Into the woods

Деревянный настил палубы скрипнул под подошвой, и Диппер на миг зажмурился, боясь, что этот звук привлечет внимание. К счастью, никто из отдыхающих на берегу лягушек не придал этому значения. — Идем же, — Мэйбл тянула его за собой. — Поторопись. «Гениальнейший» план сестры, заключавшийся в том, чтобы незаметно прокрасться на паром по опущенному трапу и спрятаться в какой-нибудь из кают, сразу показался Дипперу провальным. Он не любил нарушать правила — даже если это касалось вопроса жизни и смерти. Однажды Венди, бросив попытки подбить Пайнса на кражу фейерверков с заброшенного склада, сказала, что Диппер — безнадежно правильный человек, и он даже не понял, расценивать ли это как оскорбление или комплимент. — Мэйбл, нас поймают, — парень пытался упираться, но подошвы его кроссовок, измазанные влажной грязью, предательски скользили по доскам будто по маслу, и он безвольно ехал за сестрой, свободной рукой цепляясь за попадающиеся на пути предметы. — И что с того? — Мэйбл завернула за какой-то угол и стала спускаться по винтовой лестнице, очевидно, ведущей в трюм. — У нас будут проблемы, — прошипел Диппер, попытавшись зацепиться пальцами за деревянные перила, но лишь содрал ноготь. — И что с того? — повторила девочка. В темноте трюма ее кожа будто бы слегка светилась. — Нас высадят, — он облизал ранку. — Возможно, высадят ближе к Гравити Фолз. Дипперу было нечем крыть. Покрепче сжав ладонь сестры, Пайнс сделал еще пару неуверенных шагов и налетел на что-то крупное. «Что-то», оказавшееся крупной деревянной бочкой, опоясанной двумя железными прутьями, глухо стукнулось о пол и покатилось куда-то в противоположную от Диппера сторону. Глаза, еще не привыкшие к темноте, расширились от мгновенного испуга, но, по крайней мере, Пайнсу удалось удержаться от вопля. Во мраке этого видно не было, но Диппер, кажется, почувствовал, как сестра скорчила раздраженную мину. — Сюда, — Мэйбл вновь потянула его куда-то вперед, ловко петляя меж попадающихся ей на пути предметов (Диппера действительно удивляла ее возможность перемещаться в темноте, будто она делала это тысячи раз), и остановилась где-то в углу, кажется, за грудой перетянутых бечевкой ящиков. — Вот. Спрячемся тут, нас никто не найдет. — Допустим, — Пайнс равнодушно пожал плечами. — И откуда только в тебе столько уверенности? — Диппер, Диппер, Диппер, — Мэйбл покачала головой, опускаясь на пол. Лежащий на полу большой сверток ткани немного смягчил ее приземление. — Разве ты забыл? Нет на свете ничего невероятнее… — Астрономии? — предположил Диппер. Сестра вздохнула и закатила глаза: — Мэйбл.

***

Вереница образов, удивительно, но затягивала сильнее, чем ясный сон с четким сюжетом. Диппера швыряло по задворкам собственного подсознания, как швыряет маленькую лодку в шторм в открытом море. Среди выплывающих из общей массы знакомых лиц вдруг ни с того ни с сего возникали эпизоды из детства. Вот Дипперу шесть, и он падает с велосипеда, разбивая обе коленки до крови. Мама помогает ему подняться, утешающе целует в нос. У Мэйбл есть пластыри со зверями — она лепит их брату на ранки. Вот ему девять, и он приносит домой пятерку по математике. Отец очень горд. Вечером сестра ласково называет его ботаником и говорит, что ее брат станет великим ученым в будущем. Забавно. На деле он стал неудачником с тягой к приключениям, к которым он абсолютно не готов. Ему двенадцать. За школой группа хулиганов отобрала все карманные деньги… Летом в Гравити Фоллз жарко и душно, и так хочется выяснить, кто автор дневников. Дипперу четырнадцать. Заключенный в камень Билл не кажется таким уж плохим парнем. Шестнадцать лет. Пайнс лежит в трюме незнакомого корабля и плывет сам не зная куда. Диппер дернулся во сне и открыл глаза. Разницы, собственно, особой не было — в темноте невозможно было различить и собственные пальцы. Сестра, судя по звукам, спала где-то рядом, изредка бормоча себе под нос нечто, отдаленно напоминающее признание в любви. Пайнс усмехнулся. За всю свою жизнь он ни разу толком не влюбился. По-детски наивную симпатию к Венди длиной в три месяца любовью, как таковой, язык не поворачивался назвать, и потому (слава богам) Дипперу удалось сохранить с девушкой хорошие отношения. «Пытался ли я заменить увлечением лесом подростковую потребность в отношениях?» — прикинул Диппер. И ответил сам себе: «Возможно». Встав на ноги, он отяхнулся от пыли — сырой и затхлой, пахнущей почтовой бумагой и парафином, схватился рукой за один из ящиков, чтобы не упасть. Мерное покачивание идущего по реке парохода давало какую-то уверенность. Что это правильно. Что так надо. Он, мальчик, который не знает, чего хочет от жизни, в трюме маленького речного судна, шум воды за бортом (если прислониться ухом к шершавой металлической стенке, можно услышать даже скрип колеса), тихая ночь и никаких переживаний. Хотя, может быть, он просто хотел спать. Диппер сделал два неуверенных шага по направлению к, как ему показалось, лестнице и снова остановился в нерешительности, разведя руки в стороны, чтобы сохранить равновесие. Немного привыкнув к темноте, он сумел различить очертания отдельных предметов и уже более твердо направился к размытому пятну голубоватого света, падающего, очевидно, на ступени. Пайнс никогда не боялся темноты, да и очертания предметов вокруг не выглядели пугающими, но стойкое убеждение в том, что он должен как можно быстрее выбраться из этого темного плена на залитую лунным светом палубу, вдруг закравшееся в его сознание, буквально толкало Диппера к металлическим ступеням. Он едва ли не бегом достиг лестницы, схватился за уходящие вверх по спирали перила и выкарабкался из трюма, ничуть не волнуясь о том, что его топот и лязг металла под подошвами могли разбудить лягушек. Его даже не посетила мысль о том, что кто-нибудь из экипажа может патрулировать ночью палубу. К счастью для Диппера, на бридждеке оказалось пусто, и он не встретил ни одной лягушки, будь то сторож или страдающий бессонницей (если это вообще было возможным с биологической точки зрения) пассажир. Пайнс выровнял дыхание и сделал несколько шагов по направлению к борту. Старый деревянный настил приятно скрипел под ногами. Звук показался Дипперу знакомым, одним из тех особенных звуков, случайно услышав которые, ты неожиданно возвращаешься в детство на момент. Как, например, скрип качелей, звонок фургона с мороженым или характерный хлопок дверцы духовки, в которой мама на Рождество запекла тыквенный пирог. Облокотившись на выкрашенный некогда красной краской борт, Пайнс устремил взгляд вперед. Спокойная речная вода отражала в себе безоблачное синее небо. Слабый ночной ветер еле слышно шевелил заросли камыша на берегу, но его было недостаточно, чтобы создать рябь на зеркальной глади. Луна, слишком большая и яркая, чтобы быть настоящей, обнаружив свое отражение в реке, казалось, любовалась им, или же вовсе вела со своим зеркальным близнецом светскую беседу. Диппер невольно залюбовался двумя идеально ровными белыми дисками, и поймал себя на том, что ожидает, что сейчас по одной из них (а может, и по второй тоже) сползет черная полоска зрачка, и пейзажи вспыхнут вдруг голубым пламенем, и в голове зазвучит давно позабытый, но все такой же знакомый едкий голос, но этого не происходило. Почему-то мысли о Билле заставляли Диппера полагать, что все хорошее в этом мире — иллюзия, созданная, чтобы отвлечься от плохого, наполняющего реальность. Верить в то, что это правда, не хотелось. Но верилось. — Красивая луна, — прошептал Пайнс самому себе. Давно он не чувствовал такого спокойствия и восхищения одновременно. — Восхитительная река. Чудесный лес. Невероятный пароход. Так, полагал Диппер, и сходят с ума. Если ты заплутал, потерял связь с реальностью и не знаешь, сможешь ли вернуться домой, а все, что тебя волнует — красота природы вокруг, значит, ты либо начинаешь сходить с ума, либо уже сошел, но не успел осознать. Пайнс перегнулся через борт, слегка приподнявшись на носках, и вновь посмотрел на воду. Такую чистую и прозрачную, что можно было разглядеть каждый камешек на дне. Такую ласковую, что, казалось, если опустить в нее ладонь, не почувствуешь холода. Диппер с серьезным выражением лица кивнул своему отражению. — Я ничуть не удивлюсь, если этот параходик — всего лишь любимая игрушка какого-нибудь викторианского мальчишки, которую он запускает вплавь по весенним ручьям. Поэтому луна и кажется такой огромной, — доверительно сообщил он лесу. В прибрежных кустах промелькнула рогатая тень, но Пайнс был слишком занят мыслями о своем безумии, чтобы заметить ее.