***
В ординаторской было светло и слишком уж людно. Всем охота поглазеть на пойманных «мавок», даже Катя топталась в дверях, да сонная тётя Шура заглядывала, зевая. — Хороши «мавочки», пора расстрелять! — угрюмо буркнул Семён, морщась от боли. Рана на затылке отвратительно жгла, а кровь уже запеклась коркой и налипла на волосы. Матвей Аггеич не церемонился, промывая её противным солёным раствором, да ещё и сердито ворчал, если Семён вздумал дёрнуться. — Радовались бы, товарищ, что по касательной! Капельку влево, и отправились бы червей парить! Матвей Аггеич многозначительно ткнул пальцем в пол и добавил: — Стрелок-то ваш близорукий, как крот! — Близорукий, как крот, — задумчиво повторил Семён, оглядев каждого из пленных лазутчиков. Проклятые «мавки» ютились в углу и трусливо корчились у Сафронова на прицеле. Двое подранков: одному Семён свернул челюсть, а второго подстрелил пониже колена. Третий — Власов — ёрзал чуть поодаль от «дружков», отворачивался и утыкался носом в колени. Надежда Васильева раскладывала на столе Матвея Аггеича их пожитки: два пистолета, добротный кинжал с фашистской «курицей» на рукоятке, одну зажигалку и пачку папирос на троих. — Близорукий, как крот! — рявкнул Семён, подпрыгнул как ужаленный и рванул к телефону. Надежда Васильевна отскочила — едва не зашиб — и выронила на пол тяжёлую зажигалку. — Сейчас порадуем товарища Замятина — окосеет! — рычал Семён, зажав трубку возле уха плечом. — Чего-й за переполох-то, товарищ? — изумился Матвей Аггеич. — Повязку бы хоть дали закончить! Бинт свисал с головы Нечаева длинным хвостом, а сам он беспокойно топтался и шаркал, слушая длинные гудки. — Спит он там, что ли? — досадливо бормотал Семён. А часы над его головой показали три часа ночи. Кукушка выскочила из-за игрушечной дверцы, три раза металлически прокуковала. — Близорукий, как крот! — выпалил товарищ Семён, схватив телефонную трубку в кулак. Разбудил-таки товарища старшего лейтенанта госбезопасности. Кажется, тот вообще не понял, в чём дело: Семён раза три повторил про «крота», а после — выпалил снова: — Езжай в лазарет — увидишь! Больше он ничего не сказал — с лязгом повесил трубку и уселся с краю стола. Взгляд Семёна пугал: слишком уж загорелся товарищ непонятным энтузиазмом. — Вы уж потрудитесь объясниться, товарищ! — сердилась на Семёна Надежда Васильевна. — ЧП у нас на территории лазарета, а ответственные лица здесь мы с Матвеем Аггеичем! — Сейчас, товарищ Замятин пожалует, и переловим всех Еремеев и всех Черепаховых! — заверил Семён, кое-как заправляя хвосты от бинта. Нечаев в упор глянул на Власова, а тот ещё больше скукожился. Выглядел он препаршиво: бледный, лицо всё в царапинах, одежда — в лохмотьях, будто бы продирался через какие-то дебри. И что он делает в лазарете, когда должен был с Глебом везти Гавриленкова в Еленовские Карьеры? — Власов! — свирепо начал Семён, но из коридора послышался грузный топот. — Посторонитесь, товарищи! — прилетел строгий голос Замятина, смешанный с громким сопением. Катя скользнула в сторонку, а тётя Шура нехотя отодвинулась, провожая товарища старшего лейтенанта госбезопасности недовольным, придирчивым взглядом: авось натащил грязи? Сафронов вытянулся, едва Замятин шагнул в ординаторскую. — С уловом, — Замятин взъерошил усы, заметив пленных в углу. — Власов? — Товарищи Васято и Гавриленков нарвались на Шлегеля, — прохрипел тот, вскинув растрёпанную башку. В его тусклых глазах плескалась мольба, а грязные руки мелко дрожали. — Да какого же чёрта? — зарычал товарищ Замятин и накинулся на Нечаева с кулаками. Семён увернулся, метнулся на другой край стола. Замятин гонялся за ним с крепкой бранью, но усталость не давала как следует навалять. — Да что ж вы, товарищи? В лазарете? — возмутился Матвей Аггеич. Была б сила, выставил бы взашей — пускай тузятся во дворе. — Расстрелять тебя мало! — басом ревел Замятин Семёну. — Какого чёрта рейды поотменял? Он полез в кобуру, но Семён ловко поймал его за руки и уложил животом на столешницу. Дыхание старшего лейтенанта госбезопасности сбилось от боли — Семён жёстко скрутил. — Пусти, дурачина, — сипел Замятин и вырывался, сучил ногами. Освободиться не мог — Семён оказался сильнее. — Что толку с твоих рейдов, Серёнь? — цедил Нечаев, потихоньку ослабляя хватку. — Они катакомбы знают, как свои пять пальцев, а мы — ни черта! Перебьют нас, как цыплят — будешь локти кусать! Замятин затих, вспомнив замазюканные чертежи. Семён прав: катакомбы чёртовы — как бельмо. До слуха долетал шепоток. Надежда Васильевна шептала тёте Шуре, а Матвей Аггеич ехидно подметил что они и друг с другом договориться не могут — куда там кого-то ловить? — Чёрт, — плюнул Замятин и грузно поднялся, заставив старый стол заскрипеть. Запястья жестоко ломило после захвата Семёна. Замятин растирал их и встряхивал кистями рук. — Близорукий, как крот! — Семён рявкнул, аж зазвенел светильник под потолком. — Или забыл? — Чёрт с тобой, — Замятин сделался угрюмо-растерянным. — В опорный этих троих. Распушим по всей строгости! «Мавки» по коридору еле тащились. Один шаркал, прижав плечом распухшую челюсть. Второй — чуть ковылял, волоча правую ногу, а то и на левой скакал, когда становилось невмоготу наступить. Сафронову пришлось вести гада под локоток: из-за крепко скрученных рук тот постоянно терял равновесие и валился. Грязный, как чёрт, да и разило от него псиной. Семён шагал и бубнил: — Близорукий… Товарищ Куликов часть планов расшифровал, а остальное — ни в зуб ногой, чтоб его чёрт… Товарищ Замятин кивал да угрюмо бормотал про паяло для «мавок». — Близорукий, — в который раз повторил Семён, потирая затылок. По бинту расплывалось кровавое пятнышко. — Да что ты заладил? — огрызнулся Замятин. Но Семён схватил его за плечи и рявкнул: — Близорукий, Серёнь! Замятин едва не попятился, заметив, как Семён изменился в лице. Секунду назад улыбался, но улыбка вмиг превратилась в гримасу смертельного ужаса. — Живо за мной, — прохрипел Нечаев Замятину прямо в лицо и стремглав бросился по коридору. Даже про «мавок» забыл. — Куда? — разозлился Замятин. — Ноги в руки, Серёнь! — крикнул Нечаев и вылетел за дверь чёрного хода. — Близорукий, — буркнул Замятин и бешеным вихрем сорвался вслед за Семёном. Пётр, отпрыгнув с дороги, больно стукнулся в запертую дверь бокса. И отшатнулся, почти налетев на нож, торчавший из пожелтевшего полотна. — Сафронов! — убегая, рычал товарищ Замятин. — Допросить этих… чтоб их холера! — Власова — первым! — вторил Семён. Из темноты загрохотало — кто-то из них распахнул дверь с ноги. Грохот сменился вознёй, на улице забормотали. — Носов! — свирепо взвился Замятин. — Расстреляю, чтоб тебя черти! Похоже, ефрейтор заснул на посту. Товарищ Замятин ярился, но его голос тонул в топоте, недовольном ржании и звоне подков. Затихал — они с Семёном уезжали галопом. — Есть, — ответил Сафронов — сам себе и тишине, что после гвалта давила на уши. У его ног валялся серый клок больничной пижамы — свалился с ножа. Пётр чертыхнулся, невольно проведя ладонью по шее. Мелкий порез немного саднил, пальцы нащупали засохшую корочку. Петра передёрнуло от осознания: нож ведь — Семёна. А чуть поодаль, в стене, зловеще темнела дырка от пули. На расстоянии шага. Который «ограниченный и свирепый» не дал Сафронову сделать: пришпилил за воротник и спас ему жизнь. — Товарищ Сафронов, — голос Власова выкинул Петра из раздумий. Какого чёрта он жмётся к двери, когда сейчас разбегутся все «мавки»? Сафронов выхватил «тульский» — и забил в кобуру. Подстрелок привалился к стене, болезненно поджав пострадавшую ногу. Битому рожу раздуло, аж глаз не видать. — Товарищ Сафронов, — повторил Власов, но Пётр зло процедил: — В строй.***
На подоконнике тихо горела церковная свечка. Огонёк отражался в поцарапанном оконном стекле, рассыпался мерцающими пылинками-искорками. Полночь давно уж минула, а Таня никак не могла заснуть. Она дописывала письмо — утром проедет безусый новенький почтальон на поджарой кобылке, нужно успеть ему передать. На обороте Таня привычно рисовала жар-птичек, одну Славушке, вторую — Коленьке, чтобы ангелы берегли. Скорее бы закончилась эта война, и братья вернулись домой. Скорей бы… «Зачем дожидаться конца? Жизни ведь только начало», — и душа замирала где-то в кончиках пальцев. Семён на рассвете въедет во двор, придерживая перед седлом живую Авдотку. «Распишемся», — и сердце колотилось так, что становилось трудно дышать. Таня прислушивалась: всё ждала, когда же наяву стук копыт собьёт тишину душной ночи. Семён приедет за ней — нужно подготовить самое красивое платье. И успеть заплести волосы в две смешных неуклюжих косички, которые едва достают до плеч. Нужно… По телу холодком пробежала тревога: Семён караулит чудовище. А вдруг этот бой станет неравным? «Всё будет хорошо», — шепнули ей на ухо, издалека, из-за пелены огненных искорок. Таня уверяла себя, что с Семёном не может случиться плохого. Она старательно надписала оба конверта, капнула по капельке воска — от врага, огня, воды и всякой беды. — Ото всякой беды, — шептала Таня ангелам, чтобы не забывали обоих братьев. Искорки на стекле — это звёздная пыль, и ангелы там, купаются в потоках ультрарелятивистских частиц. Рано ещё, за окном темнота. Вертушка-астролябия неподвижно торчала между перекосившихся рам. Семён сделал её по рисунку Владлена Ховраха. Неужели, товарищ Ховрах знал Эрика? Эрик, друг отца… А может быть, Тане не стоит его вспоминать? — Ото всякой беды, — прошептала Таня Семёну и вытащила его блокнот из тайничка между стенкой и подоконником. Ладони разом вспотели. Ни разу ещё она не долистала до последней страницы, ни разу не видела всех рисунков. Что ей мешало — страх, стыд — Таня не понимала. Просто жар бросался в лицо, едва она доходила до странички, на которой она стоит с керосинкой. И как только Таня не замечала, что Семён не спал, а глядел на неё из-под опущенных век? Долго-долго глядел, раз смог нарисовать с удивительной точностью. Таня разглядывала этот рисунок, а потом листнула в самый конец. Дыхание захватило, будто бы прыгнула в море со скалы на Тарханкуте. Маленькая страничка, но на ней Таня увидела россыпи звёзд над бескрайней пустыней и чуть светлеющий горизонт. На высоком бархане Маленький принц поднял розу над осколками стеклянного купола. В розе Таня сразу же узнала себя, а Принц — да это ж Семён! А звёзды над ними — как светлое облако… Крабовидная туманность, такая, какой Таня видела её в телескоп через линзы с дифракционной решёткой. «Ход времени находится в квантовой суперпозиции», — улыбнулся с рисунка Маленький принц. Значит, и мамочка где-то там, вместе с ангелами. Улыбается ей, и с её ресниц сыплется звёздная пыль. Таня глаз не могла отвести от рисунка, и Крабовидная туманность на нём оживала, мерцая мириадами огоньков. Что это? Таня приблизила рисунок к глазам. В «огоньках» Семён спрятал слова. Таня всматривалась — чуть заметные мелкие буквы вихрились среди нарисованных звёзд. Написано не по-русски: «lactea via», «familias planetarium», «miraculum», и снова — «lactea via». Что это? Французский? Нет, скорее, латынь… что-то про семью и планеты. Меланке бы показать, да Таня стеснялась. А лучше бы у Семёна спросить. Но Таня стеснялась вдвойне. Её душа замирала: скоро она станет Нечаевой. Жаль, мамочка не узнает, не увидит её в самом красивом платье. Жаль… Взгляд зацепился за воздушного змея в углу, под ласточкиным гнездом — и Таня снова схватила перо. Где-то в ночи заливался сверчок, а Таня писала неуклюжей нетвёрдой рукой обо всём, о чём так хотела бы рассказать. Будто бы мама сидит сейчас рядом с ней, на втором табурете, а Таня положила голову ей на колени и болтает без умолку. Мамочка слушает всё, даже глупости, и ласково гладит по голове. Почти наяву Таня чувствовала, как такие родные и тёплые пальцы перебирают её волосы. А ведь змей обязательно долетит, мамочка прочитает письмо — и не станет ругать за кособокие буквы да парочку клякс. Таня осторожно подула на лист, чтобы чернила быстрей высыхали, а после — сложила его самолётиком. Таня спустилась с чердака в кухню, осторожно пронося с собой змея. Сумерки серебрились светом луны. Тишина, словно бы время остановилось. Но Таня насторожилась, услыхав шорохи во дворе. Что это? Неужели, приехал? Таня бросилась к окну, забралась коленями на лавку и сдвинула занавеску. Луна ярко освещала весь двор, старые яблони бросали резкие тени. Ветер покачивал ветки, тени двигались. Но во дворе — никого, калитка закрыта. И на дороге ни шевеления. Показалось? Или Волчок разнюхал у птичника след хорька? Таня прислушалась: не разбудила ли Нюрку? Достанет ведь своим «тили-тестом»! Нет, в доме тоже стоит тишина. С ловкостью кошки Таня выскользнула во двор. Ветер приносил сырость из леса, а змей в руках трепетал, точно спрашивал, не пора ли лететь? Пора. Таня сунула за раму письмо-самолётик и, поухватистей взяв катушку, подняла змея над головой. Вдохнув ночную прохладу, Таня бросилась бежать между грядок. Змей рвался из рук — пора отпускать. Змей заскользил низко над крышей, вот-вот, и зацепится за трубу. Таня едва не споткнулась, задирая голову вверх. Она дёргала за бечёвку, но змея несло прямо к крыше. Катушка разматывалась у Тани в руках, а она бегала и бегала по двору. Пёстрая курица бросилась в ноги, захлопала крыльями. Таня вскрикнула и с размаху уселась на землю. Упустила бечёвку — змей улетел неизвестно куда. Страх пронизывал до костей, Таня едва дышала, озираясь по сторонам. Она слышала кудахтанье, замечала, как между яблонь носится тень. Взъерошенная пеструшка хлопала крыльями, кудахтала да вспархивала — и как только вырвалась? Вечером Таня накрепко запирала птичник и дёргала дверцу, проверяла, чтобы наверняка. Неужели, задвинула щеколду не до конца? — Витрио-оль, — сипло протянули из-за калитки. Таня застыла, как заколдованная. Фонарь освещал забор и грунтовку, вырывал из мрака часть развороченного подворья соседей. Из-за повалившихся ворот скользнула ещё одна тень и застыла под самой калиткой жутким тёмным пятном. Сгорбленная фигура, переваливающаяся, хромоногая. — Витриоль! — повторили чуть громче. Резче, настойчивее, будто ругая Таню за непонятливость. Она глаз не могла оторвать от пятна, которое и впрямь, шевелилось. Приподнималось на цыпочки, будто стремилось перелезть через забор. Тане бы раскричаться, хотя бы тётю Любу позвать. Но слово, начертанное на могилах отца и Сан Саныча, заворожило. — Кто вы? — чуть слышно пробормотала Таня. — Я — Гайтанка Кутерьма-а! — протяжным шипением раздалось у калитки. — Г-гайтанка, — выдавила Таня. Ей бы сбежать. Вскочить, шмыгнуть в сени, задвинуть засов и — бегом, будить тётю Любочку. Но страх отнял силы и волю, а проклятый «фантом» пронзил ногу, аж брызнули слёзы. Таня осталась беспомощно сидеть на земле. — Я — Гайтанка Кутерьма-а, — повторила зловещая тень. Она перегнулась через калитку, сдвинула засов с тихим лязгом. Неказистая, горбатая Гайтанка двинулась через двор, хромая и опираясь на посох, украшенный жухлыми листьями. Одетая в бесформенную чёрную рясу, она тянула непослушные ноги, наступала на грядки и выворачивала землю, которую они с тётей Любой старательно разрыхлили. Таня пыталась увидеть лицо, однако оно оказалось скрытым за чёрной вуалью. На голове у Гайтанки красовалась старомодная шляпка с какой-то облезлой поломанной птичкой, а вуаль была пышная, но длиной слегка ниже носа. Правую руку Гайтанка держала за спиной, но вдруг резко выдернула. Сидя, глотая слёзы, Таня отползала назад. Под руку попалась лопата, и она схватила её, выставила перед собой. Гайтанка хрипло расхохоталась, протягивая Тане вертушку. Треугольник в окружности, точно такой же, как подарил ей Эрик. Такой же, какой сделал Семён. Астролябию. — Все они тут, со мной, — шипела Гайтанка, остановившись от Тани шагах в десяти. Таня глядела на неё снизу вверх, и Гайтанка ей казалась огромной, нечеловечески рослой. Она очень похожа на тень, что стояла за спиной дяди Игната в том страшном сне. Таня сжимала лопату похолодевшими пальцами, но её руки заметно дрожали. — Кто? — Таня постаралась крикнуть погромче. Чтобы тётя Люба проснулась, чтобы выскочила Нюрка с двустволкой. Но её голос оказался бессильным и тихим. Гайтанка медленно поворачивала вертушку, и Таня внезапно поняла: она знала отца, и Сан Саныча, и этого дядю, будь он неладен. И вместе с ними — Эрика. — Витриоль, — повторила Гайтанка загадочным шёпотом. — Все со мной, в Велеграде. Всех тебе покажу. — Кто вы? — Таня отказывалась поверить и не опускала лопату. Гайтанка Кутерьма — просто байка, Велеград — тоже байка. Таня не верила в байки. Гайтанка дунула на вертушку и, надтреснуто кашлянув, процедила сквозь зубы: — Знаю их всех! Знаю, кто тебе её подарил! Она отдавала Тане вертушку с кривой недоброй ухмылкой из-под вуали. Между ними осталось пару шагов, от мешковатой одежды Гайтанки противно разило нафталином и табаком. — Идём со мной! — зловеще звала Гайтанка. Её губы ярко накрашены, а на подбородке — большая родинка. Похоже, искусственная. — Прочь! — крикнула Таня, угрожающе поднимая лопату. Она вспомнила, где видела эти губы и родинку, узнала в момент: ориентировка висит в опорном на доске «Внимание, розыск». Таня попыталась вскочить, но фантом резнул по ноге, даже потемнело в глазах. Руки стали нетвёрдыми, однако Таня лопату не упустила. Гайтанка отпрянула, уронила вертушку и случайно наступила, переломив сапогом рукоятку. — Ну что же ты? — шипела она, вонзив посох в дорожку. Металлический наконечник, вроде копья, тускло поблёскивал в свете луны. — Не подходи, — пригрозила Таня, стараясь, чтобы голос не дрожал из-за боли в ноге. Гайтанка коротко кивнула, и тут же на голову Тани опустился какой-то душный пыльный мешок. Таня взмахнула лопатой, но кто-то перехватил её и отобрал. Таня вскрикнула, и рот сразу зажали. — Всех тебе покажу, — слышала она сквозь шелест мешка, звон в ушах и чьё-то недоброе бормотание. — Уведу в Велеград. Таня брыкалась изо всех сил, а кто-то мягко тронул её за шею. Таня обмякла, повисла в недобрых руках. По двору шастала не одна тень, а целых четыре — двое подхватили Таню с крыльца и понесли прочь со двора по молчаливому приказу Гайтанки. А третья тень шмыгнула в сторону.