чувак, эта вечеринка - отстой!

— Харрисон! Доминик чуть не падает со стула. Голос миссис Смит по громкости примерно равен звуку турбин взлетающего самолёта. — Что вы улыбаетесь? — Да так, шутку вспомнил, — Дом краснеет и отводит взгляд. Такое предсказуемое «расскажите мне её, вместе посмеёмся», такая привычная дерзость из уст Доминика, такие надоевшие смешки. Кричать на человека лишь за то, что он улыбнулся? Какой вздор! К тому же, этот человек может думать о чём-то, что доставляет ему радость. О любимой еде, о цветах в парке, о чьих-то голубых глазах, волнистых волосах и скулах, о которые можно порезаться… — Харрисон! — голос учительницы похож на звук, с которым нож режет по стеклу. Кто-то на задней парте тихо хихикнул; кажется, это Адам. Доминик взглянул на Эшли; та, заправив прядь волос за ухо и поджав губы, отвернулась. — Что я только что говорила? — Харрисон, — Дом пытается скрыть гнев, смущение и страх за нелепой шуткой, однако именно такие нелепые, глупые шутки обычно заставляют класс смеяться, что, несомненно, иногда разряжает обстановку. Но детский смех — самый ужасный из звуков, не так ли? За десять лет обучения дети хорошо это усвоили, так что никто не смеётся, кроме, возможно, Ремингтона, хотя даже он сидит тихо, и с необычно серьёзным и обеспокоенным выражением лица следит за движениями друга, пытаясь понять, что с ним в последнее время не так. — Несмешная шутка, Харрисон! Повторите то, что я объясняла на уроке! — Это… электричество… оно… — Что с вами, Харрисон? — Я… нет-нет, — Дом нелепо улыбается, так же нелепо, как и шутит. — Вы мне мешаете, Харрисон, выйдите из класса немедленно! — Но, миссис Смит, я… — Паллант, выведите Харрисона! Мы теряем драгоценное время! Доминик издаёт звук между приглушённым криком и отчаянным воем и чувствует, что его щёки опять краснеют. Том кладёт руку ему на плечо и выводит из класса. За дверью всё намного легче, чем в классе. Уроки идут, людей нет. Лишних звуков тоже, только учителя бубнят за серыми дверьми и иногда скрипит дверь туалета на другом конце коридора. — А что ты сделал? — Том опустился на скамейку у стены и взглянул на друга. — Улыбнулся, представляешь! — Доминик закатил глаза, но не выглядел обиженным, расстроенным или типа того. Да потому что он уже и вправду не обижался. Что он сделает с тем, что раздражает некоторых одним своим видом? Или с тем, что учителя бесятся, когда видят на чьём-то лице улыбку вместо нахмуренных бровей? А кто-то ведь и за хмурый вид может предъявить претензию, мол, нечего своё недовольство всем показывать, и без тебя противно. — Ну придираются они, извинился бы и сидел себе спокойно дальше… — А за что извиняться-то, Том? За улыбку? — тут Дом встрепенулся. — Это вы привыкли извиняться за всё, за что только можно. Да и я сам иногда, только в школе поменьше. И это не наша вина, так нас учат с самого детства. Помнишь, как ты маленький, и тебе говорят иди и извинись перед кем-то там, а ты не хочешь и тебе трудно, потому что ты не чувствуешь, блин, вины? Так у всех было, наверное. Со временем в голове откладывается, что легче «извиниться и сидеть себе спокойно дальше». Так все извиняются ни за что, и потом точно так же чувствуют вину непонятно перед кем. Том тяжело вздохнул и заключил Дома в объятья. Харрисон уткнулся Палланту в плечо, но тот резко отстранился. — Ты чего? — Могут заметить и подумать… что угодно, — Том покраснел и закрыл лицо руками. — Да похер, что подумают, — пожал плечами Дом. — Это глупо… то, что тебе могут запретить обнимать кого-то только потому, что ты парень. — А можно рассказать тебе один секрет? — Что? — Ты же не выдашь? — Нет, конечно. Я же не крыса какая-то. — Так вот, Харрисон. Слушай сюда, — Том нервно улыбнулся и огляделся по сторонам. — Ты мне нравишься.