sugar glass

- Смотри на меня, здоровяк.       Хельсинки обожал смотреть на Палермо.       Особенно, когда тот просто был собой, а не играл на публику. Как он жестикулировал, как он говорил, смеялся или злился. Он много шутил, когда находился рядом с Боготой и Марселем. Вообще, с ними он будто чувствовал себя спокойнее. - Не закрывай глаза.       Хельсинки обожал смотреть на Палермо, даже когда тот был жестоким и гадким. Он всё равно был чертовски привлекательным. Хельсинки стыдливо себе в этом признавался. Он знает, Найроби его чувств не одобрит и разделит, и даже может осудить, но он из-за этого от них не откажется: что это, если не та самая храбрость, которая нужна, чтобы любить? - Оставайся со мной.       Хельсинки обожал смотреть на Палермо. Особенно, когда Палермо не знал, что он на него смотрит. Он, заняв место в импровизированном укрытии, мог слышать Палермо, Лиссабон и Профессора. Стокгольм ему сказала, Палермо, скорее всего, из Аргентины. Чтобы не выдать себя раньше нужного, ему нужно притвориться, что он из Испании. Он повторяет одну и ту же фразу. - Капитан Гаррида, - и называет наугад, - вторая рота первого взвода БРИПАК.       А они ему говорят, как говорить. Лиссабон сказала, если они раньше времени узнают, где он родился, это может сыграть с ними всеми злую шутку. И одним из вечеров его говор стал неузнаваемым. - Посмотри на меня, здоровяк...       Хельсинки обожал смотреть на Палермо, когда помогал ему. И, боже, столько раз перед ним один и тот же мужчина ещё никогда не раздевался. Он уверен, Палермо тоже перед одним и тем же человеком столько раз не раздевался. И каждый раз Хельсинки не мог не восторгаться. Каждый раз Палермо говорил одну и ту же фразу: - Среди литераторов и поэтов нет причин для волнения. Сохраняйте спокойствие.       Хельсинки не задавал ему вопросов, в голове никаких вопросов быть не могло, когда Палермо медленно и демонстративно расстёгивал военную куртку, под которой, в идеале, должен быть красный комбинезон. Но сейчас его не было, а футболка, которую он надевал, чтобы репетировать, было очень легко с него снять... - Меня зовут Палермо. У меня для вас две новости: хорошая и плохая. Плохая заключается в том, что на Банк Испании действительно напали. А хорошая - напали-то мы.       И раз за разом он театрально снимал армейскую куртку и кидал её прямо в руки Хельсинки. А тот ловил и улыбался. - Я с тобой.       Хельсинки обожал смотреть на Палермо, когда тот удовлетворял себя. Они не занимались сексом, потому что Палермо не хотел нарушать правила - он не хотел быть одним из дебилов и не хотел, чтобы Хельсинки становился дебилом тоже. Хельсинки даже казалось, Палермо заботился о нём. - Я же вижу, ты не из этих. - Из каких? - Из тех, кто может трахаться и не испытывать к человеку чувств.       Хельсинки хотелось сказать, что и Палермо не из этих, но промолчал. Он ведь и дальше хотел смотреть на него. Он принимает его правила, но сам пытается обманывать. Мол, Палермо не прав, Хельсинки может и хочет заняться с ним сексом, воспользоваться его щедрым предложением, не привязаться и не проявлять никаких эмоций. Он даже готов умолять Палермо на коленях. Но тот согласился и без этого. - Не закрывай глаза, пожалуйста.       Хельсинки обожал смотреть, как Палермо приводил себя в порядок. Укладывал ли он волосы, чистил ли он зубы, одевался ли он или лениво накидывал на плечи рубашку - Хельсинки обожал на него смотреть.       Для Хельсинки он был прекрасен.       Хельсинки это не очень нравилось в целом, но он смотрел, как Палермо смотрит на портрет Берлина, Берлин смотрел на него своим невидящим взглядом. Хельсинки не сильно разбирался в искусстве, ему казалось, портрет очень красивый, но с ним что-то не так, не в плане исполнения, а в плане эмоций.       Палермо приходил в часовню вечерами, после ужинов, после того, как выбешивал своими словами или действиями банду. Будто созерцание мертвеца его успокаивало, во всяком случае он молчал и ни на что не обращал внимание, даже на огромного серба, стоящего позади него. Так что они так и сидели: Палермо перебрался за первую парту, а Хельсинки занимал место, где Палермо сидел днём, за последней. И думал, вряд ли Берлин для него был просто другом, так что Хельсинки любил представлять, какая любовь у них была, каким Палермо был тогда. Наверное, очень счастливым, часто улыбающимся, более открытым. Хельсинки надеется, однажды Палермо снова будет действительно счастлив. - Мирко!       С ним или без него.