sugar glass

      Палермо был мудаком, с этим сложно поспорить да никто и не станет.       Был сексистом, мизогинистом и даже немного гомофобом.       Но не был слепым.       Не его, конечно, дело, но Хельсинки в последнее время стал на него как-то странно смотреть. Хельсинки всегда на него смотрел, ещё с самого первого дня, но с интересом, азартом и, наверное, с желанием выпить с ним вина и нарушить одно из установленных правил.       Однако сейчас в этом взгляде была смесь из тоски, страха, настороженности и тревоги.       И если раньше они могли спокойно говорить обо всякой чепухе, то теперь разговоры свелись к обсуждению сугубо рабочих моментов.       Не, Палермо не за нарушение правил: потрахаться, выпить и поболтать о массовой культуре - это не личные отношения, это не формирование дружбы. Это, по сути, одноразовое знакомство, правда, слегка затянутое. После ограбления они друг друга больше не увидят.       Палермо не за нарушение правил, но ему любопытно. И он не из стеснительных, наоборот, очень даже общительный, коммуникабельный, как он когда-то указывал в резюме, когда искал работу после института. Поэтому поздним прохладным вечером после ужина он идёт на поиски Хельсинки. Тот перестал оставаться за столом и развлекать банду весёлыми историями и анекдотами.       Его не было в его комнате, там не было ни его, ни Найроби. Его не было во внутреннем дворе. И в душевых. Палермо даже на всякий случай проверил свою комнату, не ждал ли его там приятный сюрприз. Не ждал, увы. И последним местом, которое он решил проверить, было помещение, где был их класс. Палермо не любил там бывать, но именно там ему повезло.       Хельсинки сидел на том месте, где обычно сидела Токио, и смотрел на портрет Андреса. Вообще, этим должен был заниматься сам Палермо, но его товарищу по ограблению об этом знать не обязательно.       Он садится на своё привычное место и ждёт, пока серб обратит на него внимание. На это уходит минуты три. Тогда Палермо поднялся и подошёл к пустому столу. - Не ожидал тебя тут увидеть. Любовался сеньором Берлином?       Хельсинки полностью развернулся к Палермо. - Нет. - И правильно. Зачем любоваться им, когда есть я, да? - он подмигнул, но Хельсинки в своём странном настроении был непреклонен. - Слушай, здоровяк, я не слепой и, хоть и очень стараюсь таким показаться, но я не бесчувственный. Я же вижу, что что-то случилось. Расскажешь?       И Хельсинки, военный, суровый мужик, сильный, в тот момент посмотрел на него так затравленно, будто не дикий хищник, а маленький медвежонок, на глазах у которого только что убили мать. Палермо в тот момент стало не по себе. - Как будто тебе есть дело до меня. - Воу... Я просто, - Палермо потерял дар речи, а такое с ним бывало не часто, - хотел поговорить, если что, я тут не один, - он указал на заднюю парту, где оставил непочатую бутылку вина. - Прости. Не хотел обидеть тебя. В последнее время я сам не свой. - Так вот. Пока я в настроении, пока я добрый и сочувствующий, расскажешь, в чём дело?       Он подвинул стол ближе к парте, за которой сидел товарищ, вскрыл бутылку, сделал первый глоток и передал её.       Их первый поцелуй, хоть и не прямой. - В общем, - Хельсинки оставил бутылку у себя, - мне кое-что приснилось. - Что-то неприличное? - Да нет. - Тогда что?       Хельсинки, видно, что собирался с мыслями. И очень тихо сказал. - Мне снилось, что в тебя стреляли.       Палермо невольно поёжился. Во снах других людей, а особенно своих потенциальных любовников, он делал всякое, он бы уже ничему не удивился, но к такому готов не был. - Хельсинки, - он коротко усмехнулся, - мы будем врываться в Банк Испании. Конечно, возможно, в меня будут стрелять. А, возможно, будут стрелять в тебя. Или в Боготу. В Стокгольм. В любого из нас. Ты что-то не договариваешь, я прав?       Хельсинки делает несколько жадных глотков и передаёт бутылку Палермо, но не столько для того, чтобы поделиться, а чтобы не выпить всё и сразу. Палермо забрал бутылку и тоже немного отпил. - Ты ведь знаешь, как погиб сеньор Берлин? - Его убили полицейские? - Палермо не понимал, к чему это. - Да. И тебя в том сне тоже. - Но это ведь просто сон. Ты чего? - он немного не аккуратно и не очень грациозно слез со стола и сел на парту прямо перед Хельсинки. Положил руку на его щёку и постарался заглянуть ему в глаза.       И увидел там слёзы. - Я многих терял на войне. И я не хочу больше никого терять. А в том сне. Ты упал прямо ко мне в руки. И я держал тебя, пока ты умирал. Это казалось таким реальным... - Ну же.       Палермо фактом собственной смерти не сильно огорчён. Но пока никого нет рядом, он понял, что чисто физически не может видеть Хельсинки в таком состоянии. Он утирает ему слёзы и передаёт бутылку.       Тот пьёт. И в этот раз горлышко после губ Палермо ему кажется самую малость слаще.