sugar glass

фикс те тенго       Сердце Хельсинки, неверное, ещё никогда так сильно и громко не билось. Он чувствовал себя живым, потому что его подруга была жива, и он не знал, остался ли бы он в живых, если бы у них ничего не получилось. Они спасли её. Спасли. Стокгольм крепко его обняла. И спросила: - Где Палермо? - Мне сейчас не до него, - абсолютно честно и спокойно ответил он. - Я пойду поищу его, хорошо? Скажешь остальным.       Он кивнул.       Женщина, выйдя в коридор, на секунду задумалась, где сейчас может быть их вспыльчивый бывший лидер? Избивать безоружных заложников? Тихонько грустить в той комнате, где подстрелили Найроби? Пить и слушать музыку в каком-нибудь кабинете? А, может, он уже связался с Профессором и всё ему рассказал?       Но она думает ещё чуточку дольше. Они же поступили с ним нечестно. Он предложил им вариант, вполне разумный, а они сперва устроили переворот, а потом согласились. Так что скорее всего, Палермо там, где он может успокоиться и побыть один. Выйти из здания он не может, так что вариант оставался только один.       Она идёт к туалету.       Она слышит короткий плеск воды.       Она осторожно заглядывает внутрь, хотя, наверное, следовало бы постучать.       Сперва ей показалось, что это галлюцинация, вызванная усталостью, стрессом и тревогой, но это было реальнее некуда. Палермо стоял перед зеркалом и поправлял галстук, чёрный костюм сидел на нём идеально, в нём он смотрелся куда более естественнее, чем в комбинезоне. - Любишь подглядывать? - с издёвкой поинтересовался он, даже не поворачивая головы. - Я пришла проведать тебя. Что ты собрался делать? - Не хочу портить сюрприз, скоро сама узнаешь.       Он направился к выходу и остановился в нескольких шагах о неё. - Пропусти меня. - Нет. Сперва скажи, что ты задумал. - Проще показать. Пропусти. - Нет. Не двигайся. Я не хочу направлять на тебя оружие.       Будь Моника той Моникой, которая была в Монетном дворе, она бы давно сорвалась. Но то, что уже произошло в Банке Испании, научило её одному: агрессия ни к чему хорошему не ведёт, агрессия делает плохую ситуацию ещё хуже. - Я не хочу причинять тебе вред, - мужчина понизил тон голоса, - так что будь добра.       Моника покачала головой и поджала губы, готовая и атаковать, и защищаться. Она не знает, есть ли у Палермо сейчас пистолет или другое оружие. Но, как она уже могла бы понять, оружие Палермо - это слова, не всегда, конечно... - Не глупи, Стокгольм. На твоём месте я бы сделал пять шагов назад и не мешал мне.       Но и ей есть, чем ответить. - Если ты подойдёшь ближе, я закричу. Или выстрелю. И тогда сюда придут другие. Тебе бы хотелось внимания, но не сейчас, я права?       Видно, что права.       Палермо сделал шаг назад, а Моника - шаг навстречу ему. Как танцоры, они не смотрели в пол, только друг другу в глаза. Она знает, Палермо умеет танцевать. - Пока что-то можно исправить, поговори со мной. Пожалуйста, - она делает всё, чтобы показать, что она ни за что не достанет оружие, ни за что не перейдёт грань. Она протягивает руку в его сторону. - Стокгольм, отойди. - Не отойду.       Сейчас она чувствует себя сильнее всех в этом мире: сильнее Хельсинки, который может управиться с тяжеленным пулемётом; сильнее себя в тот момент, когда рожала и когда направила пистолет прямо на бывшего любовника; и сильнее Рио, который пережил пытки.       И она видит, что выбрала правильное направление - мужчина сдался, поставил чемоданчик к стене, повреждённые глаза смотрели куда-то за неё, теперь он явно не собирался куда-либо идти. - Всё хорошо, - прошептала она, - тебе нужно переодеться. Хочешь, я принесу тебе новый комбинезон? - она помнит, комбез Палермо был в крови и грязи. - Мне будет не комфортно переодеваться при тебе. Уж пойми меня. - Я отвернусь. Или закрою глаза. Но одного я тебя не могу оставить. И ты меня пойми.       Может, они бы и пришли хоть к какому-нибудь решению, но в коридоре, совсем близко, послышались быстрые тяжёлые шаги.       И их мысли совпали.       Ещё до того, как Моника сделала жест, Палермо отступил к кабинкам, чтобы не быть замеченным со входа. Чтобы у него было время спрятаться или даже успеть переодеться. - А, Хельсинки, - нарочно громко сказала она, чтобы предупредить, - как Найроби? - Она с Боготой. Ты нашла Палермо? - Он здесь. Я тогда оставлю вас.       Будь это кто-то другой, Стокгольм, он уверен, выиграла бы для него достаточно времени, на переодевание. Или на осуществление изначального плана. Но так как это был Хельсинки, он остался перед ним в костюме.       Они долго, как им показалось, стояли напротив друг друга и молчали. И наконец-то Хельсинки сказал: - Тебе идёт этот костюм. - Спасибо. Найроби в порядке? - Её жизнь вне опасности. Как твои глаза? Ты снял повязку. - Не думаю, что они хоть когда-нибудь снова будут в порядке. Но всё не так плохо, как было.       Они снова молчат. А рядом с Палермо он не мог молчать. Рядом с ним хотелось шутить, петь, просто что-то рассказывать. Потому что это тишина пугала и настораживала. И потому что молчать было нельзя. - Прости, что не послушался тебя. И что не встал на твою сторону. И что это всё так получилось. - И ты прости. Не следовало говорить о тебе гадости.       Хельсинки улыбнулся. - Было обидно такое слышать, да. Но я понял, что ты это нарочно, чтобы задеть. Кстати, для чего тебе костюм? Ты будто на похороны собрался.       Хельсинки видит, как дрогнули губы Палермо, и как его больные глаза увлажнились.       Неужели тот собирался?..       Хельсинки хочет обнять Палермо, тот не отстраняется, как обычно, а наоборот, прижимается к нему. Но сейчас такое время и такие обстоятельства, что в сербе это вызывает лишь подозрения, он сосредотачивается на ощущениях и на том, чтобы не просто чувствовать руки Палермо, а знать, что они делают - не пытается ли он забрать у него оружие, ведь у него у самого сейчас оружия нет. Нет ведь?       После объятий он достаёт из внутреннего кармана пиджака вещь, которую Хельсинки, человек воевавший, узнал с первого взгляда - дистанционный детонатор, что могло означать две вещи: где-то установлены мины и.       Палермо же, чёрт его дери, опасен больше не для них, а для себя - кому ещё могло прийти в голову посреди самого дерзкого ограбления за всю историю Испании покончить с собой? И он понимает, он многое сейчас может сказать, важное и не очень. Но он берёт его и снова обнимает, потому что знает, что Палермо сейчас очень страшно. Он чувствует дрожь и слёзы, но ничего не говорит. - Наверное, надо вернуться к остальным. - Переоденься, а то возникнут вопросы.       Палермо растерянно кивает и начинает раздеваться. Снимает пиджак, ослабляет галстук, расстегивает рубашку до середины, затем ремень, затем брюки. Хельсинки старается не смотреть.       Нет-нет, ему нравится, как выглядит Палермо без одежды. И он вовсе не боится не удержаться и заняться с ним сексом. Его больше волнует, что в кейсе, который остался у раковин. - Это залог моей безопасности. - Государственные секреты, значит? - Точно. - Я взгляну? - Нет.       Мужчина пожимает плечами и берёт кейс, чтобы его открыть - если он угадал правильный ответ, то к чему этот запрет? - Не открывай, если не хочешь думать обо мне ещё хуже.       Тем временем Палермо почти закончил переодеваться.       Но Хельсинки, несмотря на предупреждение, открывает. А там мины Клеймор и кексы. И мысль о том, что Палермо хотел сделать, что-то безумно ужасное или ужасно безумное, нашла лишнее подтверждение. - И что теперь? Мы просто вернёмся к ним?       Стартовый набор самоубийцы был аккуратно сложен в пакет и спрятан там, где лежали остальные расходники, которые могли понадобиться в ходе ограбления - запасные маски, комбинезоны, бутафория и прочее. - Да, но.       Хельсинки взял из ящика наручники. - О, мы сейчас ищем укромное местечко, чтобы хорошо провести время? - Это необходимость, - Хельсинки никак не отреагировал на заманчивое предложение, - потому что я не могу доверять тебе после того, что ты собирался сделать. Так мне будет спокойнее. - Тебе-то будет, но что ты скажешь другим? Что захотел внести разнообразия в наши серые будни? - Нет. Я скажу им, что ты пытался сбежать. - Просто сбежать? - Просто сбежать.       И браслет щёлкнул сперва на запястье Палермо, а за тем на запястье Хельсинки. - Всё будет в порядке, я с тобой.