отвратительными мурашками — отсидела, заснув на табурете. Таня покосилась и снова бы рухнула, но Меланка успела схватить её за руку. — Не заболела? — Меланка потрогала Танин лоб прохладной ладонью. — Нет, — та отказалась, с трудом вставая на ноги. Таня почти не чувствовала затёкшие ступни и поэтому сразу же села на второй табурет. Она шевелила пальцами в сапогах, стараясь удержать в памяти рожу, с какой показался ей этот «Эрик». Таня знала: она его не придумала, а где-то видела такого же, жуткого. Вот только где? Только кто это был? Надо всё-таки попросить Семёна нарисовать чудище, хоть и стыдно. — Танечка, — Меланка обняла её за плечи. — Точно не заболела? Давай, маме тебя покажу? — Нет, не надо, Мелаш, — Таня мотнула головой, сбрасывая наваждение. — Мало спала… На тётю Любочку в лесу фрицы напали: страшно, не спится. — И нам страшно, — шепнула Меланка ей на ухо и кивнула кому-то, кого Таня не заметила поначалу. У подоконника топталась Катенька Радивонник. Она неслышно подошла к ним на цыпочках, осторожно придерживая малыша в большом ярком платке. Меланка подняла сброшенный табурет, и Катенька села, придвинулась к Тане. — Товарищ Проклов ещё живой, — прошептала она. — Я сама его видела, в боксе. — Да? — Таня вскинула голову. Как это, когда дед Матвей сам говорил, что Проклов от силы три дня проживёт? Хотя Таня не видела, как его везли хоронить. — Матвей Аггеич смог его покормить, — шептала Катенька. — А ещё — в Москву написал. — Надо товарищу Семёну про Проклова рассказать, — вмешалась Меланка. — И про Москву. Только чтобы никто не узнал. Таня зябко поёжилась. Видимо, дед Матвей не только кормить научился, но и смог что-то от Проклова разузнать, раз написал аж в Москву. И ничего никому не сказал. Странно это, странно и страшно. Таня обязательно скажет Семёну про Проклова. — Танечка, хочешь на Проклова посмотреть? — тихонько спросила Меланка. — Мы покажем, где дед Матвей его спрятал, Катенька знает. — А не застукает? — Таня совсем не хотела наткнуться на Матвея Аггеича возле бокса, куда, похоже, нельзя заходить. — В подвал пошёл дед Матвей, — шепнула Меланка. — И кружку туда понёс. — Ищет что-то, — добавила Катя. — Если быстренько, мы успеем к Проклову, пока не вернулся. Малыш у неё в платке тихо спал. Какой он стал хорошенький, пухлощёкий. Спокойный такой, в маму пошёл. — Пошли, — согласилась Таня. Ноги уже не болели, но страх всё равно подспудно кусал. Бесшумно ступая за Катенькой, Таня боялась. И сама не понимала, чего. Вот он, тот коридор, по которому во сне уходил профессор Валдаев. Вот — закрытая лестница на мезонин. Выход на неё заколочен крест-накрест, и намалёвано краской: «Опасно! Не ходить!» С лестницы повеяло сквозняком: там, наверху, все стены дырявые, и ветер гуляет среди них и шумит. Катя через весь коридор просеменила на цыпочках и остановилась перед развилкой. Если направо свернуть — выйдешь к чёрному выходу. А налево — попадешь в тупик. Точно, как в сказке, только не хватает волшебного камня. Катя кивнула налево, постояла чуть-чуть и нырнула в темноту тупика. Тут нет окон, и воздух всегда сырой и промозглый. А в самом конце тупика виднелась узкая дверь. Это бокс, куда немцы в оккупацию велели класть «особых» пациентов, а после — партизаны притаскивали раненых «языков». Клопп в нём повалялся два дня, но товарищ Замятин решил, что в палате, у всех на глазах, будет легче его сторожить. Катенька без раздумий показала на закрытую дверь. — В замочную скважину загляни, — подсказала Меланка. Таня подкралась на цыпочках и присела. Замочная скважина тут здоровенная, насквозь, и в неё можно увидеть весь бокс. Тесную клетушку, едва ли не карцер, куда с трудом входит койка. На койке лежал на правом боку человек. Его лицо Таня разглядела с трудом: очень мешала повязка. Голова забинтована «шапочкой», толсто, но из-под слоя марли и ваты зловеще торчал ржавый штык. Дед Матвей так и не смог его вынуть — и подложил подушку Проклову так, чтобы его голова не сдвигалась. Товарищ старший лейтенант юстиции чуть заметно дышал, но не шевелился, а его запястья Матвей Аггеич для чего-то связал бинтом. Таня согнула указательный палец и негромко стукнула в дверь. Проклов вздрогнул, и она, отпрянув, наткнулась спиной на Меланку. — Что там? — та испугалась. — Живой, — буркнула Таня. — Идёмте отсюда. Ей страх как хотелось уйти. Дед Матвей может вернуться и застукать их за подглядыванием. Да и страшно здесь, аж душа в пятки. Раз вздрогнул товарищ, значит, в сознании, мучается. Таня шла, не оглядываясь, и остановилась уже у окна, заплетенного Алёнкиным вьюном. Стебли цеплялись за сломанную решётку, за каждую трещинку в камне, синие колокольчики тянулись к солнечному теплу. — Товарищ Проклов в сознании, — Таня только сейчас решилась заговорить. Меланка прижала руки к груди и чуть слышно пробормотала: — Мамочка ведь сердобольная. От неё Матвей Аггеич спрятал товарища. Сердобольная. Таня вспомнила крик — протяжный, искорёженный болью. Так кричал старший сержант, которого в том году принесли в разорванным животом. Бедняга лежал прямо тут, под окном, в луже крови, среди собственных внутренностей. Ему бы уже никто не помог, но старший сержант умолял, заходясь воплями и клокотанием. Никто не решался к нему подойти. Только тётя Надя присела рядом на корточки, и старший сержант замолчал. Уснул навсегда, с лёгкой улыбкой, потому что ему больше не было больно. — Я скажу товарищу Семёну про Проклова, — выдохнула Таня и отвернулась в окно, пытаясь забыть бледное, перекошенное криком лицо. — И про Москву, — напомнила ей Меланка. Таня кивнула, вдохнув лёгкий, сладковатый аромат синих колокольчиков. «Гайтаночка, матушка, заступись», — крики умирающего заглушил шёпот Алёнки. «Гайтаночка, матушка, заступись», — мысленно повторила Таня, и ей, вроде бы, стало полегче. Катенька осторожно взяла Таню за руку и протянула ей запечатанный конверт, надписанный мелким аккуратным почерком. Не сама писала — помогла тётя Надя. — Танечка, ты когда к товарищу Семёну пойдёшь, отдай ему письмо для Ромашки, пускай отправит на фронт, — попросила она, сжав Танину руку немного сильнее. — Скучаем мы по нему. Сына ни разу не видел, и ни строчки не написал. Таня взяла конверт и вымучила улыбку. Тётя Надя до сих пор не разрешала рассказывать Катеньке правду про мужа. А Тане всё труднее смотреть той в глаза, полные надежды и ожидания. «Почему он не пишет?» «Когда он вернётся за нами?» — Отдам, Катенька, — пространно буркнула Таня. — Отправит, конечно. Она хотела добавить: «И ответ привезёт», но… нет. Такое никому не под силу — не сможет даже Семён. Таня осторожно обняла Катю, чтобы не побеспокоить спящего малыша. Худенькая она стала совсем, сыну всё отдаёт. — Танечка, ходит тут кто-то, — Катя задёрнула носом. — Шмыгнул по коридору, дверь к товарищу Проклову дёрнул да не открыл. Светлый такой — думала, Ромашка вернулся. А это не он. Увидал меня и — в окошко. — Светлый, — шепнула Меланка, смяв подол юбки. — Не к добру? — Катя подняла глаза. А Таня не знала, что ей ответить. Роман Радивонник погиб. Семёна бы Катя сразу узнала. А кто здесь ещё светлый? «Немецкий дьявол!» — отдался в памяти злой голос товарища Комарова. Капитан госбезопасности говорил, что этот враг был белобрысым, и что его так и не смогли пристрелить. А вдруг, «дьявол» действительно, жив? Шастает по лесам? На тётю Любу набросился? И пришёл в лазарет, чтобы добить товарища Проклова? — Ты товарищу Семёну про него расскажи, — Таня собралась и решила действовать. — Вот сразу, как только приедет. Катя топталась с испуганным видом, Меланка ёрзала, сидя на подоконнике. Она собралась что-то сказать, но с улицы весело звякнул велосипедный звонок. — Доброе утро, товарищ Семён! — оживилась Меланка. Таня выглянула в окно. Семён остановился на тропке с остатками давешнего булыжника. Его велосипед снова был на ходу. Семён отцепил его от динамо-машины, поставил обратно заднее колесо да навесил целых два пассажирских сиденья: одно на багажнике, второе — на раме. Черныш присел рядом с ним на задние лапы, наклонил голову набок, приветливо виляя хвостом. — Здравия желаю, товарищи! — Семён поздоровался со всеми тремя и помахал рукой. В волосах у него застряли опилки, да и вся гимнастёрка в опилках. А из-за воротника смешно торчала солома. С самого рассвета Семён взялся латать тёти Любину крышу. Увидел потёки на чердаке и сказал, что нужно чинить, пока не прогнили стропила. — Справились, товарищ Семён? — весело спросила Таня. Ей захотелось вылезти во двор через окно, но Таня не стала. Застукает тётя Шура, так мало не покажется за то, что натоптала на подоконнике. — Нелёгкая это задача, товарищи, — Семён поскрёб затылок, сдвинув фуражку низко на лоб. — Пыхтим всем опорным! — Мы должны вам кое-что рассказать, — негромко начала Таня и кивнула Кате, чтобы та не боялась, а выдала всё про лазутчика. — Я с вами, — пробормотала Меланка. — Всё равно, в лазарете пока делать нечего. Семён обеспокоенно морщил лоб, слушая Катин рассказ. — Зря сняли охрану, — проворчал он, едва Катя умолкла. — Вот же, Матвей Аггеич… не мог сказать, что у него этот Проклов валяется! — Вон он, — Меланка кивнула налево, туда, где по дорожке быстро шёл от подвала дед Матвей. — Ну вот и потолкуем сейчас с товарищем, — обрадовался Семён. Матвей Аггеич нёс из подвала чашки Петри. Целых три штуки забрал и шагал осторожно, чтобы не выплеснуть «волшебный» пеницилл. Догнав его, Семён по-солдатски взял под козырёк. — Здравия желаю, товарищ! — Здравия, — дед Матвей ухмыльнулся в усы. — Нашли чегой-нить? — Да вот, пожалуй, нашёл, — Семён ухмыльнулся ему точно так же. — Куда это вы целых три чашки? Больные, поди, все повыписывались! Семён хотел его подцепить, но Матвей Аггеич насмешливо хохотнул: — Эх, вы! Лекарство-то готовить надобно: фильтровать, настаивать. Непросто это, товарищ Нечаев! — Товарища Проклова хотелось бы обсудить, — буднично бросил Семён. — Тела не видели, не хоронили, отчёта в опорном по нему нет. Что нам в Красное подавать? — Видите ли, товарищ, — дед Матвей сдвинул брови, бросив на девчат обеспокоенный взгляд. — Дело-то хитрей некуда. Надо бы наедине обсудить, как грицца, без протокола. — Ну что ж, без протокола, так без протокола, — согласился Семён. — Значит-ся, прямо сейчас и обсудим. Матвей Аггеич ступал неслышно, как кот. Прошёл коридором и завернул в тупичок. Семён не отставал от него и молчал, потому что дед Матвей запретил ему говорить. В тупичке оказалось мрачно и сыро. С потолка Семёну за шиворот упала гадко холодная капля. Тот поморщился, наблюдая за тем, как Матвей Аггеич отпирает замки. Три замка — на подгнившей старой двери. Но петли отлично смазаны — ни скрипа, ни малейшего шума не услышал Семён, когда Матвей Аггеич, наконец, открыл дверь. Он кивнул, требуя, чтобы Семён заходил первым, но тот кивком настоял, чтобы первым шёл дед Матвей. Тесный бокс встретил полумраком и духотой. Окно не только закрыто наглухо, но и занавешено плотной зелёной шторой. Матвей Аггеич юркнул к двери, едва Семён ступил за порог, и быстро закрутил все замки. Семён видел его, словно быструю тень — дед Матвей подобрался к узкому столу под окном, оставил на нём чашки Петри и засветил тусклый огонёк в керосинке. Семён увидел койку с ободранной спинкой, на которой съёжился на боку изрядно отощавший товарищ военный юрист. Его голова была вся в бинтах, на затылке запятнанных сукровицей, а штык оставался на месте. Но несмотря на него товарищ Проклов чудом оставался живым. — Не чудо это, товарищ, — полушёпотом возразил дед Матвей, перехватив взгляд Семёна. — Промазал слегка этот «дьявол», или как его там. Штык кидал с левой руки, а она у него, похоже, подбита. Двигаться товарищ Проклов не может, но иногда варнякает интересно. Вот, я даже кое-то начертал с его слов. Матвей Аггеич приподнял с койки тощий тюфяк и вынул стопку листов. — Вы глядите, товарищ, — он сунул её в руки Семёну. Семён не сразу понял, что дед Матвей «начертал» толстым химическим карандашом. И, лишь хорошо присмотревшись, разобрался, что это ещё один план. Проклов, скорее всего, в бреду рассказывал про подземелья, куда его увели. Сам путался, и Матвей Аггеич, рисуя, путался вслед за ним. Ходы змеились, пересекались, заводили в тупик. — Товарищу Куликову покажу, — буркнул Семён. — Авось, разберёт. — Эк, не силён в картографии я, товарищ, — признался Матвей Аггеич и достал ещё один лист. — Товарищ юрист тута-ка на одну личность указывал. Начертал его вам, как смог. С листа на Семёна косоглазо глядела простецкая чубатая физиономия. Уши оттопырены, нос картошкой. Кажется, этот тип конопатый, и ещё — Семён не припомнил, чтобы видел его в ориентировках в опорном. — Идентифицируем, — сухо пробормотал он и, свернув лист вчетверо, сунул за пазуху. — В портретах, поди, не силён, — бормотал Матвей Аггеич. — Тут вот какое дело, товарищ. Дед Матвей почти прошептал, оглядываясь по сторонам. Он прокрался к окну, поправил штору. — Что за дело? — осведомился Семён, наблюдая за тем, как Матвей Аггеич суетливо проверяет засовы. — Москва отозвалась, — дед Матвей шептал неразборчиво, шепеляво. — Дескать, на ноги поставят товарища. — Москва? — Семён, хмыкнув, взялся за подбородок. — Москва далеко. А вот, под носом у вас, товарищ, шныряют. — Кто? — спохватился Матвей Аггеич. — Покамест не выяснили, — Семён насторожился, заметив, как Матвей Аггеич беспокойно ерошит бороду. — Лазутчик замечен прямо здесь, возле бокса. Так что, зря молчите, товарищ. Надобно выставлять караул, иначе рискуем обнаружить в подвале и товарища Проклова тоже. — А кто ж у нас глазастый такой? — Матвей Аггеич попытался выяснить, кто же заметил незваного гостя. Семён повертел в руках неуклюжий портрет похитителя и ответил уклончиво: — Вот сейчас и пойдём, опросим свидетелей. Но сперва — пустим служебно-розыскную собаку. — Да куда ж вы с собакой-то — в лазарет? — Матвей Аггеич отнюдь не обрадовался тому, что пёс пробежится грязными лапами по выдраенным коридорам. — Иначе не выйдет, Матвей Аггеич, — настоял Семён, поднимаясь. — К тому же, товарищ Черныш у нас чистоплотный, сильно не наследит. Черныш терпеливо лежал на крыльце. Ждал хозяина — и вскинул голову, едва Семён показался из-за двери. Семён тихо присвистнул, и пёс послушно поднялся на лапы, потянулся да потрусил в коридор следом за ним. Черныш принюхивался, поводил ушами. У окна остановился и, поднявшись на задние лапы, коротко гавкнул на подоконник. — Отсюда залез, — понял Семён. Выглянул в окошко, бросил быстрый взгляд на колючий шиповник. — Несладко ему пришлось, — Нечаев хохотнул, заметив на ветке тряпицу. — Зацепился, небось. Матвей Аггеич тоже выглянул — и повернулся к Семёну. — Найдёте? — осведомился он. — Неохота профукать Проклова-то. — А с чего б не найти? — пожал плечами Семён. — След имеется. Идёмте, товарищ! От окна Черныш бесшумно завернул в тёмный тупик, покрутился у закрытой двери. А потом вдруг разлаялся и рванул по коридору бегом. — За ним! — Семён тоже рванул. Но пёс недолго бежал. Он застрял у лестницы на мезонин и скрёб лапой доску, на которой сверкала надпись: «Опасно!» — Пошли, — Семён согласился с собакой и решил подлезть под доску. Но Матвей Аггеич положил руку ему на плечо. — Ступеньки гнилые, товарищ, — дед Матвей кивнул на «Опасно!» — Глядите, ухните вниз, и поминай как звали. — Раз наш с вами гость там побывал, почему бы и нам не слазить? — Семён, таки, поднырнул под доску. — Вы с нами, Матвей Аггеич? — Я, пожалуй, останусь внизу, — дед Матвей опасался идти по лестнице, которая чуть держится и скрипит каждый раз, когда поднимается ветер. — Как знаете, — Семён не настаивал. Он кивнул Чернышу, и пёс резво помчался вверх по ступенькам. Под весом Семёна они скрежетали, и тот старался ступать ближе к стенам, где доски покрепче. Сквозь прорехи в кладке заглядывало летнее солнце. Ветерок превращался в сквозняк и трепал гимнастёрку и волосы. Черныш ни разу не остановился, добежал до подобия комнатки под остатками крыши. Ласточки вились вокруг и пищали, ныряли под разбитый карниз, в гнёздышки, где их ждали птенцы. Черныш вставал на задние лапы и обнюхивал стены. Семён задумчиво наблюдал за ним. Как бы невзначай он выглянул в дыру, которая раньше была широким окном. Отсюда прекрасно виден весь задний двор: и колодец, и зенитная пушка. Возле колодца кружком стояли девчата. Таня подняла голову и замерла, прижав ладони к лицу: заметила, что Семён вылез на опасный, разрушающийся мезонин. Семён помахал ей рукой и услышал, как она крикнула ему, чтобы спускался. Черныш потянул Семёна за рукав, и тот обернулся. Пёс, поскуливая, требовал, чтобы Семён заглянул за карниз. — Там? — он удивился, но послушался Черныша. Поднялся на цыпочки, пошарил за сгнившей доской, распугивая ласточек. Те выпархивали с обеспокоенным свистом, кружились и вновь стрелками влетали в тесные гнёзда. Рука Семёна наткнулась на что-то твёрдое, плоское и прохладное. — Ага, — Семён с довольной улыбкой кивнул сам себе, но доставать находку пока что, не стал. Матвей Аггеич оставался у лестницы и сразу напал на Семёна с вопросами. — И там побывал, — коротко ответил Семён. А Черныш обнюхал доску и стены и вновь потрусил — через коридор, да в окошко. — Да что ж это? — выдохнул дед Матвей. А Семён уже запрыгнул на подоконник. — Полезли, товарищ, скорее! — Нечаев вымахнул в окно и едва сам не запутался в колючих ветках шиповника. Черныш ловко пробрался кустами и залаял на тряпицу, застрявшую на шипах. Он подпрыгивал, но близко не подбегал — боялся нос уколоть. — Вы мне подсобите, товарищ! — закряхтел на подоконнике дед Матвей. Высоковато ему спрыгивать с цоколя. Семён протянул руку, и Матвей Аггеич неуклюже спустился. Тоже едва штаны в шиповнике не разорвал. — Охота ж ему было сюда залезать, — посетовал он на лазутчика. — Ловкий товарищ, — согласился Семён и аккуратно снял обрывок двумя пальцами, чтобы не уничтожить запах. Ткань похожа на сукно гимнастёрки, но ветхая и сильно выгоревшая на солнце. — Сейчас и узнаем, где такие ловкие обретаются! Черныш громко фыркнул, обнюхав находку, и со всех ног рванул через двор. Прямо через ромашки, мимо зенитки — к колодцу. Девчата бросились прочь, но остановились поодаль. А пёс оббежал колодец кругом, запрыгнул на бортик, едва не столкнув ведро, и громко залаял в тёмную глубину. — Да погодите ж, товарищ, — кряхтел дед Матвей, не поспевая за быстроногим Семёном. Семён вприпрыжку догнал Черныша, зашарил фонарём в темноте колодца. Какой же проворный: смог вылезти и спуститься назад просто так, без верёвки. — Глядите! — голос Тани отозвался пронзительным эхом. Семён перехватил её испуганный взгляд. Кое-где на булыжниках остались царапины и сколы, похожие на следы огромных когтей. Будто бы и не человек здесь полазал. — Дуняша, — пробормотала Меланка. — Или Укрут, — шепнула Катя, плотнее прижав к себе малыша. Все втроём, девчата ёжились да поглядывали на Семёна, искали защиты. Колодец всегда гляделся зловещей пропастью среди белых ромашек. В холодной тени обитает злая Дуняша, а может, и сам Еремей Черепахов… Или Укрут — и не Укрут-полицай, а настоящий, крадущий невинные души. Семён ещё осветил царапины и задумался, засунув фонарик за пояс. Черныш вертелся у него под ногами. Нюхал землю, скрёб лапами битые камни, которые когда-то были дорожкой. — Похоже, чует ещё чей-то запах, — понял Семён. Пёс внимательно обошёл девчат и уселся, фыркая носом. Значит, не они наследили — незваный гость приходил не один. — Замордовали, ей-богу, — приближаясь, пыхтел дед Матвей. — Да что ж за напасть? — Ну вот и колодец, — мрачно буркнул Семён. — Версии, товарищ? — Лихо вы приманили, товарищ, — Матвей Аггеич сделал на слове «товарищ» ехидный акцент. — Ходит ведь поживиться вашими угощениями, молоко дочиста выпивает. И, значит-ся, обитает в колодце. — Кружку не мыли? — Семён зацепился за версию. — Никак нет, — дед Матвей мотнул головой. — Несите! — потребовал от него Семён. — Как раз и проверим, кто тут цепляет скалолазные «кошки»! — «Кошки»? — Матвей Аггеич в изумлении вскинул брови. Девчата переглянулись и опустили глаза. Стыдно им, комсомолкам, верить в чудовищ. Сколько раз уж говорено, что не бывает ни мавок, ни призраков. Семён и не подумал о них вспоминать. Мавки не пахнут, а он решил, что Черныш выследит лазутчика по запаху с кружки. Дед Матвей утомился бегать вприпрыжку. За «мавкиной кружкой» он отправил Меланку, но та опасливо заглянула в колодец и застряла на месте. — Вместе пойдём, — вздохнул Семён и присвистнул, позвав Черныша. — Батальоном на мавок сподручней ходить! Заодно и флигель осмотрим. Во флигеле гость похозяйничал: оставил на подоконнике пустую кружку и миску, с которой собрал даже крошечки. Похоже, он добавку искал: бродил кругами, и Черныш, чуя запах, вертел такие круги. Девчата теснились у самой двери: Семён велел не затаптывать след. Наконец, пёс перестал вертеться, подбежал к подоконнику и коротко гавкнул в окно. Там Семён специально вынул нижнее стёклышко — устроил узенький лаз, в который мог бы протиснуться только ребёнок. Таня удивлялась, зачем такой узкий? Но, Семён, похоже, не прогадал. За угощением приходил очень маленький гость… или бесплотный. Как мавка. — Точно, Дуняша была, — шептала Меланка. «Лихо приманил». Хорошо, что тёти Шуры здесь нет, а то Семён получил бы шваброй — за «лихо». — Документируете, Матвей Аггеич? — Семён хитро подмигнул деду Матвею. — Гость из флигеля вылез в окно и к боксу товарища Проклова не пошёл. Значит-ся, у вас, товарищ, тут много гостей, а вы снимаете караул! Дед Матвей выглядел беспокойным и озадаченным. Теребил бороду да озирался по сторонам, будто бы «гости» всё ещё тут. Много гостей. По углам колыхались тени — это листва дрожит за окном, это… Товарищ Лобов выглянул из небытия и посетовал, что так быстро погиб. Это Дуняша оскалилась, показал зубы Еремей Черепахов. А ещё одна тень, в самом углу, выгнулась кошкой. И в другом, дальнем, углу тоже ощерилась кошка. И недобрые тени растаяли с досадливым стрёкотом. — Опросим свидетелей, — задорный голос Семёна прорвался сквозь невнятное бормотание. Черныш скулил и звал его снова прыгать в окошко — лазутчика догонять. Но Семён тихо сказал непонятное слово, и пёс послушно уселся и замолчал. Крикнув девчатам, Нечаев вынул листок из-за пазухи и развернул, показав неказистый портрет. — Ну что же, товарищи, — начал Семён. — Ознакомьтесь-ка с документом. Семён улыбался, и его голос звучал весело, будто шутит. Страх таял вместе с тенями. Ну и «документ»! Таня не удержалась и прыснула: — Да ему только Кляксы не хватает — был бы вылитый Карандаш! Катя тоже, было, улыбнулась, но, приглядевшись, схватила Таню за рукав. — А ведь похож был, товарищи, — прошептала она и подошла на шаг, внимательно разглядывая портрет. — И чуб тот же. — Так значит, вы видели, товарищ Радивонник? — сердито уточнил Матвей Аггеич. — Чего же тревогу не подняли? — Испугалась, думала мне Ромашка мерещится, — Катя виновато опустила глаза. — Эх вы, товарищ Радивонник, — беззлобно пожурил её дед Матвей. — Хорошо хоть товарищу Нечаеву сообщили. — Товарищи, — перебила Меланка испуганным шёпотом, от которого всем сделалось не по себе. Она взяла у Семёна листок, присмотрелась к физиономии. — Узнала, что ли? — удивилась Таня. Но Меланка грустно покачала головой, возвратив рисунок Семёну. — Яшеньку вспомнила, — она не хотела, а задёрнула носом. — Тоже мне повсюду мерещится. Даже показалось, что этот похож. Таня обняла Меланку за плечи. Знала, что они с тётей Надей всё равно ждут Яшку домой. Похоронка пришла, медаль посмертно… но на Феликса тоже пришла, а Семён его отыскал. — Выходит, не опознали, — Семён вернул рисунок за пазуху. — Составим ориентировку. Он прошёлся к окну, откуда веяло летним теплом, наклонился к подоконнику. На пожелтевшей от времени краске осталась сухая земля и пару поникших былинок. — Ну что ж, — Семён повернулся ко всем и поднял указательный палец. — Остаётся одно: узнать, куда приведёт мавкин след! Прыгать в окошко Нечаев не стал. Он вышел через пожарную дверь, велел Чернышу искать вокруг флигеля, однако пёс взял след только под самым окном. «Мавка» выпрыгнула через лазейку. Но побежала совсем не к колодцу. Черныш рванул в дальний угол двора, где за полуразвалившимся старинным забором кусты разрослись так, что превратились в дикие дебри. Пёс рысил, опустив морду к самой земле, а у забора припал на передние лапы. Там, в самом низу, булыжники раскрошились и получилась нора. Черныш, фыркая, сунул в неё морду, но не пролез и принялся рыть, отбрасывая комья земли. Да что же такое? Может и не человек баловался угощением, а зверушка какая пролезла? Только зверушка не выпила бы из кружки всё молоко, а разлила бы остатки на пол и слизала. Таня ощущала неясный страх. Физиономия на рисунке Семёна теперь походила не на клоуна Карандаша, а на Эрика из кошмарного сна. Странный француз бывал в гостях у отца. Это он подарил ей вертушку, только Таня не помнила, была ли она астролябией. Таня бы хоть сейчас рассказала о нём Семёну. Но тут и Меланка, и Катя, да ещё и Матвей Аггеич — не время пугать их кошмарами. Таня прогоняла тревогу, переводила взгляд со зловещих зарослей на Черныша. Пёс проворно раскопал дыру и, юркнув в неё, выскочил с другой стороны забора. Он зашуршал там, пробираясь сквозь заросли. Иногда лаял, звал за собой. Однако Семён говорил оставаться на месте и ждать. Таня вглядывалась в зелень листвы, в кривые засохшие ветки, похожие на костлявые руки. Черныш среди них затерялся. Но вскоре показался опять — выпрыгнул из норы и подбежал к Семёну мелкой трусцой. В зубах он принёс что-то яркое — лоскуток, что ли? Виляя хвостом, пёс протянул находку Семёну и, когда тот забрал, присел рядом, довольный собой. — Так, — Семён задумчиво почесал в затылке и осведомился: — Узнаёте, товарищи? Черныш притащил ему никакой не лоскут, а куколку, неумело сделанную из ярких тряпочек и мочала. Чистенькую, будто бы только что потеряли. Ночью, или под утро. Только вот, чья она? Таня не помнила, чтобы у кого-то из девочек такая была. Катя разводила руками, да и Меланка покачала головой — не узнала. — Дуняша Черепахова приходила, — прошептала она едва слышно, чтобы не ругал дед Матвей. Таня присматривалась: лицо и волосы у куколки из мочала, сарафанчик — из красной тряпочки с пёстрым рисунком. С птицами, которые показались очень знакомыми. — Подождите, — пробормотала Таня и приблизилась, дотронулась до неровной кукольной юбки. Ткань такая приятная, мягкая и совсем не помялась. Это же креп. — Я знаю, — проронила Таня и прижала ладонь к губам. Лоскуток — из того же отреза, из которого тётя Люба сшила Крисеньке нарядное платье. Та кружилась в нём и смеялась, широкая юбка разлеталась «солнечным» клёшем, и райские птицы на ней разворачивали хвосты. Крисенька тогда была самой красивой, а за калиткой её ждал гадостный Ампелогов с каким-то букетиком. С колокольчиками? Крисенька помахала ему рукой, обняла тётю Любу и выбежала со двора. Калитка скрипнула жалобно, как попрощалась. — Это тёти Любин отрез, — шептала Таня и мяла куколку похолодевшими пальцами. Внутри она набита колкой засохшей травой. Былинки проглядывали сквозь прорехи, ломались и сыпались кусочками в руки. — Вот же, Мартын! — присвистнул Семён и негромко добавил: — Гнида чёртова, а не сбрехал. Улика, товарищи, с ней не поспоришь! — Вы думаете? — Таня встала на цыпочки, заглядывая Семёну в глаза. Тот улыбался. Тепло его рук обожгло, и Таня, выронив куколку, невольно сжала длинные шершавые пальцы. «Вы согласны стать женой председателя?» — так невпопад прозвенело из памяти. Таня незаметно вдохнула, прогоняя все мысли. Семён всерьёз взялся Авдотку искать, а она? — Уверен, товарищи! — с озорством заявил Семён. — Мавки в куклы-то не играют, молока не пьют, да и по запаху их не найдёшь! — Вот это тётя Люба обрадуется! — Меланка даже в ладоши захлопала. — Вот те раз! — присвистнул Матвей Аггеич. — Мы тут лихо высматриваем, а оно во-на как получается! Семён улыбнулся его растерянности и покачал головой. — Убедились, товарищ, как «опиум» мешает нам здраво мыслить? — он вовсе не злился, не обвинял, а говорил с лёгкой насмешкой. — Не умеет лихо в горелки играть! — Едем скорее! — Меланка потянула Таню за рукав. — Всё тёте Любе расскажем! То-то обрадуется! — Едем, едем, — согласился Семён и подмигнул Тане. — Едем? Таня стояла сама не своя. Неужели и впрямь, Авдотка наследила на кухне? Прямо под носом — маленькая, голодная, но живая. Нашлась! А они из-за чёртовых баек не забрали её, не накормили. Нюрка даже хотела из двустволки стрельнуть, а Меланка прятала «вальтер» в ящике стола на посту. Таня чувствовала себя виноватой до слёз. В носу защипало, и на глаза навалилась пелена. Таня сморгнула её с трудом. — Матвей Аггеич, — попросила она, стараясь не шмыгать носом. — Вы как-нибудь задержите её, когда снова придёт. — Да задержать — не хитро! — заворчал дед Матвей. — Сомниферума капельку в молоко — заснёт напрочь — поутру и обнаружим. Только вот, вы, товарищи, на радостях про колодец-то позабыли! Вопрос безопасности осветите нам, товарищ Нечаев! — Осветим в лучшем виде! — заверил Семён. — Засаду поставлю — тут сразу и разберёмся, кто «обрадовал» товарища Клоппа, и кто товарища Проклова желает «обрадовать». Зря вы про Проклова умолчали — давно бы уже эта гнида попалась. — Кого ж в засаду посадите? Глебку? — Матвей Аггеич сомневался, справится ли Васято с лазутчиком: отлично помнил, как он рыдал и не давал чистить флюс. — Сам засяду, с другом на пару! — Семён потрепал Черныша по холке. — И Авдотью Мартыновну выручим, и гостей ваших выведем на чистую воду. Черныш пару раз гавкнул, поддакивая Семёну. А Матвей Аггеич погладил бороду и ухмыльнулся в усы. — Ну, ежели сам да с другом на пару, может чего и выйдет! — Может, всё-таки, Глеба возьмёте? И Пётр не помешает, — опасливо предложила Таня. Шутка ли, справиться с тем, кто способен шею с одного хвата сломать! А вдруг, это был Траурихлиген? Клоппа приговорил, чтобы не выдавал его тайны, а теперь охотится на товарища Проклова? Семён ласково взял Таню за плечи, чуть наклонился… Таня едва не отпрянула, поймав его взгляд. До чего озорной — прямо, чёртики пляшут в глазах! — Не надо нам делегаций. Шумно это, да и попробуй-ка спрячься! Вдвоём нам сподручнее будет. Он отказался, а у Тани душа в пятки ушла. Она опустила глаза — куколка лежала на земле, под ногами. Бедная Крисенька. Как же Таня устала терять! Как же она хотела закричать об этом Семёну… однако и рта не успела раскрыть. Семён схватил её за руку и рванул к велосипеду. — Обрадуем тётю Любу! — крикнул он на бегу и добавил потише: — Да и крышу надо доделывать. Меланка глянула, как они убегают и решила выпроситься у деда Матвея: — А можно, и я с ними съезжу? — Ну что ж, съезди покамест, — Матвей Аггеич не возражал. — А вы, товарищ Нечаев, колодец-то не забывайте! Таня уселась на багажник — сзади Семёна — и поплотнее обхватила его поперёк туловища, опасаясь свалиться. Гимнастёрка Семёна пропахла еловой смолой, и опилки с неё попадали Тане на платье. Черныш бегал вокруг и повизгивал, как щенок — рад был побегать. — Подождите меня! — Меланка догоняла их и махала цветастым платком. Запыхавшаяся, она подбежала, примостилась на дополнительное место на раме. — Звёздный фрегат отправляется, — улыбнулся Семён и крутанул педали. — Поднять солнечный парус! Велосипед легко покатил по остаткам дорожки. Семён выровнял колесо, и он теперь не вихлялся — только слегка дребезжал, подскакивая на ухабах. Таня выбирала солому у Семёна из-за воротника, а тот смешно дёргал плечом. — А разве бывает солнечный парус? — удивилась Меланка. — Пока нет, но его можно сделать, — негромко ответил Семён. — Солнечный свет — он как ветер — до Луны долетим всего за восемь часов, а до Венеры — дня за три доберёмся! — Вот это да! — бормотала Меланка. — Чудеса прям какие-то! — Наука, товарищ Филатова, — с улыбкой поправил Семён. — Нет пределов человеческой мысли, и открытиям нет пределов. Как только война закончится — развернём с вами солнечный парус! Верно, товарищи? Заднее колесо неуклюже налетело на камень. Велосипед жёстко подкинуло, и Таня вцепилась в Семёна, смяв в кулаках его гимнастёрку. «Нет пределов, — всплыло в памяти и точно ударило. — Витриоль». Семён ловко выровнял велосипед и, вертя педали, напевал на мелодию «Марша Энтузиастов»: — На далекой звезде Венере Солнце пламенней и золотистей… «Витриоль», — слово будоражило Таню. Может быть, оно по-французски? Теперь Таня уверена: стоит ей вспомнить «Эрика», она сразу поймёт, что это — «Витриоль». — На Венере, ах, на Венере у деревьев синие листья, — Таня подпевала Семёну. Это не песня, а стихотворение, но когда-то давно его придумал напеть профессор Валдаев. Он сидел на спинке дивана, бренчал на гитаре и пел надтреснутым голосом, до боли въевшимся в Танину память: — На Венере, ах, на Венере нету смерти терпкой и душной. Тётя Римма присаживалась на спинку с другой стороны, поднимала глаза в потолок и вторила: — Если умирают на Венере — превращаются в пар воздушный. Не в пар, а в потоки релятивистских частиц — и уходят к центру Крабовидной туманности. Гимнастёрка Семёна пахла еловой смолой. Таня прижималась щекой к его спине и знала, чувствовала: он понял, что не только для того, чтобы не свалиться с велосипеда. Она согласна стать женой председателя.