The breath of the morning, I keep forgetting The smell of the warm summer air, I live in a town Where you can't smell a thing, You watch your feet For cracks in the pavement Up above Aliens hover Making home movies For the folks back home Of all these weird creatures Who lock up their spirits Drill holes in themselves And live for their secrets They're all Uptight I wish that they'd swoop down in a country lane Late at night when I'm driving Take me on board their beautiful ship Show me the world as I'd love to see it I'd tell all my friends but they'd never believe me They'd think that I'd finally lost it completely I'd show them the stars and the meaning of life They'd shut me away But I'd be alright I'm just Uptight Radiohead — Subterranean Homesick Alien
Тик-так. Тик-так. Время мягко пульсирует в правом виске. Пульсирует, пульсирует и стихает. Он еще помнит это ощущение. Затихающее время в правом виске. С годами он привык перед любым стрессом прикидывать, во что тот ему встанет. Сколько дней отходняка потребует и во что выльется: в пару лишних прядей с порядком редеющего затылка — вон и у лба уже проплешины начинают проглядываться, или в саднящую боль в груди на пару ночей, или в скачок давления (вовремя загасить его таблетками). Запястье поноет, поноет и пройдет, пальцы перестанут дрожать довольно скоро. Но если не сразу, так через пару недель — все аукнется, все потребует расплаты. Он внутренне согласен с этой системой. Всегда казалось справедливым расплачиваться сразу. Не копить, не откладывать в долгий ящик, не ожидать чего похуже. Сразу по счетам. Неоплаченных долгов и без того не счесть. Расплатиться по счетам — и вперед. Не останавливаясь до тех пор, пока не станешь бесполезным. Он еще помнит это ощущение. Ощущение того, что вечно жить не хотелось. Движение вперед — только новые долги. Сейчас, дрейфующий в невнятном мареве, он бесполезен. Кажется, беззащитен. Ни горячо, ни холодно. Мягкие волны накатывают одна за другой. Бесконечности проплывают мимо. Лениво закручивающаяся воронка. Смутное ощущение: надо встать и идти. Холодок, пробегающий по загривку. Кончики мягких пальцев, вырисовывающие восьмерку, перевернутую восьмерку, бесконечные турецкие огурцы вниз вдоль позвоночника. «М-м-м», — сжимаются губы, — «п-п-п», — выталкивают они, непослушные, полузвук-призвук-полустон, грудь гудит, заводится сердце, глаз улавливает золотистый отблеск, мягким шелком что-то золотое скользит по губам. «Родная», — шепчет разум — он наконец разлепляет глаза. Зрение подводит, он не знает, что должен увидеть, что за очертания следует уловить за идущими перед глазами кругами. Белые круги, черные круги, красные круги, неостановимые, тошнотворные. Головокружение — лежи, не вставай. Он потихоньку дышит, вдох-выдох, весь концентрируется на дыхании — не поддаваться головокружению, не терять ощущение плеча на чем-то упругом и влажном, вот пятка, тоже упирается во что-то твердое — не дать кругам лишить его дыхания, не уплыть вслед за зрением куда-то далеко, прочь от непослушного тела. Круги поддаются, подчиняются дыханию, замедляются, обретая истинные цвета: вслед за красным синий, желтый, фиолетовый, оранжевый, зеленый. Закручиваются — нет, не огурцами, — треугольными лотосами, сложными кольцами, мозг словно бы сжимается, чтобы вытолкнуть на язык полузнакомое слово — мандалами. Он катает это слово на языке, пока не понимает, что во рту пересохло настолько, что губы, кажется, изнутри прилипли к зубам. В глотке сухо и колко, но, прежде чем зайтись надсадным кашлем, он всем телом чувствует импульс, рот обжигает изнутри, а глаза — алым, на периферии, контуром, сменяющимся ярко-желтым центром, сердцевиной, и, не успев отпрянуть, испугаться, хоть как-то начать сопротивляться, он проваливается в горячее золото, опаляется им, задержав дыхание, согревается весь разом, до костей, весь разжимается, чтобы рывком вынырнуть, выдохнуть. Первое, что он ощущает теперь, — это прохлада, витающая над опаленным лицом. Прохлада над лицом и упирающаяся в пыльный камень пятка. Пещерная затхлость. Влажная темнота и никаких больше кругов перед глазами. Надо встать и идти, но он не доверяет пока ничему, кроме небольшого участка собственной кожи, там, где-то далеко от воспаленных глаз и сухого безголосого рта. Словно вслед за теми же мягкими пальцами, теперь уже от затылка (вниз), спешной чередой сбегают (вниз, вниз, вниз!) аж до копчика мурашки, и он конвульсивно весь сжимается, откликаясь, почти оборачивается на ощущение движения где-то позади, когда стена перед ним — теперь он знает, что перед ним стена, — вдруг слабо подсвечивается, и перед глазами по ней мягко — мягче одеяла — скользит тень. Тень соскальзывает вниз и через секунду взмывает снова. Что это? Он щурит глаза, стена сужается до контура ресниц. Он распахивает глаза. Где-то встает солнце. Где-то заходит солнце, зажигается луна. Под рукой каменная крошка колется как маленькие острые звезды. Тени гуляют по стене слева направо, вверх и вниз. Сталкиваются, сливаются в целое, раскалываются, переплетаются, шевелятся, строят башни. Он следит, взглядом выцепляет одну, резко стартующую вверх. Наверху ничего нет, но эта тень исчезает и больше не возвращается. Контуры становятся все четче, темное чернеет, а стена из темно-серой превращается в песочную, и он знает: это теплеет у него за спиной, это за спиной становится ярче. Он готов оттолкнуться плечом, он уже чувствует колени, на которые сейчас встанет, и слишком знакомый Голос — он даже не вздрагивает — откуда-то сверху, сверху и разом отовсюду, говорит «пора». И он встает и выходит из пещеры. И солнце слепит сверху. Он жив. Пустыня необозрима. Трудно поднять глаза вверх, свет слишком яркий. Все единообразно желтое. Дышится. Наверное, должно быть душно, но ему дышится легко. Он идет вперед, ведь нужно идти вперед — и он идет, и ноги легки. Он идет вперед. Хорошо бы Голос вновь его позвал. Но пока все молчит, и он идет. Он не устает. Он плохо помнит чувство усталости, значит, наверное, он не устал. Усталость не вспоминается, не приходит к нему. Желтый песок под ногами упруг и послушен, и ноги несут его вперед. Он бы шел на Голос, но он идет на его отголосок. Он цепляется за воспоминание о Голосе, единственное воспоминание, которое у него сейчас есть. Он уже забыл те тени на стене пещеры, он уже не вспомнит их, сколько ни пытайся. Но он помнит Голос, помнит его призыв. Он хотел бы, наверное, догнать его, чтобы услышать вновь. Он идет вперед. Он идет вперед. Бесконечности проплывают где-то за пределами этой необозримой пустыни. Где-то за ней, где-то над ней. Песок мягко шуршит под голыми ступнями, а потом шуршит все меньше, все тише и тише, сменяясь желтой травой. Желтая трава сухая, но не колет ноги. Желтая трава мягко шелестит под ступнями, а потом шелестит все меньше, все тише и тише, сменяясь серым бетоном. Бетонная дорога, белый контур разделительных полос. Дорога, как взлетная полоса, упирается в тусклый горизонт. Солнце больше не слепит, он покинул желтое пространство. Он идет вперед, трещины в бетоне под его ступнями, разметка пульсирует белыми ритмами на периферии зрения. Серая дорога, белые линии, пыльные ноги, тусклый горизонт. Он идет вперед. Дорога поглощает его шаги. Теплый бетон глушит звуки, греет ступни, а потом он вновь слышит шорох травы, шорох громче, звук влажнее, всплеск. Озеро темно-синее и звездное, озеро необозримое, глубокое и звездное. Все вокруг превращается в небо. Он плывет, загребая воду под себя широкими взмахами рук. Вода выталкивает его вперед. Он плывет, и плывет, и плывет. Кожу на губах стягивает, но вкуса у воды нет. Брызги попадают в глаза, застилается, расплывается горизонт. Ночь над ним глубокая, темно-синяя, как будто солнца никогда и не было, как будто оно смертельно далеко. Он плывет, не разбирая, вперед или по кругу, он плывет, от его рук разбегаются волны. Он плывет вперед, пока не осознает себя лежащим на бетонной плите. Отдышаться бы, но дыхание не сбито. Два шага вперед ползком, два на коленях, коленями о бетон, оттолкнуться вверх, два шага вперед, и бетон сменяется зеленой травой. Скоро наступит осень. Он пришел. Он дома. Теплое темное дерево под пальцами. Две тени в слабом свете камина. — Ты не обязан все это тащить на себе, — говорит она. — Обязан, — говорит он. Маленькая тень притаилась за углом. — Ты не обязан справляться с этим в одиночку, — говорит она. — Есть те, кто разделит это с тобой. Ты не обязан быть один. Он молчит. Маленькая тень наблюдает из-за угла. Маленькая тень тянет руки. Стол высокий, заберись на табурет. Табурет слишком далеко от стола, он слишком тяжелый, не сдвинуть с места. Заберись на него, встань на цыпочки, потянись вперед. Еще чуть-чуть, ближе к краю. Крошечный шажок. Вниз. Красное. Шрам над бровью. Шрамик. Небольшой. Накрыть подушечкой большого пальца. Боль не вспоминается. — Больно? Малыш. Так нельзя. Это папино. Нельзя без присмотра. Сюда нельзя. Где твой конструктор? Где конструктор? Нужно что-то построить. Он смотрит на руки. Эти руки без дела висят плетьми. Нужно найти им дело. Нужно занять руки. Быть ребенком утомительно. Ничего нельзя! Он хочет проснуться. Ему можно гулять и купаться в озере. Гулять он не любит, купаться в озере надоедает. Он еще совсем ничего не умеет. Длинное, бесконечное скучное лето. Где его конструктор? Где его друзья? Зато он знает, как пробраться в отцовский кабинет. Тени сопровождают его тут и там, прячутся по углам в комнатах, вяло выползают из озера, прилипают к босым ногам, оседают мокрыми следами. Греются у камина, тают в отблесках, облизывают пальцы. Вкрадчивым шепотом зовут спрятаться в кабинете. Он их слушает, почти не боясь. Тени за это целуют его грязные пальцы, тянут засунуть их поглубже в какое-нибудь вскрытое поблескивающее нутро, оплетают запястья проводами, тянут куда-то вперед. Он теряет всякий страх. Разоряет гнезда из проводки, скручивает голову своему карманному фонарику, царапает паркет и не замечает, как тасует быстро грубеющими руками вероятности, как тени облепляют его, прижимаются все крепче, все настойчивее, распаляя, пробираясь к уголку приоткрытого в исследовательской горячке рта. Тени завороженно тонут в горячечно мерцающем взгляде, тени целуют его пульсирующее азартом сознание. Тени смотрят в будущее и уверенно шепчут — ты сможешь, ты наш, это ты. Она обычно приходит, когда стемнеет. Что-то тихо напевает, иногда качает его на руках. Чаще всего тихо подходит сзади, он не успевает прислушаться к ее шагам за спиной, наклоняется, засыпая его гладкими поблескивающими волосами, целует в висок. Отходит куда-то в тень, сидит в кресле с книгой. Накручивает золотую прядь на палец. Говорит «пора спать», но сама не ложится. Уходит под утро, бесшумно, растворяется в тающей тени. Пачкая масляным пальцем ее локон, отводя его от лица, он осознает, что она ничем не пахнет. Отлепляя ее волосы от своих губ, он впервые что-то чувствует по-настоящему остро: он чувствует, что застрял. Тени становятся тревожнее, скрипят дверями и половицами, нагоняют ветер, осень вступает в свои права, остывает озеро. Невозможно купаться. Он все чаще прячется под отцовским столом, когда следует уйти из кабинета, чтобы не попадаться ему лишний раз на глаза, и теперь, облепленный со всех сторон тенями, созерцает его кожаные ничем не пахнущие туфли. Увесистый каблук нервно отстукивает жесткие ритмы, и под ним пульсируют половицы. Кожаные туфли приходят и уходят, не подкрадываясь, их шаги слышны издалека, они раскачивают сонный дом, спрятаться от них легко. Ничего не происходит. Лишь стол неуклонно уменьшается и тени растут. Она пропускает сквозь пальцы золотящуюся паутину волос, он обматывает запястье проводами. Ее присутствие с каждым разом все больше тревожит, теням она не нравится, ее блики раздражают. Но самое неправильное в ней — отсутствие запаха. Он должен быть, он почти вспоминается, но нет, не приходит. Ночь ускользает с ней, день пульсирует отцовской походкой. Тени в углах становятся ему тесны. Он посмеялся бы над полузабытыми страхами, но предрассветная дрема затягивает воспоминаниями, но тревожное чувство плена не отпускает. Тени вспоминают свой пещерный танец, все наглее обосновываясь в его пещерке под столом. Значит, пора вылезать, что-то ждет его вдали отсюда. Он готов вспомнить Голос, руки не желают останавливаться, выпуская сквозь пальцы ток тревоги, но он ждет его, пока вместо слов до него доносятся лишь шаги и шелест страниц. Наконец-то звонит телефон. Телефонный звонок разрывает сонный морок, вязкий, тусклый, с тенями и отблесками от камина, с вялыми всплесками рыбы в озере. — Да, — говорит он, наматывая провод на палец. — Я слушаю. Маленькая тень наблюдает из-за угла, прежде чем неслышно скользнуть в отцовский кабинет. Морган не любит ложиться спать, она может лечь, а потом снова вскочить. Если читаешь ей на ночь, стоит дождаться момента, когда она окончательно засопит, и только потом можно гасить ночник и идти к себе. Правда, Морган сопит не всегда, а только когда лежит на правом боку, почти уже перевернувшись на живот и уткнувшись носом в подушку. Это не очень полезно, но Пеппер последнее время не переворачивает ее, чтобы не начинать всю эту эпопею с укачиванием заново. Морган спит чутко. Пеппер до сих пор не деактивировала протокол радионяни у Пятницы. Но сегодня они вроде как нагулялись, эмоций было много, поэтому Пеппер ускользает вниз, не дожидаясь сопения, положившись на усталость. Поэтому даже вздрагивает, когда Морган находит ее в мастерской и без объяснений запрыгивает на колени. — Мама, а ты теперь работаешь еще и за папу? Хочешь, я тебе помогу? Ты будешь звонить на работу и готовить, а я буду мастерить. Папа меня научил. Очевидно устаревший прибор для определения уровня токсинов в крови не настроен на экстремис, она зря надеялась. Впрочем, низкие показатели оставляют надежду на то, что она зря себя накручивает. — Нет, малыш. Мы попросим помочь нам сделать это тех, кто работает с такими штуками. Хорошо? Есть люди, чья работа состоит в том, чтобы делать именно это. Понимаешь? — тем не менее затягивать с этим не стоит. Вот она уже и вслух это сказала. — И если мы дадим этим людям сделать эту работу, то мы поможем им заработать денег. Мы же хотим им помочь, правда? У Морган сна ни в одном глазу. — И поэтому мы не пылесосим сами, мама? Потому что есть люди, которые работают пылесосерами? А ты папе платила за то, что он мастерил тебе костюм? И стоит заняться поиском няни как можно скорее, чтобы не тащить Морган с собой. Пеппер целует ее в висок. — Нет, дорогая, это был подарок.***
Харли ушел в туалет, и Питер обнаружил, что очень некстати забыл наушники в комнате. Руки подрагивали, и он постарался сосредоточиться на пальцах. После возвращения с той самой злополучной экскурсии не то что не стало лучше, напротив, динамика пока была исключительно отрицательная. Все органы чувств перерабатывали, будто его, как яркость в настройках дисплея, выкрутили на максимум. Батарейка садилась в десятки раз быстрее обычного. Кто-нибудь, замените и его старкфоном, пока не накрылся. Даже с Нэдом стало чересчур шумно и тяжеловато. И, хоть друг и прощал ему существенно сократившееся общение под предлогом развития отношений с ЭмДжей, Питер чувствовал, как сильно за последние месяцы они отдалились друг от друга. Мир стал детальнее и еще чуть-чуть отвратительнее, потому что теперь он замечал все, вообще все: грязь, пыль, перхоть в чужих волосах, налет на зубах; он почти не мог закрыться от звуков — все это чавканье, глотание, причмокивание, хруст суставов, музыка в чужих наушниках. Стены, все до единой, разом стали как картонные, пропуская шумы и запахи. В Нью-Йорке он чувствовал себя как в большой помойке и ничего не мог с этим поделать. База по сравнению с ним казалась стерильной и глухой, и он потихоньку стал расслабляться, но эта ночь дала ему понять: зря. Горький кофе бил по рецепторам, не давая клевать носом. Он давно остыл, холодный, противный, — по глоточку чашка все никак не кончалась. Питер знал, точно знал, почему его организм настроился обороняться от окружающего мира. Знал, почему чутье выходит из-под контроля: борьба шла на дальних рубежах. Паук внутри него плел сеть, не впускавшую кошмары в его сознание. Картинам из прошлого не пробиться. Паук работал без устали, не останавливался ни на миг. Паутина таяла, сгорала, расползалась, но снова и снова подхватывалась и вплеталась в новую вязь. Бесконечное рукоделие, его защита, его щит, его ловец слов. В утренние сны просачивались лишь символы. Ничего привычного, только странные символы, далекие, холодные, туманные. Он проскальзывал сквозь них, не останавливаясь, пока звон будильника не развеивал их без остатка. Но был один сон, осязаемый и яркий, повторяющийся так навязчиво, как будто хотел, чтобы его разгадали. Питер не торопился. Не потому что длил томление узнавания, как растягивают удовольствие от распаковки рождественского подарка. Скорее потому что тело еще помнило удар. Это был сон о поезде. Платформы ходили под ногами, он бежал вперед по пустым вагонам, ни души, из одного в другой, из хвоста к кабине машиниста, но чаще из купе — он даже запомнил номер; — бежал, задыхаясь, чтобы обнаружить, что внутри красного локомотива, тяжелого, несущегося на всех парах, он действительно один. Питер не помнит цвет поезда, который его сбил. Вряд ли он был красный. Красный поезд рассекает равнины, ввинчивается в горы, как в «Убийстве в Восточном экспрессе», скользит над ущельями, кроваво-алый на фоне белого снега. Если сон все еще длится, то поезд прорывается сквозь горы, вылетает на узкий-узкий мост, вырастающий над ледяной, прозрачной и необозримой водной гладью. И тогда Питер, прижавшись лбом к стеклу, видит: под толщей воды ржавеют и разлагаются длинные туши таких же красных поездов. Огромное подводное кладбище железных динозавров. Мост шаток, скорость огромна, Питер даже не пытается разобраться, как взять управление на себя. Пусть это животное несет его само. Кажется, если оно ринется вниз, нырнет вглубь, то ударит хвостом по воде, как огромный кит. Внутрь просочится ледяная вода, ударит его о стекло, как сердце о грудную клетку. Дальше этой мысли Питер не заходил. Просыпался в мурашках, беспокойный и очень живой, так что первые пару часов после пробуждения ходил с ощущением какой-то полузабытой очарованности чем-то большим и великолепным, забыв о том, сколько всего он теперь видит и слышит. Вчера вечером Харли вновь провоцировал его, ждал слез, рывков и выпадов. Шевелил, как мог. Питер знает, что ему следовало бы испытывать хоть какую-то благодарность: зачем-то тот взялся делать за него то, на что он не решается сам. Это все еще выглядит как сдирание болячек. — Почему ты так боишься говорить о нем, Питер? Почему ты так боишься думать о нем? Ведь ты ведешь себя так, как если бы он был в коме, а ты бы даже не приходил его навестить. — Он не в коме. Он. Он умер. Да, он сказал это, он может сказать это вслух. Все не так плохо, как все привыкли считать. Он ловит себя на том, что старается не слышать того, что Харли делает в туалете. Бо-оже, дай сил это перетерпеть. Когда уже закончится этот тремор. Человек-паук не может себе позволить дрожащие руки. К счастью, сейчас от него и не требуется. Дергает рукой, чтоб не дрожала, отмахивается от собственных пальцев, или это его так передергивает, — с разбегу, как в ледяную воду, дрожь заранее пробегает от хребта к затылку, судорожным фальцетом, перебивая сам себя: — Пятница? Я хочу знать, что бы мистер Старк рассказал мне о том времени, когда меня не было? Какой была его жизнь в эти пять лет? Какой была ваша жизнь? Мистер Старк?.. Божемойбожемой!только!-не-отвечайте! Зажмуриваясь до кругов перед глазами. Сердце сейчас выпрыгнет, он отхаркнет его и выплюнет. Он не сразу осознает, что за голос полыми изнутри каплями стекает с потолка. Вниз по спазмированным мышцам шеи, вниз с деревянных плеч к заледеневшим пальцам. Это не в ушах звенит, это из динамиков. Эта дрожь не его, это вибрация от стен. Эта тоска не его, это синтезатор, наверное. Питер вслушивается в слова, застыв изваянием. Ледяной тающей скульптуркой. Питер слушает какую-то глупость. Слова знакомые. Наверное, это классика, которую стоило бы знать. Глаза щиплет, потому что он забыл, что нужно моргать. Чужой механический голос, чужой, незнакомый, отвечает на его вопрос (какойблавашажызньбзменявтипятьлетмстрстрк): — Fitter, happier, more productive, comfortable. Not drinking too much, regular exercise at the gym (3 days a week). Getting on better with your associate employee contemporaries at ease. Eating well (no more microwave dinners and saturated fats). A patient better driver, a safer car (baby smiling in back seat). Sleeping well (no bad dreams), no paranoia. Careful to all animals (never washing spiders down the plughole, у него нет сил улыбнуться в ответ). Keep in contact with old friends (enjoy a drink now and then). Will frequently check credit at (moral) bank (hole in wall). Favours for favours. Fond but not in love (дергается щека). Charity standing orders. On sundays ring road supermarket (no killing moths or putting boiling water on the ants). Car wash (also on sundays). No longer afraid of the dark or midday shadows. Nothing so ridiculously teenage and desperate (!!!), nothing so childish.* Харли выходит и садится напротив. — Даже не думал, что ты фанат Radiohead, — развеивает он наваждение, приходится смотреть на него глазами, полными слез, не удерживая дрожь руками. Его как будто подключили к сети или настойчиво гладят по спине шокером. Том Йорк продолжает вещать где-то очень далеко на фоне: — No chance of escape. Now self-employed. Concerned (but powerless). An empowered and informed member of society (pragmatism not idealism). Will not cry in public.** Питер впускает в рыдание корявый ничтожный смешок, освобождая всхлипы из задушенного горла. — Все еще плачет на хороших фильмах. Все еще слюняво целуется, — понимающе соглашается Харли. — Да это же ты. Как кот, привязанный к штырю, который воткнули в заледеневшее по зиме дерьмо (можно посмеяться над слабостью).*** Да это же я. Свинья. В клетке. На антибиотиках.**** О да, классика. Можно и пореветь. Мда. Пятница тупо включила ему трек Radiohead, а он тут не может перестать реветь. Пожалуй, мистер Старк действительно мог бы сделать что-то подобное. Когда Харли иронизирует, кажется, что детство, и правда, наверное, слишком затянулось. Весь этот учебный год, никакой ответственности, никакой подработки, минимум патрулирования. Как будто он не растет? Так и остался мелким, но Флеш тоже, знаете ли, не вырос. Ничего… тоже не то чтобы высокий… Небо над Нью-Йорком, он привык почти касаться его пальцами, особенно на закате, когда оно цветное, и все вокруг его отражает и блестит, а тут оно вдруг стало таким высоким, там дальше, за облаками, теперь как будто прячется что-то. Как будто стеклянный колпак, которым раньше был накрыт город, пропал. Небо рискует упасть, тьфу, то есть с неба может что-то опять — он просто не готов принять на свои плечи небо. Ну, то есть то, что там в нем. Пусть кто-нибудь другой. Все это Лего, весь этот Гарри Поттер, все эти постеры на стенах. Все это… — Но мы же оба понимаем, что без него будет плохо? А это ведь вполне адекватный вариант. Так сказать, прямое подключение к облаку. Это, знаешь, как портреты бывших директоров в Хогвартсе, к которым обращаются за советом. М.О.Р.Г. — это типа омут памяти. А Г.О.Л.Е.М. будет как портрет. Питер сегодня весь день собирается с мыслями. Собирается с духом. Держит руку в кармане, прижимает свой трофей поближе к бедру, гладит рифленые края, цепляется за них ногтями. Ни за что его не вернет. Когда он крепче сжимает пальцы, в голове проясняется, и он оказывается способным говорить смелые вещи. Он становится способным раздражаться. Его бесит эта несправедливость. Привалить могильный камень. Прилепить траурную ленточку к фотографии. Утопить реактор. Ну нет. Он говорит Харли: — Я знаю, что это ненаучно. Но я все-таки верю в существование души. — И к чему эти оправдания? Я вовсе не собираюсь тебя за это стыдить. Еще бы. Ты! — Питер, давай начистоту. Я знаю, что он у тебя. Какого хрена ты его спер, зачем? — А какого хрена он у тебя, где ты его взял?! — Миссис Старк отдала. — Что? Тебе?! Отдала! Да с чего бы! — Отдала. Сама! На похоронах. После. Я хотя бы его не своровал! Потому что я занимаюсь его разработками, причем официально вообще-то! Отдай. — Не отдам! Почему именно он у тебя в комнате? Что ты с ним делал? — Паркер, отдай, кому сказал. Не будь идиотом! Верни! — Ты. Ты знаешь, почему вместо нормальных похорон она просто утопила его реактор? — А ты знаешь что ли? — Где тело?! — А ты что же, знаешь, где тело? — А ты что же, насчет генератора побеспокоился, а где тело — плевать? Лишь бы побыстрее прибрать к рукам? — Ну знаешь!.. Я хотя бы не сую нос в личные дела. И в чужом не шарюсь. — Да тебе просто плевать! Ты хочешь все это использовать, вот и все! — А ты что собрался спасать, герой? Наследия тебе не нужно, памяти ты боишься, что ж ты прешь тогда его вещи, молиться на них что ли? — Господи! Как же ты отвратителен! Неужели ты не понимаешь, что это такое! Чем это может быть! — Как ты думаешь, если это у меня на тумбочке лежит, я это просто так что ли туда положил, ты, самый умный?! — Так тогда что же ты так хочешь побыстрее заменить его? — Да почему заменить! Я хочу вернуть его, да хоть так, хоть как! Думаешь, ты у нас один тут сирота несчастный, а все такие бездушные прагматики? Да кого ты спасать собрался, герой? Чтобы спасать кого-то, надо хоть немножко уметь это делать для начала! Надо быть кем-то! Хоть чуть-чуть! Тень недобитая. Заебал своими соплями. Страдалец хренов. На всех ему плевать. Иди, сделай хоть что-то полезное, плесни мне кофе, Паркер. И Паркер плеснул. В лицо.