magnum opus

[1] Чимин чувствует себя напряжённо, потому что сидящий напротив Виктор пусть и занят разговором по телефону, но время от времени заинтересованно на него поглядывает. Атмосфера давит, она настолько раздражает закованные в тиски предвкушения нервы, что омега то и дело ёрзает на месте, не в силах найти удобное положение. Он просто хочет, чтобы все это поскорее закончилось, хочет выйти на улицу, подышать воздухом, его раздражает этот дом, эти люди, ему здесь некомфортно и, возможно, он бы даже уехал на несколько дней, чтобы не чувствовать себя настолько загнанным. На Викторе чёрная шелковая рубашка, почти такая же, как у Чонгука, и сейчас, непринуждённо разговаривая по телефону, он очень походит на пасынка. Чимин уже отмечал эту странность раньше, они катастрофически схожи, не только в типаже, но и в стиле одежды, в манерах, иногда даже во взгляде. Хотя, Пак признаёт, что Чонгук намного холоднее, его вообще мало что трогает, мало что может вывести из тебя. Это интересное наблюдение. Такое чувство, что единственная разница между этими двумя в том, что Виктору есть, что терять, поэтому он более тревожный. Чонгуку же, даже если и есть, то он точно не боится этого. — Извини, — наконец, говорит мужчина, когда откладывает мобильный на стол. Он удобно располагается в кресле и едва приоткрытыми глазами смотрит на Чимина, который выдавливает улыбку и поджимает плечи. Ему все еще дико хочется уйти. — Я слышал, что Намджун и Чонгук поругались. Это так? Чимин на мгновение прикрывает глаза, искренне не понимая, почему должен участвовать во всем этом, почему должен что-то обсуждать или о чём-то докладывать. Его ещё сильнее начинает раздражать обстановка, но он успевает взять себя в руки, чтобы не наговорить ненужного. — Да, они поругались из-за того, что господин Чон перенёс сроки презентации автомобиля. Чонгук отметил некоторые замечания, а Намджун вспылил. — И это все? — вопросительно приподнимает брови Виктор и тянется к столу, на котором лежит небольшая тарелка с мармеладом. Младший следит за движениями изящных пальцев и тут же резко отворачивается, ему неприятно смотреть на эти руки, ему кажется, что скажи или сделай он что-то неправильное, они тут же затянут удавку на его шее. — Намджун слишком сильно вышел из себя, — на свой риск продолжает омега и неожиданно встречается с твёрдым взглядом мужчины, которому, кажется, не слишком нравится критика в сторону сына, но Чимин продолжает, что-то в его душе не желает оставлять этого просто так. — Виктор, я был немного удивлён тому, что мой муж способен причинить боль тому, кто слабее. Он всегда был другим, всегда был очень обходительным, очень внимательным. И я обескуражен, для меня это было удивлением, — он ловит каждую эмоцию на лице мужчины, а их море, и это ещё одно отличие от безэмоционального Чонгука. — Ты думаешь, что он поступил плохо в этой ситуации? — просто спрашивает Виктор. — А Вы думаете, что хорошо? — голос Чимина звучит удивлённо и даже несколько разочарованно, он не может скрыть этого. Виктор вздыхает и откидывается на спинку кресла, прикрывая глаза. Он выглядит уставшим. — Послушай, Чимин, не всегда то, что выглядит злом, является таковым. Ты ещё очень молод и многое не понимаешь. В твоём возрасте я тоже рассуждал так, но сейчас я понимаю, что плохой поступок Намджуна вполне легко можно оправдать откровенной провокацией. Чонгук, он... — Все только и говорят о том, что он не такой, каким кажется. Тогда какой он? — Не такой, как мы, — отвечает старший и выжидающе смотрит на Чимина, который также в открытую смотрит на него, ожидая пояснений, но за всем этим не следует ничего, кроме многозначного смешка. Затем мужчина неожиданно поднимается, поправляет на плечах рубашку и собирается уйти. Как кажется Чимину — сбежать от разговора, но вдруг он останавливается и снова оборачивается к младшему, даже слегка задумчиво сведя в переносице брови — Кстати, я... Ты не решился сделать то, о чем я просил? Ты так и не дал ответа, уже много времени прошло. Чимин начинает нервничать, стоит ему осознать смысл вопроса. Он кашляет, чтобы было легче говорить, но все равно чувствует, что в горле что-то неприятно сдавливает. Они больше не разговаривали на тему документов, которые Пак должен был забрать. Он ничего мужчине не сказал о том, что пытался, но не вышло. Думал, что раз не удалось, то лучше промолчать, надеялся, что тот забудет и не придётся объясняться. Но Виктор все помнит, и Чимину это доставляет очередную головную боль. Чтобы скрыть это хоть как-то, он тоже поднимается и становится напротив мужчины, сжимая руки в кулаки, это немного успокаивает его. Его взгляд все еще неуверенный, но он из последних сил пытается сделать его более прямым и открытым. — Не думаю, что это для меня подходит, вряд ли с чем-то таким я смогу справиться. Именно поэтому прошу, чтобы впредь Вы не просили делать меня что-то подобное, это вызывает... — он делает паузу, чтобы подобрать нужное слово и напряженно выдыхает, когда видит в глазах Виктора понимание вперемешку с раздражением. — Я думал, что мы можем подружиться. — Я сделаю все для этого. — Уже не сделал, — просто отвечает он и, обойдя младшего, уходит, оставляя за собой едва ощутимый аромат дорогого одеколона. Его раздражает Чимин. Раздражает всем, начиная с чересчур приторной внешности, заканчивая тем, что, несмотря на своё положение, на то, что по факту без Намджуна он никто, все равно пытается показать своё «я». Таких людей Виктор не выносит в принципе, а в своём доме — тем более, и мало того, что приходится терпеть Чонгука, у которого свои, пока никому неизвестные планы, так ещё приходится справляться с подобной мелочью. Да, для Виктора Чимин — всего лишь мелочь, нечто несущественное и незначительное, он вообще всерьёз его не принимает и считает, что как только Намджун наиграется, сразу же выставит его за дверь, только старшему непонятно для чего с игрушками браки заключать, и его злит, что эта увлечённость зашла так далеко. Теперь, когда Чимин совершенно точно дал понять, что не собирается быть на его стороне, Виктор ещё более убеждается, что хочет в кратчайшие же сроки избавиться от ненужных людей в особняке. А их здесь за последнее время стало слишком много. Мужчина чувствует нарастающую головную боль, и его лицо становится ещё более недовольным, когда подойдя к своей комнате, он натыкается взглядом на проходящего мимо Богома. — Надо поговорить, — одной фразой останавливает сына Виктор и видит недовольное лицо омеги. — Что? Бесишься, что тебе не дают вести твою разгульную жизнь? — Я веду разгульную жизнь? — каждую эмоцию четко можно проследить в нежных чертах, и это раздражает старшего. Он никогда не думал, что его сын, плоть от плоти его может быть такой открытой книгой. — Да, ты, — Виктор проходит в комнату, Богом нехотя следует за ним и останавливается у двери, слегка придерживая пальцами ручку. — Ты до сих пор не решил, чем будешь заниматься? — Ты же знаешь, что я... — Ни слова о факультете искусств, иначе я вышвырну тебя из дома и делай, что хочешь, — раздраженно выпаливает мужчина и садится на кровать, прижимаясь спиной к изголовью. — Чоншик уже полностью в тебе разочарован. Он не подаёт виду, но он не воспринимает тебя, как своего наследника. Что? Хочешь всю жизнь пресмыкаться перед братом? У тебя совсем нет чувства собственного достоинства? Не хочешь быть равным? Не хочешь тоже показать отцу, что на что-то способен? — Не хочу, — честно отвечает Богом. Он никогда не чувствовал себя частью этой семьи. Пытался, до сих пор пытается: открыто выступает против Чонгука и натягивает фальшивую улыбку перед чужими, но это все не то, этого нет в его душе. На Чонгука, по большому счету, ему наплевать, они никак не соприкасаются и никак не мешают друг другу, но чтобы не быть белой вороной он уже привык показывать своё к нему пренебрежение, он даже не представляет, что можно иначе. — Не хочешь. Не хочешь, конечно, ты ничего в этой жизни не хочешь, главное, чтобы диван был, да? Чтобы было где поваляться, — старший уже откровенно злится и даже уводит взгляд, потому что не может видеть лицо сына, который выглядит так, буду ведёт себя правильно. — Я борюсь каждый день, Богом. Борюсь с тем, чтобы Чоншик не променял меня на другого, на кого-то моложе, борюсь, чтобы он считал вас с Намджуном родными, борюсь против Чонгука, который черт знает зачем, вернулся. Твой брат тоже борется, а ты? С чего ты взял, что ты особенный? — Если Чоншик не считает меня сыном, то это только на его совести, потому что я считаю его родным. Я не понимаю, как можно считать чужим того, кто воспитывает тебя с рождения. Но если у него таких чувств нет по отношению ко мне, и он оценивает и терпит меня лишь потому, что я — твой сын, то мне тем более неинтересно что-то ему доказывать. — Какие мы гордые. Если бы я был таким гордым, ты бы не вырос избалованным и капризным. Умей немного прогибаться. — Для чего? Чтобы чужой дядя обратил на меня внимание? Мне казалось, что он любит меня, как сына. — Тебе казалось, — отрезает старший, слегка повышая голос. — Ты ещё ничего не сделал, чтобы тебя было за что полюбить, — он отворачивается, молчит некоторое время, а потом уже более спокойным тоном спрашивает: — Ты написал Джину? Предупредил, что я не буду появляться в фонде эту неделю? Богом сначала сводит брови, а потом неуверенно пожимает плечами. — Ты не просил. Виктор усмехается и закатывает глаза, полноценно укладываясь на кровать. — Ты вымотал меня, я от тебя устал. Даже человеку сообщение не можешь вовремя написать. — Но ты правда не просил меня! — повышает тон омега, потому что абсолютно точно уверен — он слышит об этом впервые. Виктор вдруг приподнимается на локтях и недовольно смотрит на сына, пытаясь подобрать такие слова, чтобы наконец-то взбодрить его. — Соберись, Богом. Сейчас не то время, когда ты можешь показывать мне свой характер. Если хочешь, чтобы Чонгук отобрал у тебя все вплоть до последних трусов — продолжай в том же духе. И не строй из меня умалишенного лишь потому, что забыл предупредить Джина. — Но ты не просил... — едва слышно добавляет парень и изо всех сил себя сдерживает, потому что это невыносимо терпеть. — Ты ни о чем не просил, ты сейчас просто ищешь повод, чтобы спустить собак на меня! — Мне даже его искать не нужно, ясно? — резко приняв вертикальное положение, кричит мужчина. — Я устал с тобой бороться, я устал с тобой справляться. Ты точно такой же, как твой отец. Намджун похож на меня, а ты на него, и ты не даёшь мне спокойно жить! Эти слова ударяют парня по больному. Он сначала делает глубокий вдох, потому что кажется ещё секунда — и его прорвёт, прорвёт по-настоящему, да с такой силой, что больше не умолкнет, выскажет все, что накопилось за эти годы, выскажет, как ему надоело быть хорошим и всем угождать, как его задолбало притворяться, что все хорошо, когда плохо, что из-за постоянной негативной оценки окружающих у него уже комплексы, и в этом доме он чувствует себя ненужным и чужим. Но сдерживается. Какая-то внутренняя сила не даёт этим словам вырваться наружу, потому что Богом понимает — скажи он все это, сделает только хуже. Ничего из этого не выйдет, ничего не получится, его все равно не услышат, только себе хуже сделает. Именно поэтому он принимает другое решение, самое правильное в сложившейся ситуации. Развернувшись, он буквально выбегает из комнаты, громко хлопнув дверью. В этом ударе об косяк — вся его внутренняя обида, все, что так сильно мучает его, потому что он, как и все люди на Земле, хочет быть счастливым. А счастья нет. Нет ничего, кроме постоянного недовольства и критики со стороны других, а потом — непрекращающегося самокопания, которое делает ещё хуже, чем окружающие. Оно его ломает и заставляет по-настоящему, искренне, без тени фальши или притворства ненавидеть себя. И сейчас он снова испытывает это ненормальное чувство от мысли, что всем было бы лучше, если бы в один миг он просто исчез. В коридоре Богом сталкивается лицом к лицу с Чонгуком, который безразлично, но сосредоточенно вдруг смотрит на его лицо, а у младшего слёзы блестят в глазах, и ему становится почти физически плохо оттого, что кто-то видит его таким. Зрительный контакт длится буквально несколько секунд, а потом Богом, ни сказав ни слова, обходит Чонгука и торопится вниз. Быстро пробежав по лестницам, он сразу сворачивает в кухню, осматривается, тяжело дыша и в один миг четко понимает, что ему нужно. Он принимается искать в холодильнике алкоголь, но ничего кроме обычного баночного пива нет. Достав его, он берет стакан и наполовину наполняет светло-коричневой жидкостью, после чего усаживается за столешницу, делая первый крупный глоток. Ему обидно. Да, он не идеальный сын, доставляет много проблем, много головной боли, но он абсолютно точно уверен, что это не повод относиться с таким пренебрежением, он не сделал ничего за что можно так казнить, за что можно говорить такие слова, постоянно обижать, а ещё это коронное «ты такой же, как твой отец». Богому двадцать три, но он ни на один день не повзрослел со своего подросткового периода, он сам это осознаёт. Иногда ему так сильно хочется все это бросить и начать уже заниматься чем-то, что принесёт семье пользу, что позволит им гордиться не только Намджуном, но в то же время считает эти мысли токсичными, потому что так нельзя. Нельзя бросать что-то на полпути, нельзя просто взять и признать, что то дело, в которое ты вложил своё время, деньги, душу, все, чем располагаешь, ничего не стоит. И таланта у тебя тоже, к сожалению, никакого нет. Богом к этому не готов. Это слишком невыносимо для него, потому что последние годы он только и делает, что живет надеждой о светлом будущем, о карьере, о том, что его признают, и ему больше нечего будет стыдиться. Он ещё слишком молод, чтобы понимать, что с этим нужно делать, как себя реабилитировать. Он пытается, но всякий раз сталкивается с сопротивлением. Ему нужна была хотя бы чёртова крошечная моральная поддержка для успокоения. Богом никогда не получал ее от Виктора, отец и брат относятся к нему несколько лучше, но он называет это просто сносным, но уж точно не любовью. Он снова понимает, что один, что в целом мире ему некому помочь. Он ни с чем, брошенный, при живых родителях и брате, и эта всеобъемлющая пустота слишком сильно поглощают его сильную натуру. Он уверен, что все сильные страдают, потому что не пресмыкаются. Он тоже не пресмыкается, как Намджун, который всю жизнь провёл не имея своего мнения, а с дури следуя лишь родительским указаниям. «Зато в этой семье его ценят», —усмехается парень и позволяет слезам обиды, наконец, пролиться. Он сотню, больше, чем сотню раз убеждал себя, что этим ничему не поможешь, что это делает хуже, потому что жалость к себе — страшная вещь, она никогда не сделает лучше, а только подбросит дров в горящую лаву. Но, тем не менее, снова и снова поддаётся слабости. Он делает это оттого, что своей жизни у него нет. Слишком сильно приходится бороться, чтобы отвоевать хотя бы миллиметр личного пространства. Когда в освещенную только парой потолочных ламп кухню входит Чонгук, Богом наспех размывает по лицу слёзы и опускает глаза, думая, что так ничего не видно. А старшему и видеть ничего не нужно, он все слышал собственными ушами, и это явилось настолько предсказуемым со стороны Виктора, что он даже не удивляется. Он не смотрит на Богома, молча подходит к холодильнику, открывает дверцу и некоторое время водит глазами по полкам. Больше, чем все остальное, его заботит то, что он хочет есть, а в доме нет ничего того, чего бы ему сейчас хотелось. Он достаёт бутылку соджу и тоже садится за столешницу. Младший чувствует себя напряжённо, но уходить не спешит, это будет выглядеть глупо и по-детски, как проигрыш. На сегодня и так достаточно проигрышей, ещё одного не хотелось бы. — Будешь бургер? — вдруг спрашивает Чонгук и поднимает глаза, встречаясь с удивлённым лицом парня. Усмешка сама рвётся наружу, он бы сдержал ее, да только не умеет. — Что? Будешь или нет? — он достаёт из кармана телефон и заходит в приложение. — Я собираюсь заказать двойной куриный, острый. Тебе какой? Богом молчит ровно до тех пор, пока старший не отрывает зрачки от экрана, чтобы выжидающе, с толикой недовольства посмотреть на омегу. — Говяжий макси. С беконом. — Окей, — потягивает старший и быстро оформляет заказ. — Наггетсы будешь? К пиву. — Лучше грибы в панировке. — С соусом? — Сырный, пожалуйста, — последнее слово получается сдавленным, и Чонгук сразу ловит это. Но это и понятно, у них вовсе не те отношения, чтобы радостно кушать друг с другом фастфуд. Так очевидно, что всю эту вредную еду едят с друзьями или кем-то близким, поэтому Богом чувствует себя растерянно. Он никогда раньше не сидел за столом с Чонгуком просто так, наедине. Это необычный опыт, но он закаляет. Настолько закаляет, что следующие десять минут проходят в абсолютной тишине. Младший, натянутый, как струна с серьёзным видом рассматривает пузырьки на дне своего стакана, а старший что-то читает в телефоне, попивая соджу и посмеиваясь время от времени. Чуть позже он откладывает телефон и поднимает прямой взгляд на Богома, от которого тот не уходит. Он тоже смотрит прямо, и это продолжается несколько минут в абсолютной тишине. Неизвестно, кто первый сдастся, кто победит, но Богому одно известно точно — несмотря на все чонгуковы странности, он, определенно, был бы любимым сыном Виктора, если бы был ему родным. Чонгук, на удивление, отводит глаза первым. Он начинает звучно хрустеть сначала шеей, потом пальцами и напоследок, резко крутанувшись — суставами спины. Богом неприкрыто морщится, на что получает слишком очевидную усмешку старшего, и тут же делает лицо невозмутимым. — Не волнуйся, — неожиданно говорит Чонгук после передышки в несколько секунд. Он делает глоток соджу, полощет ею рот, а потом глотает. — Мне не нужны твои трусы. Брови омеги ползут вверх, а сам их обладатель, не знает, как это трактовать. Он лишь слегка приоткрывает рот в немом вопросе, и Чонгук великодушно на него отвечает: — Ну, Виктор же сказал, что я отберу твои трусы. Вот я и говорю, что они мне не нужны, у меня есть свои, — он вдруг ослепительно улыбается своей любимой безумной улыбкой. — У меня очень много пар, могу дать поносить. У меня даже есть кожаные шорты, но об этом ни слова. Это будет наш секрет. — Он говорил не в прямом смысле, — не выдерживает Богом. — Я знаю, — смеётся Чонгук, кокетливо морща нос. — Ты боишься? Боишься, что я отберу? — Боюсь, — врет омега, и его ложь настолько очевидна, что Чон не может сдержаться от язвительного кивка. — Я знаю сотни, тысячи таких охотников за красивой жизнью, как Виктор или Намджун. Я видел их и вижу по сей день, один Чимин чего стоит, это же надо сорвать такой крупный джекпот. — Что ты хочешь этим сказать? — Ты совсем на них не похож, другая категория. Я бы назвал, что ты на пару рангов выше. Тот, кто хочет красивой жизни, но при этом хочет что-то делать для этого. Хочешь ведь? А почему не делаешь? — Ты хочешь прочитать мне лекцию по самореализации? Тебе не с кем поделиться опытом, и ты выбрал меня в качестве испытуемого? — Нет, просто мне тошно на это смотреть. Сколько ты уже живешь на свете? Сколько лет? — в бутылке соджу совсем не остаётся, когда Чонгук хочет сделать очередной глоток, и это заставляет его вновь подняться к холодильнику. — Двадцать три, — спокойно отвечает Богом, потому что не видит в вопросе намёка на унижение. Он тоже точно не помнит, сколько Чонгуку лет. — Неверно, — восклицает старший и садится обратно, открывая об край стола бутылку. — Тебе столько лет, сколько ты действительно жил. Не существовал, не пресмыкался, не боялся осуждения, а был счастлив, жил в своё удовольствие, просыпался счастливый и довольный, и ничто, абсолютно ничто, не лежало грузом на твоём сердце, — он делает один крупный глоток и поднимает выпивку над стаканом Богома, в котором на дне остаётся пиво. Младший внимательно следит за тем, как бесцветная жидкость до основания наполняет его стакан, а потом пустая бутылка откладывается в сторону. Чонгук только что сказал очень правильную мысль. Богом понятия не имел, что этот человек способен на что-то вразумительное, он вообще таких, как Чонгук не воспринимает, не считает настоящими людьми. И тут он вдруг неожиданно говорит то, что является жизнью, истиной, самой большой болью и самой ужасной реальностью молодого омеги. Сколько же он жил? Если посчитать то время, что он дружил с Джису, который уехал с родителями в Штаты, и они потерялись друг для друга, к тем моментам приплюсовать, когда в подростковом возрасте он глотал лсд на крутых вечеринках золотой молодёжи и просто танцевал, отключаясь от мира, и ещё вспомнить глупую и короткую, но яркую первую любовь в восемнадцать, то... — Я не хочу об этом говорить. Ты хочешь показаться крутым психологом, да? Хочешь показать, насколько ты умный, мудрый, какие интересные вещи говоришь. Но мне это неинтересно, потому что ты и сам не сможешь ответить на свой вопрос. — Почему же нет? — усмехается Чонгук и отвлекается на оповещение на телефоне. Заказ прибыл. Он поднимается и прежде, чем уйти, бросает короткое: — Я ещё даже не родился. Богом молчит. Не знает, что сказать, эта фраза прозвучала слишком... Просто слишком. Он смотрит Чонгуку вслед, а потом чувствует, как мурашки начинают ползти по спине. Он не хочет думать об этом, даже поднимается и стряхивает руками и ногами, чтобы немного отпустило и полегчало. Ужасное чувство, омерзительное и пугающее, оно не нравится омеге, поэтому он, выпив залпом то, что налил ему Чонгук, торопится на выход из кухни. В дверях он снова сталкивается со старшим, который ничего не говорит и лишь со своей фирменной идиотской улыбкой протягивает Богому пакет с едой. — Большое спасибо. Я поем у себя, — он уходит, слишком быстро уходит, буквально бежит, и Чонгук знает, что это из-за него. Его в этом доме все шарахаются, словно он язва моровая, и это даже забавно. Чонгук смотрит вслед перепрыгивающему через ступени сводному брату, а когда тот скрывается из виду, вдруг понимает, что есть в одиночку совсем неинтересно, и выбрасывает пакет со своей порцией в ближайшую урну. [2] Чимин сидит на краю кровати и ждёт Намджуна из ванной. После той странной ссоры из-за поведения альфы по отношению к Чонгуку и Тэхену, они успели помириться. Почти сутки не разговаривали, а на следующий день мужчина пришёл с большим букетом цветов и извинениями. Сказал, что больше не будет как-то комментировать поведение Тэ, и выглядел при этом очень искренним. Чимину идти на мировую не хотелось, не хотелось, потому что спать на плече брата намного приятнее, чем обслуживать Намджуна в постели. Но они супруги, и долго продолжать эту мини-войну не было никакого смысла. Сейчас Чимин чувствует себя странно. Он все больше убеждается в том, что будет намного лучше, если они с Намджуном будут жить отдельно. Виктор слишком сильно давит, но это меньшее из зол. Конечно, основная причина именно в Чонгуке. В Чонгуке, который слишком опасно улыбается, который горячо смотрит на него, который настолько безумный, что у Чимина все внутри горит. Особенно сейчас, когда течка вот-вот начнётся. Пак бросил курить ещё в старшей школе, почти сразу после того, как начал, потому что папа спалил и устроил грандиозный скандал. А сейчас он каждый день понимает, что хочет к этому вернуться, ему нужно что-то, что расслабит, что сбросит стресс. Он поглядывает на настенные часы, держится пальцами за простынь, сжимает ее в кулаках и пытается посчитать, сколько остаётся до нового дня. Ничего не получается, его мысли на другом сосредоточены. Его голова трещит по швам, ему хочется выдохнуть или с кем-то поделиться своей внутренней борьбой. Спустя пару минут, за несколько мгновений до того, как Намджун выходит из ванной, Чимин вспоминает про подавители, достаёт их из тумбы и глотает сразу несколько. Сейчас они будут заниматься сексом, и, скорее всего, течка начнётся в процессе, акт спровоцирует ее. Но Чимин совсем не хочет пускаться во все тяжкие, хочет сдержать свою омежью сущность, не хочет отдаваться Намджуну целиком, не хочет получать с ним удовольствие. Раньше хотел. Раньше только и думал о том, как расслабиться, чтобы было хотя бы немногим приятнее, а сейчас его все это раздражает, он вообще не хочет ничего чувствовать, и не должен. Все ведь так просто: он продаёт своё тело, а Намджун покупает, и в этой сделке он не должен искать для себе больше выгоды, нежели деньги. Только деньги. — О чем задумался? — спрашивает альфа, выходя из душа в одном полотенце. Чимин нехотя обводит взглядом его фигуру и чувствует, как к горлу поступает тошнота, а ещё ужаснейшая из всех мыслей: "И так будет всю жизнь". Он резко хватает бутылку воды с прикроватной тумбочки и огромными глотками выпивает почти половину, пытаясь подавить рвотные рефлексы. Прошедшая ситуация откинула его от Намджуна ещё дальше, а Чонгук, который продолжает ошиваться поблизости и постоянно напоминая о его сущности, вновь и вновь заставляет Чимина обдумывать это все. Обдумывать и чувствовать себя ужасно. Чувствовать себя ненормальным, сумасшедшим, неправильным. Неправильным. Он откладывает бутылку и поднимается, расстёгивая верхнюю пуговицу рубашки и смотря мужу в глаза. Он просто понимает, что, чем быстрее это начнется, тем быстрее закончится. — Займёмся сексом? — просто спрашивает он и замечает, как мужчина расплывается в довольной улыбке. Он подходит почти вплотную и обнимает омегу за талию, прижимая к себе, а потом горячо целует в губы, заставляя второго задохнуться от неожиданности. Альфа вылизывает аккуратные пухлые губы, хозяйничает языком в чужом рту и даже не замечает, что ему не отвечают. Он слишком возбуждён и воодушевлен, его, кажется, заводит сама мысль о том, что они впервые займутся этим в течку. Раньше Чимин не подпускал его в этот период, а сейчас раскрывается, доверяет, и это сносит у Намджуна все баррикады. Он наспех раздевает мужа и бросает поперёк кровати, развязывает своё полотенце и ложится сверху, накрывая хрупкое тело своим тренированным. Чимин тяжело выдыхает. Его лицо не выражает никаких эмоций, он пустыми глазами смотрит на лицо нависающего над собой супруга, покорно принимает его ласки и дергается, когда широкая ладонь проходится по бедру, слегка сжимая и оставляя яркий красный след на нежной коже. — Ты так сладко пахнешь, Чимин, — он проводит носом по гладкой щеке, шумно вдыхая, а потом вновь нависает над его лицом, смотря глаза в глаза. — Ты не пожалеешь о том, что доверился мне, это будет лучший период в твоей жизни. Чимин выдавливает улыбку. Он готов провалиться в ад, лишь бы избежать этого, потому что страстные поцелуи в шею, руки оглаживающие его тело, настойчивая ладонь, пробирающаяся к сжатому колечку мышц, все это до одури его раздражает. Чимин вдруг четко осознает простую истину: он ненавидит себя. В этот момент и во все предыдущие моменты, когда позволял этому случаться, он себя ненавидел. Но ещё сильнее, чем себя он ненавидит Намджуна. Ненавидит за то, что у него есть власть, деньги, за то, что он имеет вес в обществе, за его суть, за то, что такие, как Чимин ради красивой жизни должны продавать себя. Он вскрикивает, когда альфа одним резким толчком входит в него. Его тело простреливает, немеет каждая мышца, он настолько сильно напрягается, что неосознанно, почти до боли сжимает мужчину внутри себя. — Черт, Чимин, — выдыхает Намджун и слегка вспотевшей щекой, прижимается к щеке Чимина, который внутри умоляет, чтобы это поскорее закончилось. — Давай скорее, — просит он, но альфа понимает это по-своему. Он до сих пор считает, что Чимин его хочет, что просто не может ждать, настолько возбуждён. Но Чимин ничего не хочет. Он хочет закрыться в ванне и рыдать, хочет найти выход, хочет в себе разобраться, но это кажется абсолютно нереальным. Это сложно. Очень сложно. Жизнь наказывает его за то, что он использовал любовь этого мужчины, за то, что готов на все ради денег. Сомнения. Они снова наполняют его, каждую клеточку тела, как тогда, в день свадьбы. И он вдруг вспоминает те чувства, они реальны, они никуда не исчезли, они в нем, в эту самую секунду и во все предыдущие, они в нем. Мучают его, уничтожают, затачивают в башне страхов, они проникли слишком глубоко. Резкие и глубокие толчки альфы заставляют Чимина зажмуриться. Он тяжело дышит, но даже не может заставить себя застонать, притвориться, как делал то раньше, всегда. Сейчас для него это кажется невозможным, это словно из другой жизни, он будто не делал этого уже. Его тело холодеет, он будто ранен, ему настолько нехорошо, что даже слёзы наворачиваются на глаза. Его мокрая чёлка липнет ко лбу, к вискам, тяжёлое дыхание мужчины раздражает напряжённые нервы, он чувствует, что потек, и толчки становятся менее болезненными. Зато наслаждения от секса нет. Каждая мышца на его теле железно сдавлена, все болит, каждый сустав. Он глубоко дышит, чтобы как-то унять неприятные ощущения и запрокидывает голову, дабы не чувствовать дыхание Намджуна на своём лице. Его кожа натягивается над кадыком и из-за этого становится труднее вздыхать. Его голова свисает с края кровати, он до боли стискивает зубы и открывает глаза, быстро-быстро моргая, чтобы не дать предательской слезе скатиться к виску. И в этот же миг он перестаёт моргать, он замирает, его тело неожиданно расслабляется, а в руках пропадает сила, и он больше не сжимает пальцами простыню. Он видит в открытом проёме двери его. Сначала стройные длинные ноги, обтянутые чёрными джинсами, потом такого же цвета рубашку, расстегнутую на несколько пуговиц сверху, его ладони, его длинные пальцы с перстнем на указательном. Его красивую шею и насмешливые глаза. Чимин ничего не понимает в этот момент. Его мозг отключается, он не может здраво мыслить. Поначалу ему кажется, что это воображение играет с ним злую шутку, что он просто сошёл с ума, что подсознание пытается сломать его окончательно, но нет. Все реально. Это он. Он здесь. Стоит, облокотившись на косяк, сложив на груди руки. И смотрит. Наблюдает за тем, как они занимаются сексом. Нет. Как Намджун трахает его. Чимин слишком поражён, чтобы как-то дать оценку происходящему, он не может. Его мозг не работает, сознательная часть отключена, сбой в программе и только одно вразумительное, что приходит пониманием — лишь вид этого омеги заставляет все его тело мгновенно реагировать . Он чувствует скользящие по коже мурашки. Они рождаются где-то внутри, заставляя внизу сильно заныть. Он возбуждённо вскрикивает от очередного, чересчур глубокого толчка. Намджун же, уткнувшийся лицом в грудь Чимина, брата не видит. Эта участь ложится только на плечи Пака, и это же делает этот секс лучшим в его жизни. Он впервые испытывает такое сильное возбуждение. Он не отрывается, смотрит широко открытыми глазами в чёрные глаза Чонгука, чувствует, как начинает сильнее течь, как внизу все горит, а глубокие толчки альфы приносят удовольствие, вырывают из его приоткрытого рта всхлипы. Чимин пугается за своё сердце, которое начинает бешено биться, когда чужой розовый язык проходится по тонким губам. Он не выдерживает и стонет протяжно, сильнее запрокидывая голову. Глаза в глаза. Чимин никогда раньше не представлял, что так бывает. Его тело, словно желе, он не ощущает ничего, кроме этого удовольствия, которое накатывает волнами, заставляя все внутри пульсировать. Очередной громкий стон срывается с пухлых губ, Чимину кажется, что он вот-вот кончит. Его маленькие пальцы вновь вцепляются в простыню, все его нутро горит и начинает гореть сильнее, когда одними губами Чонгук произносит: «Сильнее». Губы омеги, уже слишком сухие от чрезмерного дыхания через рот, не могут пошевелиться, они только дрожат. Он силится и выдыхает едва слышимое: — Сильнее. Это похоже на безумие, на сумасшествие, но Чонгук до тонкостей точно понимает, что ему нужно. И, когда Намджун внемлет его просьбе и начинает двигаться сильнее, делая толчки грубее, жёстче, у Чимина душа выворачивается наизнанку. Он сдерживается, чтобы не кончить, потому что не хочет, чтобы это заканчивалось, не хочет отпускать это наслаждение. В какой-то момент альфа хочет поднять голову, предварительно засосав в рот горошинку соска, но Чимин не даёт, он крепко обнимает его за плечи, вновь прижимая к себе, позволяя лишь уткнуться в свою шею и тяжело дышать. Другой рукой он проводит по лбу, убирая влажную чёлку и сводит брови в переносице, понимая, что осталось совсем чуть-чуть. Его дыхание становится ещё более рваным, он кусает губы и не может оторвать взгляда от лица Чонгука. Тот не улыбается, нет. Его глаза горят, он тоже дышит через рот, Чимин видит его открытую кожу, его бледные губы, а потом опускает взгляд ниже и хватается им за пряжку на ремне и очевидный бугорок ниже. У него сводит скулы от удовольствия. Он чувствует, что это последняя точка и скрещивает ноги за спиной Намджуна, чтобы толчки получались более глубокие, чтобы он достал до простаты. — Глубже, пожалуйста, — просит он и чувствует, как пальцы на ногах поджимаются. Он кончает с громким стоном, обхватив супруга за плечи, прижимаясь к нему и задыхаясь от этого сумасшедшего удовольствия. Он никогда не испытывал ничего подобного. Мышцы внизу сначала сильно напрягаются, а потом резко расслабляются. Весь этот огонь продолжает гореть внизу, его буквально парализует, он не может пошевелиться. Его мир вдруг переворачивается с ног на голову, его жизнь разделяется на пополам. Он пытается открыть глаза, едва находит в себе силы, чтобы посмотреть назад, и Чонгука там очевидно не оказывается. Чимин настолько потрясён тем, что произошло, что не замечает, как альфа кончает немногим позже, затем он и перекатывается набок, укладываясь рядом. Чимин не может произнести ни слова. Его вход продолжает гореть и пульсировать, смазка вместе со спермой течёт по бёдрам. Он прикрывает глаза и вспоминает этот дикий взгляд медовых глаз. Когда его зрачки расширяются, они становятся, как сама бездна, чёрными, и это ещё одна невероятная особенность этого человека. И как только Чимин сможет жить с этим? Он понимает, что просто поехал, что он уже не контролирует себя, он возбудился и кончил лишь от одного взгляда, от его присутствия, от едва ощутимого запаха его одеколона, от ощущения его рядом. Чимин резко поднимается, хватается лежащую на кресле серую кофту с длинными рукавами, натягивает белье и джинсы, в которых был до этого. — Ты куда? — удивлённо привстает мужчина, на что Чимин пожимает плечами. — Сейчас вернусь. Он бежит босиком вдоль коридора, ощущая гулкое биение сердце. У него все внутри сдавливает, он хочет плакать, хочет драться, ругаться, он хочет что-то с этим сделать, потому что это невыносимо. Он больше не может быть заложником этого, это невозможно. Это заходит все дальше, а правила чонгуковой игры все жёстче. Схватившись за ручку, Чимин тут же распахивает дверь и оглядывает пустую комнату. Он оставляет ее приоткрытой и несётся вниз, надеясь найти омегу в зале или на кухне, или хотя бы в саду. Он сам ещё точно не знает, зачем ищет, но понимает, что ему это необходимо, он должен сейчас сказать ему то, что рвётся из него. Если понадобится — будет умолять оставить себя в покое, потому что, чем слаще пытка, тем тяжелее ее выносить. Чонгук находится в коридоре между кухней и столовой. Там темно, и младший сначала даже пугается, но тут же понимает, что это именно тот, кого он искал. Чонгук тоже ощущает его присутствие почти сразу и поднимает глаза. Они снова почти чёрные, а от тела омеги пахнет тем, чем никогда не пахло до этого — его природным запахом. Чимин медленно приближается, смотрит прямо в чужие глаза, отчего уши закладывает и дышать тяжело. Его тело вновь вмиг возбуждается, и он чувствует, как по ногам течёт смазка. Кажется, Чонгук тоже это понимает. Он проводит по сухим губам языком, а Пак как заворожённый наблюдает за этим простым движением. — Пришёл поблагодарить? — почти шепотом спрашивает Чон, заставляя грудную клетку Чимина провалиться от слишком глубоко вздоха. — Зачем ты сделал это? — Я просто хотел передать Намджуну кое-что от отца. Не думал, что отвлеку вас. — Но когда увидел, что мы заняты, зачем остался? — он старается говорить спокойно, но для этого слишком взволнован, его руки почти дрожат. Чонгук отталкивается от стенки и подходит ближе, останавливаясь от омеги в пару шагах. Он прямо смотрит в красивые глаза напротив, приподнимает руку и проводит указательным пальцем все еще перебинтованной руки по левой щеке. Чимин не выдерживает и лишь на мгновенье прикрывает глаза, а потом вновь распахивает их и дергает головой, чтобы уйти от прикосновения. — Я не мог оторвать глаз. Ты такой красивый, когда тебя трахают, — на выдохе говорит Чон, а Чимин чувствует, как у него сильнее начинает пульсировать вход. — У тебя такие замечательные коленки, и ты так трогательно вжимаешься пятками в матрац. — Для чего ты это делаешь? Что тебе это даст? Чонгук снова проводит языком по губам, а потом указательным пальцем от плеча вдоль руки Чимина, заставляя того вздрогнуть. Его тонкие холодные пальцы обхватывают мягкую горячую ладонь. Чимин неотрывно смотрит в глаза напротив и почти не дышит. А когда его сжатую руку прижимают к ширинке, у него и вовсе выбивает из лёгких весь воздух. Чонгук буквально воочию видит, как он краснеет, как на лбу вздувается едва заметная венка. — Я буду мастурбировать на тебя. Хочешь посмотреть? Чимин выдыхает через рот, чувствуя, как возбуждение сжимает его в тиски. Он буквально не может стоять на ногах, поэтому прижимается спиной к стене. У него испуганный и горящий взгляд. По ногам течёт смазка, горло сдавливает, а сердце вот-вот выскочит из груди. — Не надо, Чонгук, — умоляюще шепчет он. — Не делай. Я спустился, чтобы попросить тебя больше не делать этого. Ты заходишь слишком далеко, ты переходишь границы. — Какие? — усмехается мужчина. — Все границы только в твоей голове. Я ведь возбудил тебя. Тебе было так хорошо, когда ты смотрел на меня. Чимин растерян. Он шёл с одной целью, но теперь он даже не знает, как вздохнуть. Он хочет посмотреть, хочет увидеть, как Чонгук будет гладить себя. У него от этих мыслей ещё сильнее дрожит все внутри. — Ты не настроен разговаривать серьезно, — бормочет Чимин и пытается оттолкнуть омегу, и тот на удивление поддаётся. Отходит на несколько шагов и просто улыбается ему. — Иди к себе, поспи. — Ты делаешь это, чтобы позлить Намджуна? — Мне плевать на него. — Тогда зачем? Я не понимаю. Ты гей? Ты ведь гей, да? — Нет, — вдруг выдыхает Чонгук и вновь приближается к Чимину. — Я не знаю, как называется ориентация, когда тебе хочется сожрать человека. Когда тебе хочется его трахнуть, вылизать, хочется, чтобы он отдавался тебе в любое время, в любом месте, стоит тебе лишь захотеть. Ты не скажешь, какое есть этому название? Чимина прошивает очередной волной возбуждения, у него вдруг подкашиваются ноги, и он хватается за руки Чонгука, чтобы не упасть. Они смотрят друг другу в глаза. Это борьба, это настоящая война, и Чимин здесь слабейший. Его тело его подводит, его желание отдаться во власть Чонгука крепчает и растёт из-за течки. Он смотрит на его губы, на блестящую кожу, на трепещущие ресницы, и тот восторг, который он испытал в первый день их знакомства, вновь вспыхивает в нем. До чего же божественный этот человек. Чимин почти готов сдаться. Он почти не думает о последствиях, он чувствует лишь запах Чонгука — запах дождя и грозы, его же одеколон и собственное возбуждение. Это безумие и наваждение, и он, в самом деле, готов согласиться на все, но в следующую минуту Чонгук уничтожает это, неожиданно произнося: — У меня тоже есть деньги. Какая тебе разница, с кем спать за деньги? — его шёпот Чимина отрезвляет. Младший задыхается. Слёзы начинают душить его. Он чувствует, как что-то внутри него раскололось на мелкие составляющие. Улыбающееся лицо Чонгука, и та невозмутимость, с которой он это сказал, заставляет Чимина ощутить себя в аду, в самом жерле горящего котла, где ему сначала сдирают кожу, а потом наращивают вновь, чтобы та опять сгорела. Маленькая ладошка Чимина тяжёлая и бьет больно. Чонгук убеждается в этом, когда, резко замахнувшись, младший даёт ему звонкую пощёчину, большая часть которой приходится на левый край губы, отчего та лопается и пачкает Чонгуку подбородок. — Провались сквозь землю, ублюдок. Если ты хоть ещё один раз подойдёшь ко мне, я убью тебя. Я клянусь! — выпаливает Чимин дрожащим, но твёрдым голосом с застывшими в глазах слезами и уносится наверх, буквально сразу сворачивая в одну из гостевых комнат. Там он сбрасывает с себя одежду, запирается в ванне и с помощью кипятка пытается сжечь все то, что пережил за сегодняшний вечер.