sugar glass

      Хельсинки, до того, как увидел Палермо, правил нарушать не собирался. Но когда он увидел его, то подумал, что нарушит минимум одно - только увидел, а ведь даже не говорил с ним.       Потому что словами Палермо пользовался прекрасно. Одной фразой он мог разозлить половину группы, хотя вне контекста это совершенно безобидный набор слов. Словами он мог защитить себя от нападок. Он хорошо объяснял ту часть плана, которая зависела от него. И он заставил Хельсинки пожалеть, что он показал свою татуировку. И это только то, что он говорил. Потому что то, что он делал...       На самом деле, сперва всё было очень невинно. Он иногда прикасался к его плечам и не убирал руки максимально долго. Когда они сидели рядом, он садился так, чтобы их бёдра соприкасались. Иногда он на него очень выразительно смотрел. Может, и надевал узкие джинсы тоже специально для него? Хельсинки нравилось думать, что да.       Хельсинки нравилось представлять, как он вылавливает Палермо где-нибудь в коридоре, когда они одни и нет никакого риска, что их увидят, прижимает его к стене и начинает целовать, долго, влажно и жадно. Хочет чувствовать, как Палермо к нему прижимается всем телом. И через эти узкие джинсы чувствовать его член. А потом стянуть их с него, и трахнуть прямо у стены. Отдельно Хельсинки нравилось представлять, что Палермо не нужно как-то подготавливать к сексу, в его фантазиях он уже растянут и готов к тому , чтобы его трахнули. Без презерватива. И закрывать ему рот рукой, чтобы никто не услышал его жалобных стонов.       Отдельное место в его голове занимала мысль о том, что Палермо мог бы носить анальную пробку, не очень большую, чтобы не сильно влияла на походку, но он бы знал, что она в нём. Было бы интересно наблюдать, как он ёрзает на стуле и краснеет.       А ещё лучше, какая-нибудь игрушка с дистанционным управлением...       Но его фантазии оставались фантазиями, Палермо их так или иначе подогревал, но ничего конкретного не предлагал и не делал. А Хельсинки не запрещал себе об этом думать, в конце концов, он же всего лишь человек.       Пока кое-что не произошло.       Как-то невзначай, прямо в классе, Палермо передал ему записку. "Хочешь нарушить одно из правил Профессора?"       Почерк очень аккуратный, красивый. "Почему бы и нет". "Встретимся в два часа ночи во внутреннем дворе?"       Хельсинки не спрашивает, для чего, он просто пишет: "Да."       И оборачивается, чтобы вернуть клочок бумаги во второй раз. Палермо ему улыбается. Должно быть, он не сомневался в его согласии.       Хельсинки не мог дождаться ночи, всё это время после занятий он следил за Палермо, но тот делал вид, что не замечает огромного серба где-то рядом. Помогал Стокгольм готовить ужин, обсуждал с Марселем и Боготой войну в Ираке и домашних животных. Пил вино из пластикового бокала. Да, Палермо хорошо умел притворяться, оставалось только дождаться ночи, чтобы узнать, ради чего этот спектакль.       Перед тем, как вернулась Найроби, Хельсинки спрятал под подушку одежду, в которой собрался пойти, чтобы в два часа ночи не разбудить подругу. Он ждал, пока она заснёт покрепче, чтобы не потревожить её, ей лучше не знать, что он собрался делать, и с кем.       Когда он только подходил ко внутреннему двору, Палермо уже был там. Конечно, он ведь, кажется, ни с кем комнату не делит, ему легко вставать среди ночи и идти нарушать правила, его никто и ничто не остановит. - Готов стать злостным нарушителем? - Палермо ему подмигнул. - Готов. Какое правило будем нарушать?       Их было несколько, в основном, те же, что и были в прошлый раз, но всё же. - Иди за мной и узнаешь.       Что ж, шли они явно не к комнатам. А к выходу с территории. Это Хельсинки немного расстроило, потому что не совпадало с его фантазиями. Но как бы там ни было, он был рад, что он сейчас с Палермо, а не в своей неудобной кровати.       Похоже, они собирались выйти с территории. У Палермо оказались ключи от ворот, неужели он украл их у Профессора? Ведь вряд ли он бы доверил такую важную вещь такому импульсивному человеку добровольно. Может, он и ключи от машины тоже украл? Но они остановились на дороге где-то через триста метров и отошли в деревья. Палермо остановился, чтобы перевести дыхание, а Хельсинки смотрел на звёзды в небе - их было очень много. - Здоровяк. У меня к тебе будет странная просьба. - Насколько? - Хельсинки готов вообразить что угодно.       Мужчина к нему развернулся. - Потанцуешь со мной?       Хельсинки сразу погрустнел. Он не очень хорошо танцевал парные танцы, ему разве что всякие народные давались, но вряд ли Палермо нужно именно это. - Не хочу разочаровывать тебя, но ты выбрал не того человека.       Аргентинец ему улыбнулся. - Того, - он подошёл к нему очень близко, вплотную и прошептал, - я не прошу танго или вальса. Знаешь, что-нибудь вроде медляка на школьном выпускном. - У меня не было выпускного. - Положи руки мне на бедра и представь медленную грустную песню - всё просто.       Сперва не очень уверенно, но Хельсинки сделал так, как его попросили. Палермо прижался к нему и положил руки ему на плечи.       Они почти стояли на месте. Зато близко, а о большем он не мечтать не мог. Но вместо того, чтобы отдаться ощущениям, приятному теплу, прикосновениям, он боролся с тем, чтобы не задавать вопросы:       Почему именно танец?       Неужели нельзя было просто попросить пообниматься?       Зачем было выходить за территорию?       Но он молчал. Палермо убрал руки с его плеч и положил их и голову ему на грудь. И всё стало ещё более тоскливо.       Какую песню он представляет?       Почему именно такой медляк?       Но Хельсинки продолжал молчать, потому что любой вопрос мог всё испортить. В конце концов, он просто обнимает Палермо и прижимает его к себе, ведь, кажется, именно это им обоим и было нужно.