Валентин Гафт «Ах, если бы она была жива, Я всё бы отдал за неё, всё бросил.» Слова, слова, слова, слова, слова. Мы все их после смерти произносим. И пишутся в раскаяние стихи, Но в глубине души навеки будут с нами Грехи, грехи, грехи, грехи, грехи, Которые не искупить словами.
«Сникерс»
Он крался за мной сквозь сумрачный гул от самого мотеля. Я видел горбатую, скрюченную тень на кривых тонких ногах, но не оборачивался, позволяя идти следом. Он прятался за деревьями, выглядывал из-за кустов и вздыхал прогнившими легкими, кутаясь в какие-то тряпки. Я шел к кладбищу, так и не решив, что собираюсь там найти. Почему кладбища всегда такие жуткие? Почему бы не посадить там деревья, не высадить газон, не поставить лавочки, как делают в некоторых странах. Ведь кладбище — это место, где ты можешь коснуться своего прошлого, пообщаться с призраками, а еще объясниться с совестью, извиниться за грехи, так почему же они такие угнетающие, эти кладбища? Когда я был бездомным щенком, все казалось таким простым и понятным. Я не посещал могилу матери не только потому, что не знал, где она находится, а еще потому, что ни ей, ни мне это не принесло бы пользы. Она мертва, и на тот момент тоже был близок к смерти. Я бы не смог спасти ей жизнь, потому что ее убила нищета. Ну, помимо нищеты еще алкоголь, наркотики, может быть, СПИД или сифилис, не знаю. Гаражные алкаши были правы — я бы тоже пошел по ее стопам, если бы не дьявол, вытянувший меня из лап смерти. Дьявол очень не хотел, чтоб чистая детская душа попала в рай, и он развратил меня так, что я теперь не отмоюсь. И вот мое прошлое призраком кралось за мной на цыпочках, шлепая дырявыми ботинками по весенним лужам. Я подошел к покосившимся воротам кладбища и замер, не решаясь войти. Какая насмешка! Какое буйство красок, и все они такие неестественные в обители самого естественного процесса для любой формы жизни — смерти. Весна. Сквозь свежую зелень кладбищенских кустов можно было рассмотреть выкрашенные вырвиглазной голубой и зеленой краской проржавевшие оградки, уже порядком облупившиеся. Кое-где были видны венки из искусственных цветов, а еще столики и скамеечки, такие, где оставляют водку и конфеты… Я никогда не ходил за конфетами на кладбище. Даже, когда был очень голоден. Открыв скрипучую калитку, я шагнул под сень куста сирени и вдруг обернулся, встретился лицом к лицу с жалкими объедками со стола моего нищенского детства. — Кот, — тихо произнес я, рассматривая своего старого знакомого в мельчайших деталях. — Я думал, ты умрешь первым. В завязке? Не думал, что от крокодила реально… Он поднял культю вместо руки, и я понимающе кивнул. Он страшно изменился, но я никак не мог понять в лучшую или худшую сторону. Желтая кожа стала серой, под блеклыми глазами появились глубокие синие тени, а весь он стал похож на ходячий однорукий скелет, чем на человека. — Ищешь своих? Голос Кота едва ли можно было расслышать. Обычно он ржал и голосил громче всех. Кашлял, выплевывая легкие, а потом снова ржал. Сейчас от него осталась только сухая, как пергамент, оболочка и кости. Волосы росли местами, где-то торчали клоком, а где-то блестела лысина. Он поморщился и натянул капюшон, видимо, холодно, поскольку кроме достаточно чистой на вид ветровки и спортивных штанов на нем ничего не было, а на улице еще довольно прохладно. — Я… хотел мать найти, но сейчас понял, что она где-то в общей могиле. Кот кивнул. Раз, второй, а потом шагнул вперед, и я ощутил кислый запах болезни, но больше ничего. Ни травы, ни спирта, ни табака. Действительно, в завязке. — Мне помогла церковь, так что одно время я работал, где укажут. Сметал листву на кладбище, обмывал тела в морге… Я, знаю, где тебе стоит ее искать. Я ждал, что ты вернешься. — Хорошо. Я пропустил его вперед и пошел следом по узкой дорожке между старых надгробий. В начале были могилы датированные еще двадцатым веком, а более свежие — дальше. Чем ближе мы подходили к концу кладбища, тем менее изобретательными становились памятники. Вскоре все плачущие и молящиеся ангелы закончились, начались дешевые металлические и безвкусные каменные глыбы и свежие кресты. Мы свернули на еще более узкую дорожку и вскоре вышли к общим могилам. — Обычно в яму кладут два-три тела и на табличке пишут номер, но я подумал, что хотя бы те, у кого есть имя, подпишу. Просто, чтоб люди не лежали, как… — Я понял, спасибо. Я наклонился к первой табличке. Ага, подписал. Перманентным маркером. Как ему сторож руки за вандализм не переломал? Руку. — У тебя был доступ к архивам? — Я попросил дать мне список. Поиск занял у меня всего лишь пять минут, и наконец-то я нашел. Корявым почерком было выведено рядом с номером семьдесят шесть «Тайшына С.» Фамилию неправильно написал, но это точно была она. — Она верхняя в могиле, — Кот подошел ближе. Говорил тихо, будто боялся кого-то спугнуть. — Ну, теперь я хотя бы знаю, где она лежит. Идем. Я развернулся и направился назад тем же маршрутом, но Кот окликнул хриплым голосом: — Стой, малой, а ты не хочешь ну… поговорить? — С чем? С землей? С останками в мешке? Она не услышит, понимаешь? Он достаточно быстро для такого больного человека догнал меня и схватил за руку, вынуждая остановиться. — Подожди. Есть еще две. Я вскинул бровь, догадываясь, что одна могила принадлежит Шнырю, а другая… — Идем, — он потянул меня к покосившемуся от ветра цветущему яблоневому дереву. Там, за самодельной деревянной оградкой был крохотный участок с простенькой могилкой, уложенной круглыми камешками. Крест и табличка «Амуров Николай Степанович». Мы остановились рядом. Я оперся рукой о ствол яблони, и белые лепестки, медленно кружась, полетели вниз, осыпая землю хлопьями весеннего снега. — Помнишь те наркотики? Ну, которые ты на границе забрал? Я коротко кивнул, по несколько раз перечитывая имя. — Мы толкнули твою долю, а свою решили оставить и больше ни в чем не нуждаться. Твои деньги спрятали, чтоб никто не нашел и… вот. Кот достал из кармана замотанную в тряпку и перевязанную веревочкой стопку долларов. Я молча взял протянутые купюры. Их было… немного. За это время курс сильно изменился, и теперь эта сумма не такая уж и большая, как мне тогда казалось. Разве что гитару можно купить, а вот пистолет — нет. — А свои мы решили не продавать. Зачем, если потом придется покупать и… Шнырь дозу не рассчитал. Я кивнул. Конец немного предсказуем. — Я потом будто все осознал и решил, что не хочу вот так вот заканчивать. С гниющей рукой, весь в собственной рвоте и моче. Синий, с полопавшимися сосудами в глазах… Кот коснулся пальцами своего искалеченного плеча и вдруг слабо улыбнулся. — Теперь вот восстанавливаюсь. Уже три года, как чист. — А кто второй? Слова прозвучали грубее, чем планировалось. Кладбище нервировало, угнетало, пусть небо и было по-весеннему ясное, а яблоня так пленительно пахла. — Вот сюда, недалеко. Кот прошел пару метров к соседнему ряду и остановился у более облагороженного участка. Оградка была металлической, хоть и простенькой, а на железном надгробии даже была фотография. — Это… Лика? Я всматривался в черно-белую фотку маленькой улыбающейся девочки. Она была на ней длинноволосой и полненькой. Такой, какой была до того, как умер ее отец и мать пошла по наклонной. Она улыбалась щербатым ртом, а круглые серые глазенки сияли весельем. Никакой озлобленности, никакой напряженности, только искренний смех. «Щеглова Наталья Юрьевна» Нет. Маленькой Лике не суждено было стать Натальей Юрьевной. Год смерти почти совпадала с годом моего отъезда. — Они тогда залезли в дом к одному коммерсанту. Все прошло хорошо, только она, когда через забор перелезала, ногой о железный гвоздь зацепилась. Заражение крови, все такое… Говорят, можно было спасти, если бы она в больницу пошла. Там мутная история. Тетка та, что ее в это дело втянула, кажется, отказывалась до последнего скорую вызывать, мол, спалит девчонка. Я присел рядом с могилкой, провел пальцем по выгравированной надписи «Спи спокойно, доченька». — Мать поставила? Кот тяжело опустился на скамейку. — Да. Рыдала, места себе найти не могла, ругала себя. Потом руки на себя наложила. То ли вены порезала, то ли повесилась. Не знаю, не помню. Я закрыл глаза, чтоб не видеть улыбающееся детское лицо. Она будто говорила мне с того света «ну что, Комар, ты научился жить по-человечески?». Нет, Лика, прости. Гниль проникла в каждый дом, хлюпала грязью под ногами, черными птицами вплеталась в голые ветви деревьев над головой, тесно переплелась с воздухом и, что самое страшное, плотно укоренилась в людях. Во мне. Я стоял у могилы и бездумно пялился на искусственные цветы, как насмешка воткнутые в холмик. Жирный розовый червяк выполз из комка земли и пополз прочь. Хорошо поужинал, приятель? — Чем сам-то занимаешься? Кот пнул носком ботинка маленький камушек, и я очнулся. Сел рядом с ним на лавку, сложил руки на коленях, как примерный ученик. — Людей убивал. Лающий смех сперва показался оглушительным, но потом становился все тише и тише. — Я даже не знал, что в мире столько грязи на самом деле, — продолжал я, не обращая внимания на то, слушает меня Кот или нет. — Думал, здесь плохо, а потом понял, что все мы тут жертвы обстоятельств. Работы нет, денег нет, благоустройства нет, развлечений нет. Мы имеем право быть злыми. Но есть люди, которые, имея многое, хотят еще больше. Они жрут, жрут, жрут, до тех пор, пока их аппетиты не вытесняют всё человеческое в них, понимаешь? Мой молчаливый собеседник глубокомысленно кивнул. — Я видел, как человека превращают в раба, видел, как брат подставил брата, как люди продавали оружие террористам, оправдываясь выгодой. Понимаешь, нет? Да чем я лучше? Сколько на моих руках крови? — И что думаешь делать теперь? Голос Кота доносился будто из другого, потустороннего мира. Да, так оно и было. Этот человек был большую часть своей жизни одной ногой в могиле. Что я думаю делать теперь? У меня есть деньги, у меня есть документы, а еще вся жизнь впереди, ведь я так молод. У меня есть прекрасные друг — Кир, и, надеюсь, что Миледи тоже мой друг, у меня есть Машка, а еще Суви… Мысли о Суви заставили сердце биться чаще, а улыбку расцвести на губах. Нежная, мила девочка… Чего я хочу? Все детство я просто хотел есть. Желудок скручивало от голода, и я был готов душу продать за сникерс. Еще всегда хотел гитару. Собственную гитару, которая будет только моя, не будет валяться в грязных лужах и биться о парапеты. А затем я просто хотел отмыться от грязи и пота, вымыть вшей из волос, и мне нужно было мыло. После — нож, чтобы защититься. Владлен забрал его у меня, тот самый, что не раз спасал в борьбе за выживание. А потом — чертов телефон, из-за которого я чуть не сдох. Потом мне был необходим… пистолет — вот, что мне пригодилось дальше. И снова телефон. Затем нож. Да, в тот день, когда я срезал цветок амадеуса, чтобы Суви улыбнулась. И она улыбалась и шутила. А потом я снова почувствовал себя грязным и вонючим, пропахшим кровью и слезами, да вот только нет такого мыла, способного отмыть мою замызганную душонку. Гитара. Я снова хотел гитару, чтоб сыграть Киру, рассказать о том, о чем не мог сказать словами. Теперь я хотел… — Сникерс. — Что? — Кот слегка нахмурился, будто не расслышал. — Но почему? — Потому что я проголодался.