***
Феликс брякнул на стол плоский серый чемоданчик, поднёс поближе к нему «летучую мышь». Из-за сырости чемоданчик слегка покоробился, однако Феликс понял, что не сможет его открыть. То, что лежало внутри, оказалось за сложным замком — кодовым, с дисками, как на сейфе, который они с Семёном нашли в подвале в Еленовских Карьерах. Феликс злобно ругнулся и принялся шарить по шкафам и по полкам, разыскивая блокнот Владлена Ховраха. Перебирая пожитки Семёна, Феликс вспотел. Не пожитки, а хлам: старьё, оставшееся от Фирсова и его дурноватой жены… да и всё. Феликс опасался включать электричество, боялся зажечь карбидный фонарь. Он метался в дрожащем, тусклом свете «летучей мыши» — сам, как летучая мышь. Нет блокнота. Ничего нет, только хлам. Феликсу чертовски хотелось пить, а битая рука противно саднила. Семён заставил его таскать солому на крышу, а Феликсу, похоже, пока рановато таскать. Он зачерпнул из ведра прохладной воды и уселся на пол, глотая её и отфыркиваясь. Феликса душила досада, обида. С каждым днём ему становилось противнее и противнее ютиться в заплесневевшей избе. Он шёл сюда совсем не за этим. Он шёл за другим человеком, а не за тем, кто всё бросил и всех предал. Чёртов Семён! У Феликса руки чесались вкатить ему пулю и бежать из этого ада… в другой ад. Который будет, пожалуй, страшнее. Казимир скрёбся в подполье и мерзко ныл. Феликс едва разбирал его бормотание, только злился. — Заткнись! — рявкнул он, стукнув в пол сапогом. А Казимир огрызнулся: — Собака! Феликс отшвырнул черпак в тёмный угол. Ярость выбила разум — он вскочил и, откинув чёртову крышку, тут же встретился взглядом с постылым Тырко. Не помня себя, Феликс схватил его за растрёпанный ворот и выволок из подполья. Боль жгла руку огнём, но ярость не давала опомниться. Швырнув Казимира на пол, Феликс угостил его в бок сапогом. Тот съёжился и заскулил, Феликс замахнулся, целясь зубы повышибать. — Отставить! — суровый окрик заставил самого Феликса съёжиться и отступить. Семён зашёл из сеней тяжёлым топочущим шагом, и вслед за ним забежал его пёс. Зверюга скалилась и тихо рычала, выискивая, кого бы порвать. Псина не кинется без команды — и не пощадит никого, стоит Семёну проронить короткое «фас». Семён не взглянул ни на Феликса, ни на Казимира. Медведем он ломанулся к столу, сгрёб в охапку кейс и все кальки, скинул в мешок. — Чёрт с тобой! — выкрикнул Феликс. — Я забрал твой чемодан с мезонина и из-под крыши тоже забрал. Это ведь всё? Семён скрежетал зубами, копаясь в тайнике между стенкой и луткой. Котята прыгали вокруг него боком, распушили хвосты. — Может, пора прикончить свидетелей и возвращаться? — цедил Куликов. — Сколько нам ещё здесь торчать? — Отставить, — отрезал Семён, вынув, наконец, толстый блокнот. Его он тоже кинул в мешок и бегом бросился прочь с кухни, во двор.***
Любовь Андреевна рыдала у Замятина на плече, а старший лейтенант госбезопасности, обнимая её одной рукой, разбирал письмо, написанное на самолётике. Павлуху стрелять он не стал, а отправил обыскивать двор и амбар. — Танечка написала, — сквозь слёзы выдавила Любовь Андреевна. Да, её почерк, Татьяны. Она что, за Нечая замуж, что ли, собралась? И писала кому? Замятин не понимал этих фокусов. — Маме, — шёпотом пояснила Нюрка. — Вы только не… — Цыц, — отрезал Замятин. Он нашёл кое-что. Под наивными девичьими вздохами в два столбика выписаны слова. Не по-немецки, уж точно: «lactea via», «familias planetarium», «miraculum»… А некоторые и по два раза: «Dominus Dominus», «rerum rerum». Чушь какая-то. И что за язык? Замятину чертовски опостылели головоломки. — Латынь, товарищ Замятин, — тихо подсказала Меланка. — Мамочка меня научила. — Переведёте, товарищ Филатова? — Замятин вцепился в неё, как в соломинку. Сам-то не мог, не обучают латыни в военной учебке. Меланка кивнула и зашептала: — «Млечный путь», «Солнечная система», «чудо»… Товарищ Замятин вынул растрёпанный блокнот и старательно записывал каждое слово. «Материя материя», «Чудо чудо», «Господь господь». Шифр — не шифр? Какая-то чепуха, совсем не похоже на шифр. — Вот ведь, холера! — сердилась Любовь Андреевна, размазывая слёзы рукавом ночной сорочки. — Это ж всё папка её да Валдаев с ихними опытами! Как земля-то носит холеру такую? Замятин зацепился за вторую соломинку: вот они, эти черти, с которыми… работала его Пелагея. Меланка умолкла, поглядывала исподлобья. От амбара шагал Павлуха — с пустыми руками, а винтовка болталась у него за спиной. — Разрешите доложить, — начал он, остановившись. — Докладывай, — позволил товарищ Замятин. — Чисто, — отрапортовал Бобарёв будто бы с облегчением. Выглядел он растерянным: надо же было прошляпить. Заснул, чтоб его. — Эх, ты! — Замятин на него замахнулся, но кулак опустил. Что толку теперь лупить? — Танечку уже заграбастали, ироды чёртовы! — сквозь слёзы выкрикнула Любовь Андреевна. — Вот и чисто тебе, цыплячья башка! Чего им тута-ка совкаться? Она вновь зарыдала, уронив голову товарищу Замятину на грудь, а тот растерялся. В последний раз, очень-очень давно, так плакала Пелагея — из-за того, что проклятый Игнат Морозюк присвоил её разработку и укатил праздновать в ресторан. Замятин легко поглаживал Любовь Андреевну по спине. Как мог — не умеет он нежно. — Любань, мы найдём её, — говорил он и отводил взгляд то на непонятный «шифр», то на заляпанные сапоги. Нюрка глядела волчонком, да и Меланка не верила. Правильно, как тут поверить, когда вся охрана и рейды насмарку? Любовь Андреевна затихала, лишь её плечи мелко подрагивали. — Нюрочка, — наконец, она подняла заплаканные глаза. — Иди в дом, дёжку готовь, а ты, Мелаш, с Павлом крупчатку несите. Всё равно надо хлеб наводить. Нюрка молча кивнула и встала. Меланка сидела ещё, но Нюрка утащила её за руку. Любовь Андреевна горько вздохнула, глядя им вслед. — Что с нами будет, Серёнь? — спросила она, повернувшись к Замятину. Товарищ Замятин открыл, было, рот — собрался заверить, что всё будет хорошо. Но промолчал, сам не знал, что теперь будет. С неба одиноко глядела луна, но на востоке, за лесом, светлело. Что-то задержался Нечай, куда уже чёрт понёс? Товарищ Замятин вздрогнул, почувствовав прохладную руку Любови Андреевной в своей. Она сжимала его загрубевшие пальцы. Как же Замятину хотелось её успокоить. — Поиски начинаем прямо сейчас, — решил он и встал. Любовь Андреевна поднялась вместе с ним, положила руки ему на плечи. Она глядела Замятину прямо в глаза, хотела сказать, но не могла, всё молчала, а её губы дрожали. — Всё будет хорошо, — вырвалось у Замятина. И он сам себя был готов расстрелять — за то, что дал ложную надежду Любане.***
— Тётя Любочка у нас стойкая, — шептала Меланка, освещая фонариком мешки. — Ты вот этот тащи. Павлуха, кряхтя, взвалил на спину тяжеленный мешок. Он прятал глаза: стыдно ему перед Меланкой до чёртиков. Да и перед Любовью Андреевной, и товарищ Нечай им недоволен ужасно. Бобарёв ведь не спал, а стоял на посту возле пугала. Он видел весь двор: грядки, яблони, новый фонарь. А вот, Таню прошляпил, чугунная голова. — Всё, — пробормотала Меланка и собралась первой идти, но Павлуха остановил. — Я первым пойду, — буркнул он и пробрался вперёд: страшно не хотел прошляпить ещё и Меланку. Меланка посторонилась. У Павлухи — пистолет и винтовка, да и стреляет он получше её. Меланка направила луч фонарика Бобарёву под ноги — чтоб не споткнулся и не упал. В тишине лязгнул затвор. Павлуха мигом скинул мешок, полез за винтовкой, но его пригвоздил свирепый приказ: — Руки вверх! Меланка с визгом запряталась Бобарёву за спину. — Выходи! — приказал ей человек, чей силуэт маячил на фоне открытой двери. В лицо ударил луч света. Меланка сощурилась, прикрывая ладонью глаза. Незнакомец шагнул в амбар, держа их обоих на мушке. — Бросай ружьё, Бобарёв! — процедил он сквозь зубы. Его голос Меланке невероятно, до боли знаком. Да, прокуренный, низкий, охрипший. Но что-то в нём есть, что вынимало всю душу. Павлуха замешкался, и враг кивнул пистолетом: — Шевелись, Бобарёв, израсходую! — Да кто ты такой? — Павлуха пытался казаться героем, однако враг снова дёрнул затвор. — Башку прострелю! — Чёрт! — плюнул Павлуха и выкинул винтовку перед собой. — Пистолет! — сухо потребовал враг. — Живо, на землю! Павлуха полез в кобуру, а Меланка глаз не могла отвести от… незнакомца? Нет же, картуз, надвинутый на самые брови, и луч фонарика, бьющий в лицо, не помешали Меланке узнать, кто вломился в амбар и взял их с Павлухой на мушку. Страх сменился робкой надеждой. Меланка шагнула вперёд. — Яша? Враг дёрнулся, дрогнула рука с пистолетом. — Чего? — пробухтел Бобарёв. — Яшка Филатов? — Это ведь… ты, — Меланка шмыгнула носом. — Ма… — Цыц! — отрезал Яшка — не Яшка и крепче зажал пистолет. — Обоих в расход! Во дворе затопотали копыта, некто оглушительно щёлкнул кнутом. Яшка оглянулся на приоткрытую дверь — отвлёкся, и Павлуха прыгнул вперёд. Заломив Яшке руку, он выбил оружие, саданул коленом под дых. Яшка скорчился, хватаясь за битый живот. — Руки вверх! — Бобарёв поднял его пистолет. Скрежеща зубами, Яшка поднял грязные руки. — Ну, сейчас поглядим! — выплюнул Бобарёв и сшиб его картуз подзатыльником. — Яша! — воскликнула Меланка и застыла, не в силах к нему подойти. Светлый чуб растрепался, упав на поцарапанный лоб. Яшка скалился, злобно зыркая исподлобья. Но всё-таки это он, живой… братец. Но почему же домой не пришёл? Зарычав, Яшка кинулся на Бобарёва, стукнул ногой, лишив пистолета. Меланка взвизгнула, отбежав в дальний угол. Повалив Павлуху на пол, Яшка выхватил нож. Бобарёв едва блокировал смертельный удар. Яшка шипел, придавив его к полу, а Павлуха тянулся к винтовке. Не мог, не дотягивался — и вырваться тоже не мог. — Яша, не надо, — всхлипывала Меланка. — Мамочка ждёт. Будь Нюрка на её месте, уже бы схватила винтовку. А Меланка боялась, топталась, прижавшись к полке с какими-то склянками. Фонарик она упустила — он освещал сцепившихся Павлуху и Яшку. Яшка с остервенением бил ножом, а Павлуха увёртывался, извивался. Пытался скинуть Яшку с себя, но тот наседал. Мимо амбара снова промчались верхом. Топот затих и потонул в громком ржании. — Люцифер не есть монстер! — громко заговорили из темноты. Жутко, надтреснуто, мёртво — и вновь щелчок кнута рассёк тишину ночи. Яшка замер на миг, а после — вскочил и попятился. Павлуха уселся, да так и застыл. — Люцифьер есть любимый сын божий, — с акцентом скрежетал страшный голос. — Дер шёнсте энгель! Дверь медленно приоткрывалась — в свете луны гарцевал адский конь. Рогатый всадник взмахивал длинным кнутом, и Меланка видела, как злоба на Яшкином лице превращается в дикий ужас. — Трагендес лихьт! — рявкнуло чудище. Яшка сорвался бежать, вылетел из амбара, и тут же Рогатый щёлкнул кнутом, прихватив его за запястье. Яшка заверещал, вырываясь, но кнут накрепко намотался на руку. Чудовище захохотало и, пришпорив коня, ринулось прочь, потащив за собой орущего Яшку. Дикий вой зародился во мгле, и за конём широким прыжком бросился кудлатый силуэт волка. — Пашутка! — Меланка со всех ног бросилась к Бобарёву. Битый Павлуха едва не упал назад, когда она на него налетела и принялась обнимать. — А ведь это был он, — шептала Меланка, выжимая из Бобарёва дух. — Яша, Пашутка! Павлуха и сам трясся: как же, сразу два мертвеца. Погибший Филатов встал из могилы, а за ним явился… «трагендес лихьт» — пожинать живые души. Но Бобарёв — солдат, а не размазня, и поэтому взял себя в руки. — Погодь, — он осторожно отстранил от себя Меланку. Та шмыгала носом, размазывала рукавами слёзы. — Выходит, братец твой — дезертир, — брякнул Павлуха первое, что полезло на ум. Вспомнил, что говорил товарищ Замятин, когда учил искать дезертиров: гады могут притворяться погибшими. — Да что ты? — Меланка явно обиделась. — У него же медаль! — Да погоди голосить, — Бобарёв приложил палец к губам: а вдруг, «трагендес лихьт» не уехал, а поджидает, когда они выйдут, чтобы их тоже «пожать»? — Товарищ Замятин рассказывал, что дезертиры подкидывают убитым документ, а сами — того-сь! Меланка топталась в сторонке, опасливо выглядывала во двор. Там темно, тихо светит луна. «Трагендес лихьт» ускакал… назад, в пекло. Павлуха закинул внтовку за спину, сунул Меланке фонарик. — Посвети-ка, — попросил он и поднял Яшкин пистолет. В руках у него оказался добротный «вальтер», новенький, со сладами масла. — Видишь, какой? — выдохнул Бобарёв, догадавшись, что Филатов запустил лапу в арсенал Траурихлигена. — Идём, надо товарищу Замятину доложить. — Стой, — Меланка ухватила его за рукав. — Пашут, ты и про Яшу расскажешь? Павлуха заметил, как Меланка дрожит и теребит кончик короткой косички. Жалко её, и Надежду Васильевну жалко. — Мелаш, — Павлуха взял Меланку за плечи. — Яшка может знать, куда они Таню забрали. Его надо ловить. Меланка задёрнула носом и рассеянно закивала. Они с мамочкой уже оплакали Яшу. Да, где-то внутри она верила, что он не погиб, что вернётся, что существует это «бессмертие», о котором рассказывал Танин профессор. Видать, существует. Только Яша вернулся «из нави» совсем не таким.***
Сафронов ёрзал, сидя в допросной за колченогим столом. На заплесневелом табурете, у Носова под прицелом, хватался за челюсть матёрый «бобик». Бывшего помощника начальника оккупационной полиции звали Авдей, а фамилии гад менял как перчатки. В одних формулярах числился Гриб, в других — Онопченко, а в третьих даже и Черепахов. Барином быть захотел, как немцы пришли. Челюсть ему Надежда Васильевна вправила искусно и быстро. Но всё равно поганую рожу Авдея раздуло, как чёртов шар от шаропилотного теодолита. Рот раскрыть он не мог, а еле мямлил, задёргивая кровавые сопли. Что мямлил — дьявол не разберёт. Сафронов теребил уголок листа, который пока не стал протоколом. Авдея он записал Грибом — так короче и проще запомнить. Нечай треснул, так треснул — прорезался в нём тот самый, «ограниченный и свирепый», берущий всех на кулак. — Чёрт, — тихо сплюнул товарищ Сафронов. На углу стола грелся паяльник, к потолку плыл дымок, пахнущий канифолью. Как же хотелось потыкать гниду дымящимся жалом! А потом идти спать. Но Пётр догадался, как добиться от Авдея ответа. Сафронов выхватил чистый листок, который подложил для мягкости под протокол. — Сказать не можешь — пиши! — рявкнул он и швырнул гаду листок вместе с карандашом. Авдей замычал, мотая башкой. — Не умеет писать, — подсказал Носов. — Ну вот сейчас и обучим! Пётр сорвался. Рыча, он накинулся на Авдея, вывернул руки и яростно приложил рожей о стол. Гад завизжал — зацепил челюстью край столешницы. Сафронов навалился всем весом, схватил паяльник и припёк Авдею левое ухо, злобно шипя: — С Власовым снюхался, гнида? Вместе решили Проклова резать? Третий — кто? Пётр свирепо рявкал, Авдей сучил ногами да мерзко пищал, пачкая кровью стол и листок. Бросив его, Сафронов схватил пистолет и выпалил в пол, гниде под ноги. — Расстреляю и дело в концом! — Пётр ревел, пожалуй, свирепей Замятина. С лязгом дёрнув затвор, он прицелился Авдею в башку. Тот верещал, уткнувшись в столешницу, а его ухо воняло палёным. Плюясь бранью, Сафронов спихнул Авдея на пол. — Последний шанс, гнида, — рыкнул Пётр, пнув его в бок. — Или пишешь, или капут! Держась за ухо и за челюсть, Авдей взгромоздился на табурет и скукожился. Он хлюпал носом, озирался как затравленный зверь, да елозил карандашом по листку. У него выходили кособокие неуклюжие буквы — Авдей и ликбез не потрудился закончить. «УКРТ», — едва нацарапал он и снова замямлил, но скорчился от пронзающей боли. — Чушь какая, — зашипел сонный, освирепевший от усталости Пётр. Незаконченные дела вихрем выли в больной голове: Таня, немцы, волки, Лобов, Укрут… Укрут! — Стоп, — Сафронов забрал у Авдея листок. Чёртов Гриб накалякал ему про Укрута. — Товарища Сову похитил Укрут! — выпалил Пётр. — Носов, кидай его в каземат и по коням — товарища Замятина надо предупредить!***
Толстая верёвка резала запястья до крови. Глеб стискивал зубы, Гавриленков стискивал зубы — оба не переставали елозить руками, пытаясь хоть немного ослабить узлы. Над головами топали и бранились, а ещё — хрипела противная немецкая песня. Пол чертовски холодный, сырой — у обоих уже зуб на зуб не попадал. «Ну же, давай!» — твердил про себя Глеб, а Михал Михалыч пыхтел да ругался свистящим шёпотом. Верёвка немного ослабла, но скинуть её они пока не могли. По коже стекали тёплые ручейки — это кровь. Но сдаваться нельзя. Наверху рявкнули по-немецки, а после — громко затопотали и стихли. Убрались, чёртовы крысы — Глеб так бы и напичкал их пулями. Ещё чуток, Васято упрямо ворочал руками, хоть запястья и горели огнём. Убрались — ух, как на руку! Стоит только избавиться от проклятой верёвки. Глеб закряхтел, рванувшись, и путы, наконец-то сползли. Чертыхаясь, Васято высвободил порядком затёкшие, саднящие руки, принялся растирать. Вокруг почти ничего не видать: сверху, сквозь щели, сочился дрожащий, неверный свет. Пора выбираться из дрянного подвала, провонявшего мышами и плесенью. Глеб наощупь помог выпутаться Гавриленкову и поднял глаза. Квадратная дощатая крышка виднелась прямо над головой, но чёрт подери, высоко — не допрыгнешь, как бы ни пыжился. А лестницы нет. — Товарищ Гавриленков, я вам на плечи встану, — пробормотал Глеб, переводя взгляд с заветной крышки на смутный силуэт Михал Михалыча. Тот вскинул голову, решил возмутиться, но сверху задудели на губной гармошке. Там кто-то остался и фальшиво дудел тот же марш, который хрипел из патефона. Решение пришло мгновенно. — Садитесь! — Глеб усадил Гавриленкова на пол и сел рядом с ним так, словно бы они всё ещё связаны. Михал Михалыч ругнулся, а Глеб шепнул ему: — Спрячьте руки! Гавриленков сообразил, завёл руки за спину. И тогда Васято принялся ляпать ногой в пол да заорал дурным голосом: — Нам нет преград ни в море, ни на суше! — Что вы де?.. — опешил товарищ Гавриленков. — Сейчас, эта гнида слезет, и мы её — ух! — полушёпотом перебил Глеб и сделал руками, будто скручивает в бараний рог. — Нам не страшны ни льды, ни облака! Васято не пел, а верещал и рычал, наполняя погреб дьявольским эхом. Немец сверху пару раз стукнул по крышке, потом прекратил дудеть и сердито залаял по-своему. «Швайген», «Шиссн», — мол, пристрелит, если Глеб не заткнётся. Но Глеб и не думал молчать. Он громче и громче ревел — «Марш энтузиастов» придавал ему смелости. Это любимая песня товарища Семёна. «Ты на этой войне самый страшный», — сказал как-то Глебу Семён. И Глеб ему верил. Немец с бранью откинул крышку и глянул вниз, осветив их с Гавриленковым фонарём. Васято не отвернулся: он не трус. — Вас ист лё-ос? — с раздражением прошипел фриц. Шепелявый, часть зубов ему уже выбили. — Жрать хотим! — нагло ответил Васято. — Эссен! Глеб глядел на него в упор, и фриц, похоже, стушевался. Шмыгнул носом, полез к кобуре, но убрал руку. Без приказа собачонок не станет стрелять. — Эссен шницель унд шнапс! — выдал Глеб, повторив за Клоппом противный наглый говорок. Немец помолчал, почесал башку и, наконец, сухо выплюнул: — Нихт прикас! Он решил убраться и захлопнуть крышку, но Глеб снова затопал и затянул: — Пламя души своей, знамя страны своей! Немец отшатнулся, злобно бранясь, и возник снова, принялся с грохотом спускать лестницу. Он неуклюже слезал, взяв фонарик зубами, лестница качалась и скрежетала под ним, хоть фриц и был тощий, как жердь. Васято с Гавриленковым сидели на полу и прятали руки, а немец подошёл к ним хозяйской походкой. Как же смахивает на Клоппа: такой же напыщенный и носатый. У Глеба кулаки так и чесались сломать ему шнобель. Но рано, фриц должен приблизиться. Гад поигрывал люгером, обзывал их с Гавриленковым «швайн» и «унтерменш». То и дело он целился и с хрюканьем притворялся, будто спускает курок. — Эссен! — выкрикнул Глеб. Надо его подманить, и тогда… Фриц хищно скалил остатки зубов, цедил что-то про газ и про лагерь. Зыркал единственным глазом с испепеляющей злобой. Второй глаз у него заплыл и закрылся, а на щеке чернел здоровенный синяк. — Вы этого, кормить-то изволите, пан комиссар? — нагло выплюнул Глеб и покрепче стукнул в пол сапогом. Фриц зарычал, взмахнул кулаком, и тут же Глеб перехватил его руку и закрутил за спиной. От боли немец взвизгнул, но Гавриленков «успокоил» его сапогом по башке. Глеб поднял его люгер и вытряхнул обойму. — Заряжен однако. Михал Михалыч охлопал драную немецкую форму, нашёл ещё один люгер, забрал отличный блестящий штык-нож. — Хорошо «нашпигован», — заметил Васято и рванул к лестнице. — Выбираемся, Михал Михалыч! — Постойте, товарищ, — голос Гавриленкова настиг Глеба на нижней ступеньке. — Что? — Глеб обернулся. Михал Михалыч забрал фонарик немца и освещал стену, побеленную давнишней пожелтевшей извёсткой. На извёстке темнели разводы и пятна, и среди них зловеще проступали расплывчатые, потёкшие буквы: «V.I.T.R.I…» Дальше не прочитать: надпись расплылась в рыже-чёрную пестроту. — Это ж того, «витриоль», — опасливо пробормотал Глеб. — Надо товарищу Нечаю сказать. Скорее, вылазим! Глеб потащил товарища Гавриленкова за собой, а тот впотьмах обо что-то споткнулся. — Чёрт, — закряхтел он, осветив дрянной закоптившийся примус, невесть каким чёртом оказавшийся на полу. — Да скорей же! — Глеб тянул Гавриленкова к лестнице. Лестница расседалась под весом двух человек. Глеб запрыгнул на третью ступеньку и тут же выскочил из подвала наверх. А товарищ Гавриленков замешкался, и лестница опасно шатнулась. — Хватайтесь! — Глеб протянул ему руку. — Апиденцит, понимаете ли, — булькнул Михал Михалыч, выбираясь из погреба на четверых. Глеб тащил его, тяжеленного. И чуть не выпустил, услыхав, как закопошились в сенях. Битый фриц не один, в сырой избе ещё кто-то есть. — Ну, я тебе покажу, — процедил Глеб полушёпотом и навёл люгер на дверь, из-за которой долетало бурчание и возня.