Разные судьбы

      Ремис на Таларму не собирался. Была бы его воля — шагу не ступил бы на поверхность этой помойки, но кто-то же должен приглядывать за Риссой. Иногда Ремис поражался тому, как мало она изменилась с их первой встречи: годы и обучение у повелительницы ситхов оказались не в силах перебороть риссину привычку сначала делать, а думать либо потом, либо никогда. На встречу с семьёй Ремис отпускал её с тяжёлым сердцем, но сам же решил, что так будет лучше: пусть примет решение сама… А он поможет ей разгребать последствия, если придётся, и попутно разберётся со скелетами в собственном шкафу.       В отличие от Риссы, у Ремиса не было семьи, к которой можно вернуться. Не собирался он и сводить счёты: хоть месть и почиталась ситхами как священная традиция, он испытывал лишь отвращение, вспоминая растившую его тётку Эйгу, от которой сбежал лет в семь. Мстить ей? Жалкой тощей и визгливой бабе, жившей на деньги случайных любовников и наворованное мелкими сиротами барахло? Ремис даже не помнил её толком — слишком много времени прошло, слишком много важного случилось с ним со времён щенячьего детства на Таларме. И всё же здесь осталось кое-что важное даже для нынешнего Ремиса, ситха и ученика Дарта Танатона.       Путь к дому тетки Эйги давно стёрся из его памяти, но остался адрес — улица Месалла Косма, дом номер восемь. Ремис слишком часто лепетал этот адрес полицейским, допытывавшимся, где живёт малолетний воришка и кто его родители. Судя по навигатору, дом ещё стоял. На месте ли прежние жильцы… Кто их знает. Если нет, Ремис просто пожмет плечами и уйдёт, забыв о своей глупой идее навсегда.       Трущобы изменились отнюдь не так сильно, как он надеялся. Попетляв по тесным улочкам, грязи на которых стало меньше, но и до чистоты было далеко, Ремис вышел к дому, где провел первые семь лет своей жизни. Двухэтажная халупа, кажется, не видела ремонта со дня побега Ремиса, как и лет сто до того. Разве что дверь новую поставили — крепкую, металлическую, которую с ноги не выбить. Ситха это не остановило бы, но для экономии сил Ремис предпочел сначала позвонить в коммуникатор.       Спустя минуту ему открыла непромытая тощая старуха, от вида которой Сила внутри Ремиса всколыхнулась, готовая разверзнуться темной бездной, жадной до чужих страданий. Одного усилия воли Ремису хватило бы, чтобы вырвать жизнь из этого тщедушного тельца, — причем усилия куда меньшего, чем то, что он прикладывал, сдерживая себя от этого. Эйга была не так уж стара — Ремис помнил время, когда она водила к себе любовников, — но распущенная жизнь, которую она вела, до срока превратила ее в дряхлую каргу. Увидев Ремиса, она отшатнулась и выругалась:       — Чтоб меня разорвало! Ситх!       Губы Ремиса брезгливо дернулись.       — Тебе полагается поклониться, чернь.       — Конечно, конечно, милорд! — залепетала Эйга, сгибаясь в подобострастном поклоне. — Это… Непривычная я просто к таким гостям. Чего изволите, милорд?       Ремис должен был быть выше этого, но мальчишка-сирота внутри него верещал и радостно прыгал от удовольствия, глядя, как его давняя мучительница стелется перед ним. Семь лет Эйга была его кошмаром. В то время как у миллиардов других ребят были матери — у кого-то лучше, у кого-то хуже, но все-таки матери, — ему досталась злобная тварь, попрекавшая его каждой миской бурды, называемой в ее доме супом, и избивавшая его каждый раз, когда ему не удавалось наворовать и выклянчить достаточно денег. Возможно, все-так стоило убить ее — хотя бы для того, чтобы навсегда перевернуть эту страницу своей жизни. Возможно, он так и сделает — позже, когда получит от Эйги все, что хотел.       — Можешь встать. Ты узнаешь меня?       Эйга всмотрелась в его лицо, щуря подслеповатые больные глаза.       — Нет, милорд. Я бы такого, как вы, точно запомнила.       — Разумеется, в детстве я выглядел совсем иначе. Мое имя — Ремис. Вспоминается что-то?       Старуха побледнела пуще прежнего, ее губы затряслись от страха. Ремис усмехнулся: вспоминается, значит.       — Ремис?! Ох ты ж… М-милорд, вы же не держите на меня зла? Я, может, и не шибко в воспитании детишек понимала, но я старалась, правда старалась, чтоб вам всем у меня хорошо жилось!       — Язык придержи, пока я его не вырвал. Мне нет дела до твоего лепета. Я хочу задать тебе несколько вопросов.       — Да-да, милорд! — Эйга закивала с лихорадочным энтузиазмом. — Спрашивайте, конечно, что могу, то расскажу! Входите, входите, незачем на пороге топтаться…       Ремис перешагнул порог, брезгливо морщась. Дом был еще более грязным и убогим, чем ему запомнилось. В нос ударил с детства знакомый запах гнилья и старой канализации. Только одно изменение бросалось в глаза: непохоже, чтобы здесь жили дети.       — Ребятишек я больше не держу, — вторила Эйга его мыслям. — Стара я для этого стала, милорд. Все мои птенчики кто куда разлетелись, а новых заводить уже сил никаких нет…       Эйга провела его в гостиную, предложила присесть на продавленный диван, но осеклась, поймав полный презрения взгляд Ремиса. Он брезговал прикасаться здесь хоть к чему-то. Казалось, даже спертый воздух липнет к нему грязной пленкой, которую предстоит долго смывать под душем.       — Я хочу знать, как появился здесь. Где ты меня нашла, что при мне было, в каком я был состоянии, — расскажи все подробности, которые вспомнишь.       Эйга принялась нервно заламывать руки.       — Да как же это… Я ж и не помню толком, милорд… На пороге приюта я вас нашла, как и остальных, забрала по-быстрому, пока эти, работнички которые, не спохватились. Вот и всё вроде…       — Вспоминай дальше. Что-то необычное заметила?       Старуха широко распахнула глаза и радостно закивала:       — Д-да! Точно-точно, было! Тип какой-то был, который вас принёс. Я сразу заприметила, что не местный. Одет добротно так был. И ваш детский костюмчик хороший такой, дорогой был, а вы сами розовенький, ухоженный, не как доходяги, которых девки подзаборные приносят. Я так и подумала: принесла богачка в подоле, а теперь избавиться решила. Вот, всё же пролезла порода в вас, вот какой выросли…       Ремис скривился от омерзения. Вот же насекомое… В ее дребезжащем бормотании было столько фальши, что даже опытный инквизитор замучился бы отделять ложь от правды: лживо звучала вся ее речь, от первого до последнего слова.       — Это всё?       — Да, ничего больше не вспоминается, милорд. Старая я стала, ничего уж не помню… Разве что милорд мне подсобит немного? Я ж до сих пор многих на улицах знаю, может, найдётся кто-то, кто об этом деле чего помнит или нарыть может. Но, сами ж знаете, бесплатно ничего не делается…       — Обойдусь.       Отвернувшись от нее, Ремис неспешно прошелся по грязной комнате. Странно: казалось бы, он не был здесь с семи лет и должен был все позабыть. Но нет: в памяти всплывали мельчайшие детали родом из несчастного, голодного детства. Вот в том углу он часами стоял голыми коленями на твердой крупе, в этот плед заворачивался, когда на улице холодало и по дому гуляли ледяные сквозняки, за эти мягкие игрушки, сейчас сваленные кучей в корзине, дрался до синяков и ссадин с другими ребятами… По сравнению с болью и унижениями, которым подвергал его Учитель, пережитое в детстве казалось ерундой. Точнее, могло бы показаться, если бы не одно важное различие: в каждом суровом уроке Учителя был смысл, после каждого испытания Ремис становился немного лучше и сильнее, чем раньше. Эйга же была жестока к своим воспитанникам просто потому, что могла отыграться за собственную поганую жизнь на ком-то ещё более жалком, чем она.       Ремис думал, что давно уже перерос ненависть к Эйге, но, как оказалось, нет. Она все еще была здесь, пряталась в глубине души, чтобы напомнить о себе — не взрывом эмоций, не детской истерикой, а холодным, почти равнодушным приговором. Эйга превратила в кошмар его детские годы. Всех детей, росших у нее, она лишила шанса на достойную жизнь — даже он, сбежав от нее, остался бы уличным воришкой, если бы не попался полиции. Точнее, сдался: Ремис как сейчас помнил свое решение попасться и выложить все, что знал о делишках подельников. Не мог он больше так жить, даже поганый талармский приют казался лучшей альтернативой. Но то — Ремис. Вряд ли хоть кому-то из его «братишек и сестричек» хватило духу порвать с единственной жизнью, которую они знали.       Эйга не сделала ничего, чтобы заслужить жизнь, зато натворила предостаточно, чтобы ее лишиться. К тому же не рассказала ровным счетом ничего полезного. Ничего, что приблизило бы Ремиса к пониманию, как он очутился на ее пороге и почему все детство его терзало чувство, что он должен быть кем-то другим.       Когда тело Эйги упало на грязный пол, Ремис не ощутил ни радости, ни облегчения — лишь удовлетворение от того, что поступил правильно. Теперь эту страницу можно перевернуть раз и навсегда.