***
Товарищ Васято спешил. Нахлёстывал казённую лошадёнку, и та недовольно махала хвостом. Подвода проворно летела грунтовкой — «стальной рессор» не подвёл, товарищ Нечай здорово умеет варить. — Н-но! — Глебка то и дело покрикивал, подгоняя. Кобылка-то уже старая, спотыкается часто — скоро выйдет в тираж. Рядом с Васятой беспокойно ёрзал Власов. Всматривался в бесконечную зелень, вслушивался в шорохи леса. Глебка сразу заметил у Власова расстёгнутую кобуру — то и дело Власов сжимал пальцы на рукояти пистолета. Глебка видел шевеление всюду: ветки колыхались на ветерке, листва трепетала, порхали мелкие птицы. Под колёсами треснула ветка… А может быть, кость. Они мчались через побоище — у обочины валялся развороченный танк, поросший травой, заплетенный синими колокольчиками. Тут много таких развалюх, похожих на груды земли и металла. — Товарищи, — позади запричитал товарищ Гавриленков. — Ускориться надобно, из графика выбиваюсь. Глеб оглянулся. Михал Михалыч слюнил пальцы, листая блокнот, и косился на стрелки трофейных часов. — К двум надобно прибыть, — добавил он, постучав ногтем по одной из страниц. — Совещание, значит-ся, некрасиво задерживаться. — Н-но! — Васято для острастки стегнул лошадёнку. Та фыркнула, но быстрей не пошла. — Товарищ Васято, — гнусаво забормотал Власов. — Сойти надобно. — Чего? — разозлился Глеб. — Куда те сойти? На тот свет тут только можно сойти, чёрт. Васято ни за что не остановился бы посреди гиблого леса. Но Власов скорчил кислую мину, хватаясь за живот. — Сильно надобно, товарищ Васято, — пробулькал он, болезненно кусая губу. — Да чтоб тебя черти, — рыкнул Васято, натягивая поводья. Не хватало ещё, чтобы Власова прямо тут, на подводе, застигла беда. Лошадка сбавила ход, принялась щипать траву у обочины. — Товарищи, я сейчас, — сдавленно просипел Власов и проворно скрылся в кустах. Глебка без толку поглазел ему вслед и сплюнул сердитое слово. Гавриленков позади него нетерпеливо стучал сапогом по борту подводы. А вокруг — бесконечная зелень, канавы и дебри, где можно спрятать хоть чёрта. Васято не опускал пистолет — мало ли, что? В канаве пристроился ещё один танк. Из пробоины в броне таращил глазницы треснутый череп. Васято прицелился — так бы и разнёс его пулей. Но опустил пистолет, не стал без толку грохотать и тратить патрон. — Товарищ, — подал голос Михал Михалыч. Глеб обернулся — товарищ Гавриленков постукивал по циферблату часов. — Что-то задерживается, — проворчал он, кивнув на куст, за которым спрятался Власов. Глеб чертыхнулся: как же он прав! Власов давно должен был появиться, но запропастился, чтоб его черти! — Власов! — негромко позвал Глеб и спрыгнул с подводы. Озираясь, он сошёл на обочину, пошевелил дулом ветки куста. Рогатый, Еремей Черепахов, Ужаль, который душит хвостом — на ум полезли дурацкие байки. Глеб махнул головой, пытаясь забыть всю чепуху. Власова он не увидел, ни живого, ни мёртвого. Куда чёрт понёс его, а? — Власов! — Глеб повторил чуть погромче, но сразу заткнулся, прислушался. Что-то юркнуло и зашуршало… белка ловко полезла вверх по стволу. — Чёрт, — буркнул Глеб, утерев нос рукавом. — Власов! — Где он? — зашептал за спиной Гавриленков. Васято едва не вздрогнул, но вовремя взял себя в руки. — Будем искать, — процедил он сквозь зубы и двинулся вперёд, стараясь не цепляться за ветки. Михал Михалыч увязался за ним, докучая вопросами: «Куда?», «Где?», «Зачем?». Шумит, чтоб его. Глебу пришлось даже шикнуть, чтобы товарищ Гавриленков прекратил. — Вернитесь к подводе, я скоро, — зашептал Глеб, обернувшись через плечо. Лучше будет, если Михал Михалыч уйдёт: шум сейчас ой, как не на руку. Гавриленков послушался, полез на грунтовку, с треском наступая на сучья. — Власов! — Глеб звал полушёпотом, выискивал следы на земле. Ничего, никого… провалился. Подспудный страх потихоньку сдавливал горло. Васято сглотнул, прицелился в пустоту. Вокруг него лес, птичий щебет и шорох листвы. — Товарищ, — надтреснутый голос Михал Михалыча прозвучал для Глеба, как гром. — Чего вам? — зашипел Глеб, не оглядываясь. Как же ему захотелось съездить Гавриленкову у глаз! Еле сдержался. — А подвода — того, — прохрипел Гавриленков. Васято услышал, как товарищ замсекретаря лязгнул затвором. — Что? — Глеб обернулся рывком. Бледный Михал Михалыч тоже целился неизвестно куда. — Нету подводы, товарищ, — Гавриленков мотнул головой и пригнулся возле куста — спрятался. — Чёрт, идёмте назад. Глеб не знал, что ему делать. Скомандовал, только чтобы сбить собственный страх. Где-то внутри билась надежда, что Михал Михалыч запутался, не туда вышел. Гавриленков пыхтел и старался красться потише, но на сухие ветки, всё равно, наступал. Их треск злил Глеба, мешал слушать шорохи леса. Далеко же они зашли — грунтовка едва маячила за зелёной пеленой. А подводы, и впрямь, незаметно. — Тише, товарищ. Глеб замер, насторожился, уловив далёкие голоса. Сначала глухие, теряющиеся в шуршании и щебете, они становились отчётливее, смешивались с тяжёлой поступью лошадиных копыт. Гавриленков топтался на месте, оглядывался, целясь в качающиеся ветки. А в следующий миг Глеб метнулся к нему, схватил за шею и зажал рот. Голоса — сухие и резкие, чужие. А среди листвы мелькнул силуэт. — Сюда. Васято стащил Михал Михалыча в сырой, заросший овражек и заставил залечь под здоровенными папоротниками. Гавриленков дёрнулся пару раз и затих, отполз подальше в высокую густую траву. Глеб медленно поднял пистолет. Над овражком, прямо над их головами, топтался, слегка прихрамывая, отощавший гнедой конь. Васято видел драный сапог всадника в стремени — незнакомец нервно подёргивал левой ногой. Глеб ёрзал, пытался сдвинуться так, чтобы увидеть его лицо. Но листва над головой закрывала всё напрочь. Васято слышал шаги: этот всадник здесь не один. Шаги приближались — к всаднику подбежал некто в грязных лохмотьях и картаво затараторил на немецком языке. Глеб прицелился в его тощую сутулую спину, но не стрелял. Ждал, когда придут остальные. Мало ли, сколько здесь этих тварей? Ясно одно: Власов нарвался на них, а они, конечно же, догадались, что он забрался в лес не один. Надо сидеть и — ни звука. Всадник отрывисто каркнул, и оборванец куда-то унёсся бегом. Конь всё стоял над оврагом. То траву щипал, то просто топтался. Всадник всё так же дёргал ногой. Ждал, поганый, пока его крысы обыщут окрестности. Глеб мог его пристрелить — уже собрался стрелять. Конь сделал пару шагов, потянулся за сочной полынью. И встал так, что Васято смог увидеть всадника полностью. Одежда на нём — ветхая рвань да лохмотья, на истрёпанном ремне болталась кобура с полуоторванной крышкой. Сальные волосы, прилизанные к голове, казались серыми, а на глазу чернела повязка: ветхая грязная тряпка. Всадник копался в карманах — разыскал портсигар и впихнул в лягушачий рот папиросу, прикусил её и снова начал копаться. Глеб замер, прицелившись ему в лоб. На хромоногом коне сидел не какой-то там всадник — это Курт фон Шлегель, одноглазого гада не перепутать ни с кем. Шлегель морщился, корчил свирепые рожи, поглядывая то вокруг, то на землю. Он нашёл зажигалку, принялся клацать, высекать искры. Раза с пятого в зажигалке затеплился огонёк. Васято не спускал Шлегеля с мушки. Жирная рыба — единственный выстрел, и с ним будет покончено. Глеб прищурился, для верности сжав пистолет обеими руками. Единственный выстрел, и защищать командира сбегутся все «крысы». Глеб медленно повернулся к Михал Михалычу, махнул рукой и приложил палец к губам. Товарищ Гавриленков понял без слов: Шлегеля нужно брать в плен живым, тогда его «крысы» сдадутся, чтобы сохранить жизнь командира. Васято медленно пополз из оврага наверх. Он замирал и прислушивался, вглядывался в хаос листвы. Шлегель оставался один: «крысы» все разбежались, рыщут по зарослям. Ну вот и найдут… гудок с проволокой! Михал Михалыч полз с другой стороны — они с Глебом собирались взять Шлегеля в клещи. У края оврага Гавриленков остановился, поухватистее взял наган и взглянул на Васяту. Глеб осторожно высунулся: чисто. Шлегель дымил папиросой и казалось, что он здесь один. Пора. Глеб метнулся прочь из оврага и схватил немецкого коня под уздцы. Шлегель дёрнулся, выплюнув папиросу, но Васято сурово скомандовал, наведя пистолет: — Хэнде хох, образина! — Шнель! — рявкнул позади Шлегеля Гавриленков, кивая наганом. — Давай, слазь с коня! — Рунтер! — добавил Васято. — Унд штиль, а то пристрелю! Шлегель злобно рыкнул сквозь зубы, однако кричать не посмел. Он отбросил поводья и спрыгнул с седла, припадая на левую ногу, которая оказалась забинтованной выше колена. — Молодец, гнида, — злорадно «похвалил» его Глеб. Михал Михалыч сейчас же охлопал драный мундир Шлегеля, выкинул на траву его портсигар, зажигалку, кинжал и два пистолета. — Неплохо нафарширован, — заметил Гавриленков, собрав все вещи. — Шагай вперёд и не опускай руки! Васято ткнул Шлегеля дулом в тощую спину. Тот сделал шаг и едва ли не рухнул, поджав больную ногу, как пёс. Его носатая рожа скорчилась в болезненной гримасе. Немец застрял и пробубнил: — Ихь канн нихьт… Нье мочь. Он осторожно дотронулся до грязного, пропитанного кровью бинта и плаксиво провыл: — Ве-их. — Больно ему, — сплюнул Михал Михалыч. — Тогда на карачках лезь, гадина! Пулю-то больней схлопотать! Шлегель задёрнул носом, но двигаться не спешил. — Ве-их, — повторил он, словно сейчас разрыдается. И уселся на землю, прижав ладонью подбитое место. Ёрзая, Шлегель уставился на Васяту в упор. Ну и рожа же у него! Костлявая, грязная. Шнобель кажется здоровенным, а единственный глаз заплывал. Шлегель дёргал плечами, нервно тёр подбородок, весь в порезах от затупившейся бритвы. Тянет время, чтоб его. Ждёт, когда приползут его «крысы». — Поднимайся, давай, — Глеб пнул немца в бок. — И не вздумай орать. Васято свирепо шипел — опасался шуметь. А Шлегель всё корчился да стонал. — Так, — Глеб разозлился и схватил его за разорванный воротник. — Маршируй, гнида, а то… Шлегель вывернулся из захвата с неожиданной ловкостью и прихватил Глеба за горло. В глазах потемнело, Глеб захрипел, чувствуя, как немец выдернул пистолет из его слабеющих рук. Шлегель отпихнул Васяту, и тот повалился, потому что ноги его не держали. Изнывая от тошноты и звона в ушах, Глеб уткнулся носом в траву. Сквозь пелену он увидел, как застыл Гавриленков, а наган шлёпнулся около его сапога. — Рус, фставай! — Шлегель закаркал, требуя, чтобы Глеб поднимался. Немец прочно стоял на обеих ногах и держал Михал Михалыча на прицеле. Боль быстро прошла, тошнота улеглась. Глеб понял, что ему лучше послушаться: дёрнись он, и товарищ замсекретаря пулю схлопочет. Васято медленно встал. Хороший захват у этого Шлегеля: ноги у Глеба оставались нетвёрдыми. Он не шагал, а брёл и шатался, примериваясь, как бы лучше прыгнуть на немца и вышибить пистолет. Нужно только… Нет, не успеет: из-за кустов тянулись проклятые «крысы». Солдатами их сложно назвать: исхудавшие серые оборванцы с бездумными глазами зверья. И вооружённые до зубов. Пистолеты, винтовки — твари пронюхали, где припрятан арсенал Траурихлигена. Шлегель застрекотал им по-немецки. Быстро-быстро, ни слова не разобрать. «Крысы» тут же ощетинились пистолетами, а один принялся выворачивать Глебу карманы. Всё отобрал, даже завалящую хлебную корку. Сожрать не посмел, а протянул Шлегелю. Тот отнял и кинул хлеб наземь, да ещё наступил. «Крыс» теперь обирал Гавриленкова — охлопал гимнастёрку, штаны, залез в голенища сапог. — Ф пльен! — гавкнул он, когда все вещи Михал Михалыча оказались в траве. — Марш! Шлегель прошёл мимо них. Он ни капельки не хромал, а уверенно по-офицерски чеканил, вскинув плешивую голову. Васяту и Гавриленкова пихали дулами в спины — приходилось шагать извилистой, чуть заметной тропинкой. Шлегель, не оглядываясь, взгромоздился в седло и несильно ткнул коня пятками.***
Крышу доделали за полдень. Солнце медленно ползло ниже, к лесу, и уже не палило, а Семён подбивал торцы гребёнкой из грубой доски. Пётр прижимал козлы, притягивал верхушку жердью-слегой. На крыше они остались вдвоём: Замятин с Бобарёвым вернулись в опорный. А Феликс сидел внизу, на завалинке, и дул в губную гармошку, заунывно наигрывая мелодию, от которой хотелось спать. Черныш подвывал ему, вытягивая морду, как волк. Феликсу это не нравилось — то и дело он бросал игру и сердито фыркал. Семён выглядел беззаботным: подсвистывал Феликсу, аккуратно равняя солому. Пётр поглядывал на него исподлобья… «Ограниченный и свирепый». — Слушай, — негромко начал Пётр и заткнулся: заметил внизу шевеление. Нет, не стоит тревожиться: из сеней юркнула Зинаида, просеменила двором и вышла на улицу, аккуратно прикрыла калитку. Домой потянулась. Семён обернулся и кивнул, мол, говори. Пётр мялся: не знал, как начать, чтобы «ограниченный и свирепый» ему не влепил. Семён закончил с торцами, размотал кабель и принялся продевать в стойку-"гусак». — «Полёвки» надёргали? — буркнул Сафронов. Не решился пока говорить о Тане, начал издалека. Семён добродушно хохотнул, приматывая кабель растяжкой к крючку. — А чего ж добру пропадать-то, товарищ лейтенант? «Полёвка» — это и свет вам, и телефон. Пётр справился с козлами. Все ладони пообдирал, но приладил на славу, теперь никаким ветром не раскидает. Он сидел верхом на коньке и вспоминал рассказы товарища Замятина: Нечай и глазом не моргнёт, вышибив дух из врага на допросе, частенько оставлял новобранцев беззубыми, полковнику Пороху «фонарь» засветил. С его кулачищами впору ходить на медвежью охоту… А если Таня окажется рядом, когда у Нечая зачешутся кулаки? Сафронов выпалил всё это на одном дыхании и, сгруппировался, ожидая, что «ограниченный и свирепый» почешет кулаки об него. — Эх, Петруха, — вздохнул Семён и забрался к нему, на конёк. Он глядел вдаль, вслед улетающим журавлям, и задумчиво продолжал: — Враги — на то и враги, чтоб колотить без оглядки. Своим тоже — дашь спуску, и беды не оберёшься. Поколачивать надобно, для профилактики, так сказать! Семён показал Сафронову тяжёлый кулак, и тот снова приготовился к драке: товарищ запросто решит на месте «профилактику» провести. Но Семён не стал его бить. Он прикусил соломинку, помолчал, гоняя её туда-сюда во рту. — А вот, семья, Петро, — Семён несильно хлопнул Сафронова по плечу. — Это твой надёжный тыл и оплот. Кто ж будет у себя в тылу бедокурить? У амбара возились: Любовь Андреевна вынесла дёжку и понесла её в дом. За ней Нюрка с Меланкой тащили крупчатку, а Таня несла молоко. Опару собрались наводить. — Любовь Андреевна! — окликнул Семён и ловко, как кот, спрыгнул с крыши. — Починили, товарищи? — та улыбнулась. Семён подхватил у девчат тяжёлый мешок и взвалил на плечо, а в свободную руку взял ведро молока. — Починили, а теперь и вам подсоблю, — он подмигнул сразу всем и легко зашагал по тропинке к крыльцу. — А вы, Любовь Андреевна, несите плафон — будем проверять «лепестриццтво»! — Неужто провели? — изумилась тётя Люба. — Почти, — кивнул Семён. — Только на чердаке надобно клеммы сменить — проржавели чутка, не годятся. Таня поглядывала на Семёна украдкой, любовалась открытой улыбкой, озорными глазами и чёлкой, упавшей на лоб. Семён чем-то похож на кота: плавно и мягко ступает, даже не зашумит. И ни капельки молока не расплескал. Нюрка поравнялась с ним и негромко спросила: — Не нашли ещё, чья люлька была, товарищ Семён? — Уже расстреляли, — буднично бросил тот. — На прошлой неделе попался, родимый! Надо же, как они быстро! Никто и не слышал, как у амбара кого-то ловили. — В таком деле, товарищи, шуметь противопоказано, — Семён ловко перехватил ручку и открыл дверь перед тётей Любой. — Враг шума не любит: улепётывает, как мышь. Тётя Люба заметила, как Пётр спускается и с крыши, и махнула ему рукой. — Петь, пошли, чаю попьём, — позвала она. — А потом будем хлеб наводить. В кухне у тёти Любы пахло кислым квасным. Она расчин наводила под хлеб, хлопотала у дёжки. Таня носила на стол блюдца и чашки, а Нюрка бодро полезла на антресоль и притащила банку варенья. — Облепиховое, товарищи! — похвасталась она и водрузила банку на стол. В оккупацию Нюрка придумала прятать варенье в подполье — её заслуга, что немчура не стащила. Со двора слышался детский смех — малышня с Чернышом заигралась, прибегут теперь все чумазые да в пыли. Из гвалта вырвались звуки губной гармошки — Феликс решил сыграть что-то повеселей. Польку? Похоже. Груня даже запела тоненьким голоском, а за ней подхватила Дашутка. — Задерживаются товарищи монтёры, — тётя Люба подняла глаза к потолку. Семён с Петром возились с клеммами на чердаке. Топотали там и глухо, невнятно переговаривались. Со светильника над столом сняли продырявленный абажур, и Семён вкрутил в патрон необычную лампочку: «колбочку» от танковой фары. «Колбочка» то и дело мигала — то вспыхивала, то горела тускло, с дрожанием, как свеча, а то и гасла совсем. — Не справляются, — пробормотала Меланка. Она сыпала в дёжку муку тоненькой струйкой, как учила её тётя Люба. — Справятся, — весело заметила Таня, разливая кипяток по разношёрстным кружкам. — Глядите, товарищи! «Колбочка» вспыхнула ярко-ярко, слегка потускнела и осталась ровно гореть. — Светит! — Нюрка аж в ладоши захлопала. Надоела ей темнота хуже горькой редьки, и горящая «колбочка» виделась, едва ли, не чудом. Семён с Петром спускались с чердака, и лестница под ними скрипела. — Как раз на варенье поспели, — хохотнула тётя Люба, едва оба в кухню вошли. — Попробуйте, товарищи, облепиховое. — Благодарю, Любовь Андреевна! — Семён с улыбкой уселся за стол, принялся размешивать в кипятке варенье. Сафронов тоже уселся как ни в чём не бывало, будто бы они и не дрались на крыше. Он улыбался, рассказывал про долговечные немецкие лампочки — и становилось легко: значит, они с Семёном договорились. Таня помогла тёте Любе поставить дёжку в подпечек и присела на край табурета. Она опустила глаза, вертя в кружке чайную ложечку. От волнения кололо в кончиках пальцев: сейчас Семён покажет тёте Любе Авдоткину куколку. Семён выглядел непринуждённо. Хвалил варенье, рассказывал, что побоище — это клад для тех, кто умеет искать. Но потом поставил кружку на стол и серьёзно сказал: — Любовь Андреевна, вам надобно опознать кое-какую улику. Таня застыла: сейчас, вынет куколку из планшетки. — Что за улика? — тётя Люба удивилась, вскинула голову. — А вот, обнаружили на территории лазарета, — Семён выложил куколку прямо на стол, около чайника. — Знакомая вещь? Тётя Люба аж подскочила. — Святый боже, — вырвалось у неё. Схватив куколку, тётя Люба едва мимо стула не села — Семён успел подхватить её под руку и усадить. — Танечка, фотокарточку Крисенькину неси, — попросила тётя Люба тихим, осипшим голосом. Куколку она держала на вытянутой руке и вертела, разглядывала со всех сторон. Таня молча кивнула и пошла в комнату, к серванту, где возле керамического котёнка стояла та самая карточка. Таня осторожно взяла её — и только сейчас углядела, что Крисенька сфотографирована в новом платье с райскими птицами. Таня прижала фото к груди. Керамическая Мурка глядела как-то не так, как всегда, будто бы улыбалась из-за стеклянной дверцы. У окна тихонечко поскреблись, и Таня увидела, как на форточку карабкается Мурка живая. Белый котёнок чуть не сорвался, но Сашка вовремя запрыгнула с подоконника и подхватила её зубами за шиворот. «Каждые шестьдесят дней возвращаются кошки», — Таня почему-то подумала, а как эта странная фраза звучит по-французски? И поняла, что замешкалась, пора на кухню бежать. — Вот, — Таня отдала карточку тёте Любе. — Да как же это? Не может быть, — шептала та, смахивая слёзы платком. Карточку тётя Люба положила на стол, и рядом с ней — куколку. Да, она неуловимо похожа на саму Крисеньку, несмотря на то, что волосы из старого растрёпанного мочала. — Кто ж потерял-то её, товарищ Семён? — тётя Люба недоумевала, а слёзы сами собой бежали у неё по щекам. — Улика опознана, — обрадовался Семён. — Вам, Любовь Андреевна, не плакать надобно, а смеяться: товарищ Авдотья Мартыновна и потеряла, некому больше. Тётя Люба не верила, столько лет ведь прошло. Столько бед: и голод, и оккупация, и бои — где там выжить Авдотке одной? — Ну, а с этим мы разберёмся, — твёрдо ответил Семён. — Верно, товарищ Сафронов? Пётр кивнул и пробормотал: «Так точно». Он прятал лицо за кружкой, делал вид, что увлёкся компотом из облепихи. Но выглядел странно задумчивым, даже потерянным. Тоже не ожидал, что Авдотка найдётся живой. Тётя Люба не могла насмотреться на куколку и тихо рассказывала, как когда-то давно мастерила для Крисеньки кукол из старого мочала, тряпочек, веточек. Вдвоём они рисовали им лица свекольным соком и угольками, заплетали волосы в сложные косы. Полным-полно у них было таких куколок, целая кукольная страна. Дядя Вова сажал Крисеньку на колени и рассказывал про каждую куколку волшебные сказки. Всякий раз новые, придумывал на ходу. Как Семён. — Вот это — дела, — ошарашенно выдохнула Нюрка, пряча в ладонях лицо. — Значит, это ваша Авдотка с Дашкой в горелки играла? — Она. Завтра с утра доставим в лучшем виде, Матвей Аггеич подсобит, — Семён допил кипяток и поднялся. — Товарищ Сафронов, седлайте коней. Пора нам с вами наведаться в лазарет и прояснить пару вопросов. К вечеру успокоился ветерок, замерли старые яблони. Над мальвами в углу двора вились пчёлы, воздух наполнился запахом акаций и душистой вечерницы. Солнце светило размыто, неясно, опускаясь в лёгкую дрожащую дымку. Тихо. Смолкла губная гармошка. Тётя Люба звала детей в дом. — Эрик подарил мне астролябию. Таня схватила Семёна за руку. Он не может сейчас просто уйти, а Таня никак не должна промолчать. — Астролябию? Семён заинтересованно вскинул брови. — Он сказал: «Парле о этуалль», — тихо добавила Таня. — Я вспомнила… Я вспомнила, какое у него лицо. — Ну вот и отлично! — Семён просиял и полез за блокнотом. — Как раз есть минутка, чтоб «начертить». Вы присядьте. Семён усадил Таню на завалинку под окном. Ласково взял за плечи, а у неё душа в пятки ушла. Он сел рядом, а Таня не смела взглянуть, пинала камешек под ногами — красивый, переливчатый кусочек слюдяного «цветка». Таня чувствовала, как Семён улыбается, подтачивая перочинным ножиком карандаш. Его улыбка особенная, тёплая-тёплая. Семён подвинулся ближе, так, чтобы Таня могла видеть страницу блокнота. Таня робко прижалась к его плечу. Она прикрыла глаза, снова пытаясь очутиться на берегу пересохшей реки. С ней рядом — Семён, и больше она не боялась Эрика. Не надо бояться, надо разоблачить. Вот он, с цветами, и на мизинце у него сияет рубин. Да, камень был красный, похожий на тот, что украшал брошь Сан Саныча. Таня рассказывала про камень и про цветы, про драгоценную брошь, держащую шейный платок. Семён терпеливо слушал, не спрашивал, не подгонял, но Таня знала, что ему нужно лицо. Рожа: свирепый оскал, глаза — два чёрных бездушных провала — и кровь. Мелкие брызги, подсохшие пятна, тонкая струйка, текущая из разбитой губы. Страшно вспоминать такое чудовище, и Таня зажмурилась, взяв Семёна под локоть. Он защитит, с ним надёжно. Семён тихонько пыхтел, чиркая карандашом по бумаге. Нахохлился весть, даже кончик языка прикусил. Он очень старался, однако рисунок не выходил. Таня мельком взглянула и поняла, что жуткое чудище на ориентировку никак не годится. С рисунка Семёна таращился даже не человек, а ещё один безликий злой чёртик, вроде Краузе. — Не получается, — Таня грустно вздохнула. Когда Семён нарисовал этого «чёртика», образ Эрика потерялся совсем. Таня принялась извиняться, но Семён загадочно подмигнул. — А вы знаете, что у меня есть? — спросил он заговорщицким шёпотом. — Нет, — Таня удивилась и отвлеклась от «чёртика» и от Эрика. — Сейчас, покажу, — Семён деловито закопался в карманах. Он смешно охлопывал себя, а потом виновато моргнул и проворчал: — Потерялось. Надо же, незадача… — Да что там у вас? — Таня поняла, что Семён опять шутит, чтобы её рассмешить. Семён нежно погладил её по щеке, убрал за ухо непослушную пушистую прядь — Зачем же вы спрятали за ухо мой партбилет? — он улыбнулся и показал Тане красную книжечку, будто по-настоящему вытащил у неё из-за уха. Билет совсем новый, яркий, красиво надписанный. И фотография в нём светлая, напечатанная недавно. — Вы знаете, что это значит? Семён радовался, а Таня, наоборот, загрустила. — Вы вернётесь в Москву, — она подалась к нему, схватила за руки. Как же она не хотела, чтобы он уезжал! Сама бы этот чёртов билет утопила… Но ничего не поделаешь, Семён служит в СМЕРШе, и обязан вернуться на службу. — Холодно, бр-р-р, — Семён втянул голову в плечи, сделав вид, что совсем замерзает. — Знаете, так холодно, что я превратился в пингвина. Спрятав билет в карман, Семён вытянул руки по швам и смешно прошёлся вразвалку — ну, в точности, как пингвин. Таня рассмеялась, глядя, как он изображает, будто бы пытается поймать в воздухе рыбу. — Да что же вы делаете? — выдавила Таня сквозь смех. — Виноват, — Семён изобразил странный «птичий» голос. — Но это колдовство. Неуклюже переваливаясь, Семён приблизился к Тане и тихо добавил: — Поможет только поцелуй принцессы. У Тани как оборвалось внутри. Дыхание перехватило, застучало в висках. Жар тёк по лицу, а ноги стали нетвёрдыми. Поцелуй. Ей бы сбежать, но Таня глупо торчала на месте. Он вернётся в Москву… Может быть, уже завтра уедет. Таня шагнула к Семёну и невесомо прикоснулась губами к его прохладному лбу. Даже дышать перестала. — Расколдовали! — засмеялся Семён и выпрямился, «превратившись» из пингвина в себя. — А я уже думал, что мне пора переселяться на полюс! — Вы уезжаете? — Таня совсем смутилась, отводила глаза. — Ни капельки, — Семён отрицательно махнул головой. — Теперь вы точно станете женой председателя. Вы ведь согласны? Таня не замечала, как сминает его гимнастёрку, не чувствовала собственных пальцев. Она согласна. Согласна уже давно, и ей всё равно, будет Семён председателем, или нет. Только бы дождаться конца войны. Только б дожить. Только бы он вернулся живым. — Зачем дожидаться конца? — Семён шагнул к Тане, обнял. — Жизни ведь только начало. Солнце играло в его волосах, и они сверкали, будто покрытые инеем. Семён улыбался, а Таня и позабыла, что они стоят перед окнами. Их лица так близко. — Помните, что я вам про велосипед говорил? — Семён глядел ей в глаза, и Таня глядела, не отрываясь. У Семёна глаза завораживающие, невероятные. Такие, наверное, и есть они — колдовские. — Что хотели его в тандем переделать, — шёпотом напомнила Таня. Близко-близко… — Верно, а вскоре — и в поезд, — Семён прошептал Тане в самое ухо. — Не будем ждать никакого конца. Прямо вот, завтра поедем, распишемся. Нам без очереди разрешат. Семён обнял её крепче, а Таня всполошилась, заметив, как за окном кто-то мелькнул. Стыдно-то как… Да хоть бы не Нюрка-сорока заметила! Завтра не будет отбоя от её «тили-теста». Ускользнув от Семёна, Таня подалась за угол дома. Там кладовая, нет окон. Таня едва дышала: «распишемся», этот как сон, как сказка про Африку. — Вы ведь шутили про Африку, — глупо булькнула Таня, лишь бы не молчать. Она стояла спиной к Семёну — поворачиваться не решалась. И слышала, как он наигрывает на губной гармошке чудесными переливами. То громче, то тише, то протяжно, а то и отрывисто, звонко. Таня знала, что Семён от неё всего в паре шагов. — Вовсе нет, это чистая правда. Его ладони легли Тане на плечи. — Мои друзья-жрецы ждут, когда мы с вами вернёмся за благословением. Таня порывисто обернулась и сама обняла его так крепко, как только могла. — Пожалуйста, не ходите в эту засаду, — она разрыдалась, уткнувшись носом Семёну в плечо. Вдыхала запах еловой смолы — как же Тане хотелось его запомнить. Как же она не хотела, чтобы Семён караулил Траурихлигена в одиночку! — Танюша, — Семён гладил Таню по волосам. — А ведь никакого Траурихлигена не бывает: застрелен, тело опознано. — Но товарищ Комаров говорил, — всхлипнула Таня. — Ошибся товарищ, — заверил Семён. — Нет Траурихлигена. Остались какие-то мелкие сошки. И не один я пойду, а с Петром: вдвоём-то сподручней. Вы не волнуйтесь, отловим к утру. А потом привезём вам Авдотку. Таня видела, как за забором Сафронов провёл осёдланных жеребцов. Значит, Семёну пора. Но как же не хочется отпускать. — Всё будет хорошо, — Семён отстранился и взял Таню за руки. — Привезу завтра Авдотку и свататься к вам приду. Семён легонько поцеловал её холодные пальцы и неслышно пошёл мимо грядок к калитке. Пётр ждал его — и запрыгнул в седло, заметив, как он выходит. Таня прильнула к забору, вцепилась в шершавый, давно не крашеный столбик. Семён с Петром удалялись, пыль курилась под копытами их коней. Оба махали ей на прощание, а Таня по-детски шмыгала носом. «Витриоль», астролябия. Что-то тяжёлое, нехорошее засело в душе. И оно неприятно шипело, что Эрик ещё жив.