***
Яшка Филатов скорчился, оставляя кровавые плюхи на старой мозаике, закрывал голову как только мог, но Семён дубасил с невероятной свирепостью. Яшка под его сапогами пищал да сипел, давился соплями и кровью. С жуткой бранью Семён схватил Яшку за воротник, разрывая сукно, и приложил затылком о стену. Кусочек замшелого кирпича вывалился на пол. Филатов заскулил, выплёвывая кровавую жижу. Семён яростно замахнулся. — Убьёшь ведь, Нечай, — Замятин остановил его руку. Семён обернулся, скрежеща зубами. Замятин аж отшатнулся, настолько он изменился в лице — глаза аж полыхнули адским огнём. Черныш глухо зарычал под ногами Семёна, но тот одним только взглядом заставил его замолчать. — Ве… ве… — всхлипывал Яшка, выплёвывая осколки зубов. Он пытался показывать вниз, но руки лихорадочно вздрагивали. — Что? — рявкнул Семён и приподнял гадёныша за горло. — Ве… ле… — булькнул Яшка, бессильно суча ногами. Он задыхался, синел, и Семён его бросил. — Понятно! — рыкнул он и махнул Замятину. — Велеград! — Что? — изумился Замятин. Что он несёт? Какой Велеград? Сдурел, что ли совсем? Яшка съехал на пол, выпачкав стену кровищей, а Семён, не оглядываясь, шагал к остаткам иконостаса. Каждый шаг отдавался гулким зловещим эхом под прогнившими сводами. С чернеющих фресок злобно глядели чудовища, а солнечные лучи едва разгоняли тяжёлую мглу. — Ну вот, Серёнь, и Велеград, — остановившись, выдал Семён. Он кивнул вниз, и Замятин увидел здоровенную яму, вроде колодца. Чем-то похожа на колодец во дворе лазарета: такая же промозглая, мрачная, бездонная дыра… на тот свет. «Под землю ушёл», — шептали про таинственный город. Товарищ Замятин Нечаева не понимал, и в голову навязчиво лез «опиум для народа». Авось, не опиум, авось, правда? — Нет, — отрезал Семён. Замятин понял, что бормочет про «опиум» вслух, и заткнулся. А Семён, вытирая ладони от Яшкиной крови, приблизился к заупокойному канону и взял одну из свечей. — Сейчас, улыбнётся из нави, — прошипел он, щёлкая зажигалкой. Замятин боялся. Но не показывал, не отступал, хоть перед глазами ясно вставала проклятая подвальная дверь, задушенный Клопп, полусъеденный Лобов. Кто мог с одного хвата шею сломать? Царь ужей и сломал. — Сеча-ас, — змеем тянул Семён, держа в огоньке очень плохо разгорающийся фитилёк. А у Замятина сердце колотилось до тошноты. Как жалкий влюблённый юнец, он верил, что сможет увидеть Пелажку. Глупое сердце шептало, что она жива до сих пор. Но, нет, невозможно — нечего ей делать ни в треклятой часовне, ни в чёртовых катакомбах. Свечка вспыхнула ярким дымным пламенем — вот и фальшфейер — и Нечаев бросил её в колодец. Шипя и расшвыривая искры, свечка упала на сухое дно и потухла там, догорев. Хорош колодец, метров шесть в нём, в то и все семь. — Лезть надо, — буркнул Семён и снял с плеча моток толстой верёвки. — Так я и знал. Замятин глазел, как он привязывает верёвку к остатку оконной решётки, как дёргает её со всей силы. Ржавая решётка задребезжала, но осталась на месте. Семён забрал из-под окна какой-то небольшой чемоданчик и скинул верёвку в колодец. — Полезли, — кивнул он Замятину. Замятин не трогался с места. В голове ярко вспыхнул тот самый образ: сам Замятин сидит в кабинете полковника Пороха, разжалованный и отстранённый от дела Пелажки. И тут из коридора заходит Нечай, рыжеусый громила с лысой макушкой. Нечай глядит исподлобья, из-под густых, нависающих рыжих бровей, а глаза у него чёрные, как два уголька. — Живее, Серёнь, — угрюмо подогнал Замятина… Семён — не Семён. Он снял ремень и закрепил им чемоданчик на поясе, включил-выключил карманный фонарик. Черныш, фыркая, вертелся у его ног, принюхивался над колодцем. — Охранять, — негромко приказал псу Семён, кивнув в угол, где съёжился Яшка. — Слезаем, Серёнь, некогда нам сопли жевать. Замятин выхватил «тульский» и без раздумий прицелился Нечаеву в лоб. — Оружие на пол, Нечай, — процедил он. — И руки вверх, чтобы я видел. Замятин нутром чуял в Семёне какой-то подвох. Он — не тот, не такой. — Чего ты, Серёнь? — лицо Нечаева вытянулось в изумлении. Черныш вскочил и оскалился, тихо и злобно рыча. Но не тронулся с места. Не бросится без команды, но Замятин был готов пристрелить немецкого пса. — Серёнь? — Нечаев недоумевал, подняв руки. — Что?.. — В допросной разберёмся! — отрубил товарищ Замятин. — Пистолет на пол и — шагом марш, ты задержан. Черныш прижал уши, присел — но пусть только прыгнет, Замятин не пощадит. Семён медленно открыл кобуру, потянулся за пистолетом — и резко вскинул его, целясь куда-то за спину Замятину. Черныш сорвался, но замер — Семён сплюнул едва слышное «хальт». Замятин быстро обернулся через плечо, не спуская Нечаева с мушки. Низкорослый старикашка в широком тулупе потёр ладонь о ладонь и ехидно процедил: — Да что ж вы, птенцы? Его седая борода болталась до пояса, правый глаз оказался замотан тряпицей, а на шее на ремешке висела старая, потрёпанная маска-противогаз. В руках дед держал метлу с берёзовым черенком, будто грозил незваным гостям. Чем-то он напомнил Матвея Аггеича, но это вовсе не он. — Матюшка мне братик меньшой, а я — Аггей, — старикашка ухмыльнулся, показав ряд золотых зубов. — Слышали про тебя, — буркнул Семён. — Значит-ся, химородник? — Он самый, — согласился Аггей с хорошей долей ехидства. — Стоять, химородник, — товарищ Замятин с Семёна перевёл мушку на деда Аггея. Встреча с ним показалась смертельной ловушкой: заодно чёртов «химородник» с Нечаевым, или нет? Стрелять? Не стрелять? Лоб старшего лейтенанта покрывался испариной, но взгляд оставался ледяным и суровым. — Вовремя вы, — сплюнул Аггей. В стороне мелькнула быстрая тень. Черныш прыгнул с глухим рычанием и на кого-то набросился, с размаху повалив на пол. Семён пальнул поверх головы Замятина, а за спиной у него рухнуло тело. — Что за?.. — выдохнул старший лейтенант, и тут же затылков обоих коснулась холодная сталь. Семён вмиг развернулся и в упор выстрелил в брюхо тому, кто подкрался к нему с пистолетом. — Бей, Серёнь! — рявкнул он. Замятин резко присел и тут же ударил ногой. Пуля свистнула у него над макушкой, грохот выстрела на мгновение оглушил и затих. Получив сапогом, враг согнулся, упустив пистолет. Замятин выпрямился, заметив движение… Правое ухо как обожгло и, падая, старший лейтенант увидал, как валится рядом с ним человек, приколотый в затылок штыком. — Поднимайся, Серёнь, — услышал Замятин сквозь звон в пораненном ухе. Семён стоял рядом с ним, протягивал руку. Старший лейтенант буркнул бранное слово и, отдуваясь, провёл ладонью по уху и по шее. Крови немного — зацепило слегка. — Сам поднимусь, — отказавшись от помощи, Замятин вскочил и чуть и не споткнулся о мертвеца. Семён выдернул штык из его головы и со свистом метнул в сырой полумрак. — Стоять! — выкрик Нечаева грянул рычащим эхом. Дед Аггей не успел спрятаться за иконостас — оказался приколотым за рукав к прогнившей опоре. — Ну что, химородник, полегла твоя «армия», — ехидно хохотнув, Семён поднял метлу, которую тот упустил. Обычная такая метёлка, крепко скрученная медным проводом из «полёвки». Черныш обнюхал её и два раза гавкнул, виляя хвостом — знаком ему этот запах. — Ни с места, — Замятин поднял пистолет. — По оперативным данным, здесь скрывается гражданка Пелагея Морозюк… Старший лейтенант госбезопасности едва не осёкся, обзывая Пелажку «врагом народа». Его голос почти сорвался на хрип. Душа обрывалась, но внешне Замятин оставался суровым — так же, как и Семён. Оба держали «чародея» на мушке, но тот лишь зло ухмылялся. — Мало каши ели, птенцы, — зашипел дед Аггей и полез за пазуху свободной рукой. Черныш мигом схватил его за рукав, но химородник выкинул что-то на пол, и оно раскололось об остатки мозаики. — Руки… — рыкнул Замятин и натужно раскашлялся, выронив пистолет. В глазах адски щипало, в горле страшно драло. Кашляя, старший лейтенант повалился на пол, а за ним рухнул Семён, хрипя и хватаясь за шею. Пёс заскулил, выпустив драный рукав и улёгся на бок, мелко дёргая лапами. Дед Аггей глухо хохотал через противогаз. Выдернув нож, он отбросил его и прошёл мимо Замятина, присел возле Семёна. Оба не двигались, оба судорожно разинули рты. Дед Аггей расстегнул на Семёне ремень и быстро забрал чемоданчик. Подхватив с пола метлу, он быстренько поднялся и потрусил в темноту.***
— Постой, мы же с тобой, енто самое, на вась-вась, — лепетал товарищ Гавриленков, пятясь от того, кто свирепо на него надвигался. Старикашка, ростом едва ли ему по грудь, тряс метлой, сверкал единственным глазом. А за спиной у него безмолвно высились три бывших полицая, сбежавших из-под расстрела в… Велеград. Каждый из них наводил пистолет-пулемёт. Гавриленкову некуда деться. А Глеб Васято лицом вниз лежал у него под ногами. — Я манцухрика ентого огрел по башке, — бормотал Гавриленков и пятился в угол, где под сырым, покрытым плесенью рушником висела адописная икона. Чудище с крыльями летучей мыши падало из-под густых тёмных туч. — Этого мало, Стукач, — оскалился дед Аггей. — Да и стучать — не велика честь. Толку с тебя, как с козла молока! Презрительно плюнув, Аггей Аггеич кивнул полицаям. Те выдвинулись вперёд, не сказав ни единого слова. Двое вцепились в Васяту — один за ноги поднял, другой ухватил за плечи. Третий же ткнул Гавриленкова дулом в живот. — Апиденцит, — булькнул тот, сине-зелёный от страха. — Цыц! — процедил дед Аггей. — Какого ж ты чёрта «лепестриццтво» им напровёл? Чтоб тя шибче за жабры прищучили? В башке у тебя твой «апиденцит», дурачина! — Ент-то не я, ент-то Нечай, — заикался Михал Михалыч, а полицай выпихивал его из угла. — Неча-ай! — скривился Аггей Аггеич. — Решил запрятаться у Нечая под юбкой? Гавриленков всхлипывал: «Нет», топая в тёмные сени, куда пихал его полицай. — Поздно, — отрубил дед Аггей, двинув метёлкой, будто собрался поколотить. — Пустил я Нечая в расход! Гавриленков споткнулся, переступая порог, и получил гадкий тычок дулом в спину. Двое верзил закинули Глеба на старенькую подводу. Старенькую на вид: «стальной рессор» не давал ей трястись и скрипеть. Дед Аггей забрался вперёд и взял вожжи, а один полицай закрутил Гавриленкову руки верёвкой. Тот взвыл: больно, да и страх сожрал с потрохами. — За подводой, как шавка, будешь бежать, — хохотнул дед Аггей, хлестнув неважную кобылёнку. — Ты же шавка, Стукач, из тебя человека не выйдет!***
Сквозь туман солнечный свет струился странно и призрачно. Под ногами не шуршала листва, и, даже несмотря на сырость и мелкую морось, воздух был тяжёлым и душным. Таня бежала… вперёд. Не понимала, куда и зачем, просто ей надо бежать. Под ногами трещали кровавые мальвы. Их тут так много, и толстые стебли стелются и сами ложатся под ноги. Таня вырвалась на околицу и заметила низкую фигурку у остатков плетня. — Дашутка! — Таня узнала, кто там топтался и втягивал голову в плечи. Дашутка не обернулась — не слышит? Таня подбежала к ней и тоже застыла. По тропинке от леса катили три мотоцикла. Невероятно, бесшумно, будто парили над кочками. В ужасе Таня попятилась: немцы! На каждом мотоцикле сидело по немцу, все заляпанных камуфляжных бушлатах, с чумазыми, закопчёнными рожами. — Дашик, бежим, — шептала Таня и пыталась утащить Дашутку прочь от этого жуткого места. Но не могла, тело как отнялось, и Тане пришлось стоять рядом с Дашуткой и бессильно смотреть, как они подъезжают. Дашутка заплакала, съёжилась под плетнём, а Таня и этого не смогла, всё торчала столбом. Мотоциклы тормозили, расшвыривая колёсами комья земли. Гадкие немцы картавили да смеялись скрипучими голосами, пялились в самую душу мерзкими маслянистыми глазками. Один из них, похожий на кабана, надтреснуто каркнул: — Партизан! И вскинул пистолет-пулемёт. — Нет! — Таня вскрикнула, но замахать руками не получилось. Гад собрался стрелять в Дашутку, и та зарыдала, пряча лицо. — Найн! — оборвал его другой фриц и стукнул по дулу, сбив прицел. Очередь, стрекотнув, врезалась в землю. «Кабан» озлобленно хрюкнул, однако закинул пистолет-пулемёт за спину — не посмел возразить. Таня сорвалась с места, подхватила Дашутку на руки. Лёгкая она, почти невесомая. Таня кинулась, было, прочь, закрывая Дашутку собой, но застыла, пригвождённая насмешливым взглядом. В седле ободранного «БМВ» зловеще оскалился тот самый Эрик, весь в земле и с рассечённой щекой. На коже засыхали бурые потёки и брызги, левый глаз полностью залит кровью и начинал заплывать. Эрик громовито захохотал и, подняв мотоцикл на заднее колесо, рванул прочь, и за ним убрались все остальные. Фырканье моторов затихло, исчезло в пении птиц. Мотоциклы растворились в тумане, будто и не бывало. А Таня всё глядела им вслед, прижимая к себе Дашутку. Они были в шаге от смерти. Но обеих спас… друг отца? Таня развернулась, шагнула и полетела в какую-то тёмную яму. — Даш!.. — вскрикнула Таня и стукнулась обо что-то, убийственно твёрдое. Она рывком открыла глаза — темнота. Нет Дашутки, и вокруг неё сухо и даже тепло. Таня лежала на досках, пахнущих сосновой смолой. В ужасе она попыталась вскочить, но упала: ноги не слушались, затекли. Крик вырвался сам собой и эхом пронёсся где-то вверху. Что-то заставило отползать — Таня лихорадочно отодвигалась от пустоты, пока не упёрлась лопатками в стену. Мягкую — вроде, в ковёр. Вскрикнув, Таня отпрянула. Руки наткнулись, вроде, на табурет, и он с грохотом повалился. Здесь неприятно воняло — болотом и плесенью, а ужас почти не давал дышать. Таня замерла, вглядываясь во тьму. Различить ничего не смогла, ничего не услышала. Только сердце колотилось, отдавалось в висках. «Витриоль!» — звякнуло в голове. Таня вспомнила: к ней приходила Гайтанка. «Всех тебе покажу, — шипела она. — Все они со мной, в Велеграде». — Чш, — шепнули где-то неподалёку. — Я фонарик тебе принесла. Таня замерла. Тоненький голосок, будто детский. От страха звенело в ушах, но Таня нашла в себе силы. — Ты кто? — спросила она. Во мгле слышалось копошение: кто-то медленно подходил. Неуверенно, может быть, даже на цыпочках. Он шмыгал носом и немного покашливал. — Баба Гайтанка никуда меня не пускает, но я знаю, как вылезать, — шепнули где-то близко-близко. Копошение стихло, металлически щёлкнули тумблером. Таня зажмурилась: побоялась увидеть того, кто оказался с ней в этой мгле. — Мы в Велеграде, — не унимался странный и пугающий голосок. — Но я знаю, как убежать. — Убежать, — шёпотом повторила Таня. От страха зуб на зуб не попадал. Да и как можно убежать оттуда, где ни дна ни покрышки? Сквозь сжатые веки Таня видела свет. И решилась приоткрыть один глаз. Прямо перед ней на корточках сидела девчонка, одетая в разлохмаченную рванину. Длиннющие грязные волосы падали ей на лицо, и девчонка то и дело пыталась смахнуть их. Она протягивала Тане немецкий фонарик, который казался громоздким в маленьких костлявых руках. — В темноте очень страшно, — шептала девчонка. — Бери. Таня замешкалась. В детском чумазом лице ей показалось что-то знакомое. Тишину сбил металлический лязг, будто застучали гигантские шестерни, потянулись ржавые цепи. Девчонка вмиг погасила фонарик и исчезла во тьме. Яркий мертвенный свет ударил в глаза — оказалось, что в этом месте есть дверь, которую кто-то открыл. Таня приставила ладонь ко лбу козырьком, да так и сидела. А на неё, топая, двигались пятеро. Хромоногая, горбатая Гайтанка Кутерьма ковыляла, опираясь на посох-копьё. А за ней молча шли вовсе не ужи и не мавки. Двоих Таня сразу узнала: племянник Фирсова Васька, по кличке Дурной, и Дмитрий Савельич, помощник товарища Ховраха. Третий — низкий и какой-то заросший, почему-то с метлой. А четвёртый сильно припадал на правую ногу. Шатко шагнув пару раз, он привалился плечом к дверному косяку и остался стоять, обхватив руками живот. — Свобода, равенство, братство, — захрипела Гайтанка прокуренным голосом. — Ты обязана помнить, ведь ты — дочь своего отца! Гайтанка сипло захохотала, стукнув посохом в пол. Остальные тоже попытались смеяться, но Гайтанка злобно отрезала: — Цыц! Таня прижалась к стене. Да, она помнила. «Свобода, равенство, братство», — говорил профессор Валдаев, когда приходил в гости к отцу, и дядя Игнат тоже так говорил. — Твой отец много знал, — гнусаво бормотала Гайтанка. — Много лишнего! Она махнула рукой, и Дмитрий Савельич, немного пошарив рукой по стене, щёлкнул выключателем. Таня зажмурилась, но заставила себя открыть глаза через боль. Лампочка под плафоном-решёткой мигала: она работает от динамо-машины. Таня сидела на дощатом полу посреди маленькой комнаты, и перед ней валялся перевёрнутый стул, а не табурет. Здесь есть ещё небольшой стол, есть и койка возле стены, и ковёр. Только ни одного окошка… И куда только делась девчонка? Таня поклясться могла, что она была настоящей. — Ты всё знаешь! — сердито зашипела Гайтанка — и не Гайтанка она никакая, а Пелагея Морозюк, жена дяди Игната. Вот чью горбатую тень Таня видела у него за спиной. Дмитрий Савельич передал ей небольшой чемоданчик. Пелагея повернула его, чтобы Таня смогла увидеть замок. Вычурный такой, похожий на несколько больших шестерёнок… и на астролябию, которую дарил ей Эрик. Таня глядела на чемоданчик и на этот замок, и жар заливал ей лицо: чемоданчик постоянно носил за собой профессор Валдаев, но не открывал никогда. — Скажи, как его открыть? — сурово потребовала Пелагея. — Ты ведь знаешь, какой у него код. Таня замотала головой. Профессор унёс код в могилу. — Артачишься! — рявкнула Пелагея и снова стукнула посохом. Васька Дурной, топоча, прошёл в дальний угол, и Таня только сейчас увидела там человека. Бедняга лежал неподвижно и тихо, как будто бы мёртвый. Дурной пнул его в бок и схватил за воротник гимнастёрки. Пленник зашатался на нетвёрдых ногах, попытался отвернуться от света. Таня вскрикнула: это же Глеб. — Глеб! — вырвалось у неё, и Таня тот час зажала себе рот. — Прекрасно! — Пелагея осклабилась, показав, что все передние зубы у неё золотые, а на клыках коронки специально сделаны длинными. — Знаешь его, быстрее заговоришь! У Тани срывалось дыхание. Ни слова она выдавить не могла. Лишь сильнее прижимала ладони к лицу. Глеб начинал приходить в себя, дёргался в «лапах» Дурного. Тот навернул его в живот кулаком, и Глеб, согнувшись, улёгся на бок чуть поодаль от Тани. — Я… не знаю, не бейте его, — чуть выдавила она. Таня и говорить не могла толком. Получалось лишь громко шептать. — Тёть Пелажка, не бейте, — Таня назвала её так, как называла в далёком детстве, когда дядя Игнат был другом отца, а Пелагея ходила к ним в гости. Пелагею аж перекосило, когда Таня назвала её настоящее имя. Она выругалась по-французски и сжала в кулаке посох. Дмитрий Савельич вышел, но сразу вернулся, вытолкнув перед собой ещё одного человека. Мощно толкнул — тот не устоял на ногах и упал на колени. Таня отпрянула: на коленях стоял, хлюпая носом, товарищ Гавриленков. Пелагея, шаркая, проковыляла к нему, и Михал Михалыч, вскинув голову, заверещал: — Пощадите, не надо! — Смотри! — зло выплюнула Пелагея. Рядом с Таней опустился на корточки Васька Дурной и схватил, больно зажав волосы в кулаке. Таня не могла отвернуться — Дурной держал, как в тисках — и слёзы сами собой потекли по щекам. — Смотри-и, — прошипела Пелагея настоящей ужалкой и пнула Гавриленкова так, что тот с размаху повалился вперёд. Михал Михалыч растянулся на полу, в кровь расквасив нос о плохо оструганные доски. Пелагея коротко замахнулась и резким, точным движением пробила его затылок заточенным наконечником посоха. Михал Михалыч не пикнул. Молча он повернулся на бок, и его лицо из перепуганного сделалось безмятежным. Гавриленков глядел на Таню в упор и больше не шевелился, а на лице у него застыла дьявольская улыбка — как у Щеглова, как у товарища Проклова. Таня заверещала от дикого ужаса, и тогда Васька зажал ей рот. — Немецкий дьявол меня научил, — заскрежетала Пелагея. — Настоящий дьявол: он не режет овец! Он приносит им свет, а потом пожинает глупые души! Давай же, назови код, и я тебя отпущу. Не скажешь — он следующий! Пелагея кольнула Глеба в плечо, и тот внезапно вскочил, накинулся на Савельича. Васято отправил его на пол зуботычиной, забрал пистолет и прицелился в Пелагею. — Отпусти Таню, или я прикончу её! — выкрикнул он Дурному. Голос Глеба сорвался, а сам он покачивался, на макушке корками запеклась кровь. Дурной разжал хватку, и Таня осталась лежать на полу, безвольно свернувшись калачиком. Страх и проклятый «фантом», вновь пронзивший больную ногу, ничего не давали ей сделать. Как сквозь пелену она слышала хриплый смех Пелагеи. С трудом видела, как низкий, обросший шагнул вперёд. Вроде бы это — старик, одноглазый. А на шее у него болтается противогаз. Старик вынул что-то из-под разорванного тулупа. Бутылка с очень мутными стенками. — Это — зарин! — донёсся до Тани его голос, такой же прокуренный, как у Пелагеи. — Бросай пистолет, руки вверх, а то разобью! Глеб зло чертыхнулся и отшвырнул пистолет. Слишком уж плохи шутки с зарином. Таня видела, как он поднял руки. Сдался. Конец? — Семён нас найдёт, — всхлипнула Таня, казалось, из последних сил. Нога болела так, что отнимался дар речи. Пистолет лежал почти перед носом у Тани — может быть, Глеб специально выкинул его именно так. Она могла бы схватить его и пристрелить Пелагею. Но не смогла: фантомная боль застилала глаза. — Семён! — прорычала Гайтанка. — Семён — Самаель… Не найдёт! Она развернулась — собралась уходить. Но задержалась, испепеляя ненавидящим взглядом. — Думай, товарищ Сова, — сквозь зубы цедила Пелагея, ведя по полу острым посохом. — Два дня, и следующий Глеб. Скрипнув зубами, Пелагея зашаркала прочь, унося дьявольский чемоданчик. Дурной вытолкнул Глеба, Савельич, пыхтя, утащил за ноги тяжёлого Гавриленкова. Таня осталась одна, как в кошмаре. «Самаель».