I've fixed my dwelling for the night Lights in pairs come passing by Where I hide I need some time now on my own Leave my loneliness alone To lick my wounds Night has found me just in time To help me close my eyes One more time Living a boy's adventure tale In so many ways Living a boy's adventure tale For so many days I'm living a boy's adventure tale Can’t escape, if I wanted to Living a boy's adventure tale I may be dreaming but I feel awake I've been lost in so many places Seeked love in so many faces A change of weather, The rain pours down My head in hands, Pressed to the ground And where am I supposed to go now? Living a boy's adventure tale In so many ways Living a boy's adventure tale A voice I hear Living a boy's adventure tale Singing a lullaby for me Living a boy's adventure tale Because of you Living a boy's adventure tale Oh you know it's true Living a boy's adventure tale In so many ways For so many days I love you. I love you So many ways
A-ha — Living a boy's adventure tale
Игра в неудачника. Игра в школьника. Игра во влюбленность в Пэм. Игра во влюбленность в Дрю. Игра во влюбленность в Лиз. Игра во влюбленность в Мишель. Игра во влюбленность. Игра в бисексуальность. Игра в дружбу. Игра в одиночество. Игра в сироту. Игра в племянника. Игра в стажера. Игра в протеже. Игра в наследника. Игра в честность. Игра в глупость. Игра в наивность. Игра в память. Игра в горе. Игра в то, что жизнь продолжается. Игра в верность. Игра в ответственность. Игра в героя. Игра в Человека-паука. И игра в смерть. Когда-нибудь настанет пора перерасти эти игры. Но что же останется от него тогда? Питер не хочет об этом думать. Он привык собирать с Недом Лего и не думать об этом. С Мишель они играют в приставку, потому что у нее есть приставка! В перерывах целуются. Не наоборот. Это неловко и от неловкости смешно. Мишель облизывает масляные от чипсов пальцы. Свои, а не его. Кожу на губах чуть стягивает от соленого. Он облизывает губы. Свои, а не ее. В июле его детство выглядит чудесно, необозримо длинное, хорошо бы бесконечное, как летние закаты над Нью-Йорком. Когда же солнце заходит, наступает пора натянуть маску на нос и заняться делом. Разом исчезают комплексы, уходит неловкость, стирается его имя. Волосы под маской не лезут в глаза, он забывает, что до сих пор не научился с ними управляться — то перебарщивает с гелем для укладки («Паркер, че такой прилизанный? Мыться забываешь?»), то наоборот («Эй, че у тебя за пидорский причесон, специально накручивался? Плойка или бигуди?», доеб, сопровождающийся характерным жестом: указательный и средний палец в кольцо из большого и указательного, потом назад и снова). Человек-паук не шепчет «отъебись, Флеш», в его жизни нет никаких флешей, впрочем, и волос у Человека-паука тоже как будто бы нет. Говорят, правда, голос у Человека-паука дурацкий. Или писклявый. Или пидорский. Что ж, от такого никто не защищен. Это в конце концов не самое плохое, что можно о себе услышать или прочитать. Что это вообще за оскорбление такое? Человек-паук в этом году присоединяется к Прайду. На марше кто-то даже ненадолго вручает ему флаг, кто-то снимает, кто-то аплодирует. У Человека-паука в этом году появляется фан-комьюнити. Стэн-аккаунты, не только видео на ютубе. Его печатают на футболках. Не официальный мерч, конечно, но вау же! И он наконец замелькал в фанфиках о Мстителях. Питер на ночь даже листал фанкамы! Ну, пару раз. Или чуть больше. Пока не долистался до кадров со злополучного парома. В фанфиках Человек-паук кем только не бывает. Питеру даже нравилось, что под маской каждый раз оказывается кто-то совершенно рандомный. Его любимыми образами, правда, тоже оказались те, что в фандоме пользовались наибольшей популярностью: офисный клерк с внешностью Гарри Стайлса с кулинарным блогом в качестве хобби и темнокожий студент журфака, который в перерывах между учебой и супергеройством зажигал на пилоне. Оба варианта фанкаста почему-то, кстати, геи. Вообще после Прайда слэш существенно потеснил тамблеровские зарисовки на тему «если бы ты была девушкой Человека-паука». Питер рассчитывал на то, что ситуация изменится после совместных полетов с ЭмДжей, но ситуация изменилась, пожалуй, слишком сильно… Неделю спустя проверять ao3 он все еще не рисковал. У Человека-паука не было имени, внешности, возраста, гендерной идентичности, профессии, биографии. Ничего не было. Даже достоинств и недостатков. Были добрые дела и ошибки, и был Нью-Йорк, но больше ничего. Питеру казалось, что это правильно. Герои его детства не спускались с книжных страниц, не вылезали из коробки телевизора, не воскресали из мертвых. Один, правда, снял маску, но все еще остался в телевизоре. Но потом дядя Бен посадил Питера на плечи, чтобы Питер увидел его, героя, в свете софитов, в блеске танцующих тел, в металлических отсветах. Было шумно, было многолюдно, было громко, Питеру хотелось одновременно подойти поближе и заплакать. Фигура на сцене была так далеко, с плеч Бена казалась такой маленькой, и, хоть голос был везде, заполнял собой все, но лицо снова смотрело с экранов, а у фигуры лица не было, слишком далеко. Ближе, ближе, еще ближе, давай пройдем, протиснемся, ну как-нибудь, ну пожааалуйста! И Бен что-то такое сделал, шел очень быстро, протискивался, уточнял, кивал на него головой, гладил его по руке, улыбаясь, пока у кого-то что-то просил, а потом очень-очень серьезно, так что Питер испугался, испугался, но не совсем, до мурашек, но не совсем, объяснил, что нужно подходить очень быстро и поближе, сразу протягивать плакат и маркер, чтобы увидел, слышишь, а то не увидит, он пройдет очень быстро. Питер помнит ощущение сердца в горле. Он очень быстро подбежал! И оказался среди длинных, бесконечных ног, в парфюмерно-вспышечном облаке, облако галдело, толкалось, норовило его ударить, и вытеснить, и снова ударить. Он не помнит, как потерял плакат. Он помнил, как закрылся маской, как тянул вверх молнию толстовки, чтобы не болталась, перед тем как подбежать, и как стало совсем-совсем нестрашно. Все, что промелькнуло дальше, было по другую сторону пластмассовой маски. Почти не с ним. Он, наверное, тогда и начал вырастать из сказок, и мультики смотреть уже не хотелось, потому что его герои незаметно оживали. Еще один вынырнул со дна океана (он там не жил, нет-нет, не тот герой). Он был чуть старше. Тот вынырнул и оказался в телевизоре. Питеру было уже одиннадцать, но к Хэллоуину тетя Мэй прорезала щели для глаз на лбу лыжной маски дяди Бена, пришила сверху картонную А. С Беном вместе раскрашивали ледянку, изнутри клеили к ней ручки-резинки, чтобы было куда просунуть руку. Питер научился делать колесо и каждый день стоял на руках у стены, глядя на перевернутый секундомер, пока к щекам не приливала кровь, а мышцы не начинали гореть. Когда он встретил того героя, сам он снова был в маске. В эту встречу герой перестал быть героем. Но традиция не сталкиваться со своими кумирами лицом к лицу нарушена не была. Герой должен был быть символом, должен был быть образом. Но его герой так не думал. Его герой был именем. Пять букв, освещающие город. Он поднял забрало, и пять букв зажглись над Нью-Йорком. Питер не видел их из окна, но он помнил их свет. Высоко в небе, рядом с Луной, — он уже умел читать, чтобы катать их во рту одним слогом, чуть шершавым, от кончика языка до самой гортани, горячечным шепотом. Его герой был лицом. Прорези маски горели тем же безжизненным лунным светом, что и буквы, но все знали, что за взгляд скрывается за ними. Маска была безликой — грубые, почти пугающие линии, но все дети ходили очарованные, на второй его школьный Хэллоуин все мальчишки без исключения переливались красно-желтым. Вот оттуда и его маска, в которой он сидел на плечах у Бена. А на следующий Хэллоуин все уже вымазывали аквагримом лица и тела и щеголяли в фиолетовых шортах, даже зеленые колготки где-то находили, чтобы размахивать кулаками и кричать кто громче, но Питер упорно надевал свою маску. Какая трогательная верность, считала тетя Мэй. Питер не понимал, к чему это все, разве любимые герои должны меняться ради того, чтобы хэллоуиновские полароиды каждый год получались разными? Но все было просто: рождался герой, и вслед за ним Питер, как и все другие мальчишки, да и не только мальчишки, примерял его маску. Маски продавались в Macy’s, продавались в Dillard’s, в Kohl’s, в Target, ну а его вместе с новым ковриком для ванной и шейным платком для Мэй купили, конечно же, в ближайшем Walmart. Но его герой отличался от всех прочих. Он не вмещался в хэллоуинский костюм. И никак не желал становиться памятником самому себе. Попробуй, останови. Он все время двигался вперед. Все время вперед. Шаг за шагом. Шаг вперед к Питеру. Он всегда был где-то рядом, всегда где-то был, не поймать на улицах, не столкнуться в Макдональдсе, но вот же и его фотографии из Макдональдса, вот селфи с поклонниками на улице, вот старбаксовский стаканчик в его пальцах. Нет, его не поймать, но он здесь, в этом пространстве негеройского, человеческого, всегда готовый вырваться из него, вышагнуть вперед, навстречу опасному, неизвестному, будоражащему, щекочущему нервы, воображаемому. Сложно было любить героя, который вечно норовил проявить свое человеческое. Он словно бы издевался над тем, что до него героем Питера был Бэтмен, мрачный, величественный, холодный и правильный, всегда под маской, как-благородно-делать-добро-инкогнито; тетя Мэй ругалась на дядю Бена из-за этих ночных сеансов, но у нас фанат хорошего кино растет, пусть, пусть посмотрит Нолана, большой уже. И на свой первый школьный Хэллоуин Питер гордо пришел в черном плаще, уши его маски никак не желали стоять торчком, ну точно вислоухий котенок, смеялась тетя Мэй. А его настоящего героя все пытались смешать с грязью. Мэй сетовала на то, что замена Бэтмену вышла некудышная, пример не из лучших, Питер, а как выражается! Но его герой не был легендой, и, хоть и смотрел с экрана, не был потусторонним, Питер убедился в этом воочию и даже парфюмерный запах того вечера помнит. Его герой принимал как должное, когда его благодарили за то, что он герой. С его героем случались скандалы, тетя Мэй часто не объясняла, в чем конкретно была суть, морщилась и отмахивалась, и Питер уяснил: случайности случаются не с ним одним. Не с ним одним может произойти что угодно. Паучий укус приблизил его к нему. На шажок за порог, от выпечки Мэй, от шуток Бена, от запахов Мэй, от газет Бена, от пальцев Мэй, зарывающихся в волосы, от пальцев Бена, перепачканных машинным маслом. На взмах обвитой паутинометом руки ближе к лунному свету буквы, вытеснившей остальные четыре. Питер стал разом самостоятельнее, старше, шире в плечах. Не ребенок! Ответственность приятной тяжестью полулегла на плечи, будто примериваясь, как кошка. Герой взирал с неподписанных плакатов покровительственно, позволял примериться к ноше, чтобы не ухватиться за непосильное. Герой держал небо на железных плечах, и под этим небом можно было взять себе то, что помещалось в по-подростковому неловких еще руках. Небо, обычно далекое, теперь ночь за ночью манило взмыть, взглянуть на лунную букву поближе, вспомнить остальные четыре, покатать имя на языке, чтобы шепот затерялся в дорожном манхэттенском гуле. Время побежало, ускоряясь под его ногами, отталкивающими от себя пыльный городской асфальт, заструилось траффиком, который из Квинса все это время был ему не виден, время запульсировало, отскакивая отсветами от небоскребов, время затрепетало тревожными струнами, на которых он повисал, бесстрашно ныряя вниз, срываясь с очередного бетонного края неба в город, в кипящую жизнь, вниз, вниз, вверх, вперед, вниз. Потеря Бена приблизила его к нему. У него был герой, знавший чувство потери. У него был герой, чью биографию он выучил как мантру (мантры теперь учила Мэй, когда не плакала, не смотрела телевизор и не молчала), в его биографии тоже был болезненный надрез, Питер чувствовал это, Питер не мог ошибаться. Дядя Бен был и исчез. Ушел и не вернулся. Тихо, мягко, как проводил рукой по его спине, как хлопал по плечу, подтвердил: смерть всегда была и остается рядом. Она никуда не делась, не ушла из его жизни вместе с родителями (смех и улыбки, звон бокалов за большим столом в честь его третьего дня рождения, мягкие руки, трясущие его в нелепом подобии танца, и поцелуй в висок). Смерть была тихой. Люди выходили за дверь, их шаги замирали на лестнице, ветерок пробегал от порога, долетал до занавесок, прощальным движением перебирая их, вылетал в окно, пока захлопывалась дверь. Комнаты замирали в ожидании, молчали, не дожидались, дожидались ночи, тревоги и слез. Смерть всегда подкрадывалась за порогом, со спины, исподтишка, тихая, ловкая как кошка и такая же коварная. Люди просто не возвращались. Это и стало его кредо: ловить на полпути. Быть быстрее смерти. Защищать от нападения сзади. Смерть ютилась в переулках, выскакивала, чтобы сбить на полном ходу, прыгала сверху, налетала, пока не видели. Юркая тень, и Питер стал ловким. Смерть подкарауливала тех, кто оказывался вдали от дома. И Питер провожал их, вспархивая над узкими переулками и над широкими дорогами. Дороги были сильнее, конечно, потому что их движение никогда не замирало; опасность не уходила домой, не выбивалась из сил, не хотела спать. Но Питер знал: желание прийти наконец домой, лечь и заснуть – это самая большая наша уязвимость. Именно тут смерть и подкрадывается. Люди теряются и забывают, что, опустив веки, следует их затем поднять. Люди устают двигаться сами и отдаются в объятия дороги, чтобы она несла их как река. Но смерть коварна: она переправляет русла — там отбойник, тут фура, ты не успеешь моргнуть, как осиротеешь. Ты будешь дремать дома, усталость почти вытеснит тревогу от их слишком долгого невозвращения, ты будешь ждать, а они не вернутся. Улицы бурлят, как чье-то плохое пищеварение. Улицы, самые грязные, затхлые, вечно отхаркивают что-то острое: что-то острое, что-то огнестрельное, моргнешь — и не заметишь, как блеснуло в неверном свете фонаря. И вот все магазины уже закрыты, а он не возвращается, и ты предчувствуешь то, что уже как будто бы было. Слезы накапливаются в тебе, но пока ты им врешь, что не веришь своим предчувствиям, они, круглые, бухнут внутри — спрячь их до поры, не показывай ей, пусть тоже пока не верит своей тревоге. Обманывая ее, притворяясь беззаботным, ты учишься доверять своему чутью. Тебе больше не удастся обмануть себя. Ты не можешь потерять еще и ее. Ты и не потеряешь. Тебе начинает казаться, что ты исчерпал лимит потерь, теперь жизнь гарантировала тебе тайм-аут: если не слишком высовываться, то можно вполне спокойно расти; если быть насколько возможно начеку, то можно в нужный момент поймать кого-то на полпути. Страшнее всего, что дома ждут тех, кто не вернется. Страшно, что кто-то ждет и не дожидается. Это была опасная игра. Питер позволял себе думать, что это взрослая игра. Игра со смертью — взрослая по определению. Бег наперегонки. Нельзя ничего терять по дороге: ни велосипеды, ни котят, ни бдительность, ни чувство юмора. Питер, на самом деле, был искренне убежден: это не про добро против зла. Со всеми теми, кого он называл «плохими парнями», он играл в поддавки. Нужно было заверить их в том, что он их противник, чтобы те ненароком не обернулись, не зацепились взглядом за маячащую за плечом тень. Питер думал, что он особенный, он знал правила, понял механизм, он видел, в конце концов, где ловить и от чего закрывать. Нужно было защитить их всех от этого знания. Ему даже казалось, что он стал частью этого процесса — ведь если силы, вращающие Вселенную, на любое действие вырабатывают противодействие, то, подставив в ньютоновскую формулу смерть, он мог бы претендовать на то, чтобы в числе прочих (прочих!) оказаться по ту сторону знака равенства. Его бы устроила какая-нибудь десятитысячная доля процента. Иногда Питер позволял себе крамольные мысли — чуть-чуть повысить свою значимость, увеличить свою долю, откусить от пирога так, чтобы остался отпечаток зубов. Питер, тенью скользящий за тенью, прикрывающий других от теней, отчаянно и постыдно жаждал взгляда. Посмотрите! Питер позволял себе (отчаянно запрещая) мечту: а что, если спасти разом многих. От чего-то большого. Закрыть собой и разом оказаться намного больше нынешнего себя, таким, чтобы удержать что-то значительное. Ценой жизни, не жаль! Ведь если тебя уже нет, то твое имя, сказанное вслух, никому не угрожает. Твое лицо над срезом воротника больше не смотрится так глупо. Твое лицо, в конце концов, обретает смысл. Твое имя наконец звучит так, как надо. Иногда Питеру, и правда, грешен, хотелось красивой смерти. Не по-настоящему. Но так, чтобы он мог со светлой грустью вспоминать его, Питера, имя. Возможно, только не с жалостью, пожалуйста! а с какой-то, ну не знаю, нежностью что ли, что пожил так мало, так многое мог бы с ним (вместе!) еще успеть. Столько могло бы быть впереди… Но Смерть пришла, взглянув в лицо, и забрала его героя. Смерть стерла формулу, сметя и доску, и весь класс физики. Смерть вышла из берегов, ведь улицы не речное русло, ведь движение не контролируемый поток — смерть пришла как цунами. Смерть уничтожила его город. Смерть разрушила его мир. Смерть как будто услышала его робкие мысли о ней. Жалкие, тщеславные, ничтожные. Смерть услышала, зацепилась, проскользнула в его мир, считала его фантазии, узнала слабые места. Смерть разозлилась на него за то, что он мог так о ней, не всерьез… И Смерть прицелилась — точно в лунную букву. Его герой сам взял ее руку и перестал дышать. Лунные буквы погасли, теперь все пять. Его герой был всем. Его герой навеки остался именем, которое все без исключения клялись не забывать, заглушая пустой болтовней, смешивая со случайными восклицаниями, междометиями, мемами; его герой стал именем, не знать которое было нельзя. Его герой был именем. Питер больше не мог его произнести. Нет, не Смерть забрала у Питера все. Все забрал с собой он. Он вытащил Питера из ее лап, он вытянул его обратно, не дав превратиться в тень, он отогнал ее дементоров, с которыми Питер легкомысленно носился, думая, что играет в салки, по дворам и дорогам. Он закрыл его собой. Никаких больше игр со смертью. Питер раз и навсегда проиграл. Когда ревешь, покалывает верхнюю губу. Сначала рыдание собирается, концентрируется в нескольких точках, замирая, как на грани: наливается в глазных яблоках, постепенно отслаиваясь от них, туманя зрение, но все еще удерживаясь внутри век; оно свербит в переносице, и если передержать, то болезненно уходит вверх, спазмом в висок — но с первыми слезами боль отхлынет — водопадом соплей. И только из губ его выпустить невозможно — ни один, даже самый громкий всхлип не вспорет кожу, под которой оно скапливается, сухое и жгущее, и ярко-сопливо-розовое, водянистое как опухоль. В перерывах, когда Питер встает из-за стола, сворачивает экраны, выпускает из рук свое сокровище — а ведь это почти автопортрет, контуры утрированно передают форму маски, сужаясь книзу жестче, еще и словно бриллиант — выпускает генератор наночастиц из рук, вниз, в уютную мягкость кармана, нежно накрывая теребящей многозаботливой кистью: в перерывах Питер в гордом одиночестве досматривает Гарри Поттера. Если работаешь один, то можно объяснить наконец самому себе, что и зачем ты решил делать. Если смотришь Гарри Поттера один, то можно признать, зачем ты ревешь над теми, кого хоронил тысячу раз. Можно рыдать над смертью Сириуса заранее, когда он, оговариваясь, называет Гарри именем Джеймса, размышлять вслух, что Вижена он тоже иногда машинально называл Джарвисом, но меня никогда никем другим, возвышаясь над собственной ревностью, упрекая себя за нее и чуть-чуть, почти не обиженно торжествуя… Можно рыдать над смертью Сириуса, потому что он привык при этом вспоминать Бена. Можно всласть нареветься и смотреть дальше. Обложиться смятыми салфетками, притянуть к себе недогретый недоужин, можно попросить Пятницу выключить свет, можно растянуться на диване с ногами, не разуваясь, а еще лучше закинуть одну аж на спинку, все равно никто не придет и не увидит. Это вы тут Гарри Поттер, мистер Старк, можно шептать, не стесняясь, я так, Добби. И оглушительно сморкаться. Вы и носок мне дали. Свободнее я от этого не стал только. Наоборот скорее. Герой, наверное, умирает тогда, когда все абсолютно точно не хотят, чтобы он умирал. Когда не остается тех, кому было бы все равно. И не потому что обычное человеческое «жалко», а потому что героя можно только потерять. Героя от обычного, человеческого отделяет какая-то почти осязаемая черта. Наверное, когда-то он впервые заходит за нее, встречаясь со смертью, а потом вырывается назад. И чем чаще он за этой чертой оказывается, тем очевиднее, что… И вот под конец уже все хотят, чтобы он не умирал. А он умирает — значит, он точно герой. Как-то так. Тетя Мэй все детство смеется, говорит, долго кумиры на пьедесталах не удерживаются, все эти влюбленности, все одно — все это проходит, так что покупай, что хочешь, и на стены лепи, что хочешь, главное, чтобы обои не испортил, все пройдет, пройдет и это. Вчера была Пэм, ты помнишь Пэм? ты выбирал со мной для нее валентинки. Завтра будет день, будет кто-то новый. Он звал Лиз стать его парой, а ЭмДжей пройтись, почти не глядя по сторонам, по Карлову мосту, и в горле билось одинаково, и в ушах от непервого раза шумело не меньше. Но небоскребы не становились ниже, оттого что Питер прибавлял пару дюймов и на дверном косяке появлялась новая отметка. А мир Питера, расширившийся от Амстердама до Титана, расползался по швам не потому что бесконтрольно рос, а потому что его ось — лунная буква А, четыре другие, катающиеся во рту, — пережившая переезд в пригород, не пережила прошлую осень. Мир Питера вырос, пока куда-то его звал, тянул и подгонял; а что будет в старости, если она будет — зачем-то нужны эти оговорки — мир будет уменьшаться? Все постепенно сплющится до абсолютной неважности, станет одноцветным и безразличным? Уж лучше умирать как сейчас. Сейчас, когда самый живой на свете герой уходит от него окончательно за свою геройскую черту, когда он уносит с собой все детские мечты, всю надежду и ерзание на плечах у Бена, все наклейки и фигурки из киндер-сюрпризов, и постеры, выдранные из специально купленных для этого журналов, и значки лицевой стороной к телу, иголкой наружу, чтобы никто не видел, – на удачу, и подростковое принятие своей сексуальности в придачу – как уверенно говорить, как ходить, твердо жестикулировать и улыбаться, дергая уголком рта. И дрожь в руках, и нежный заикающийся трепет, и ощущение взгляда на себе — я надеюсь, вы это увидите, вы это услышите, вы это узнаете, ведь на костюме же вроде маячки есть, так что вы можете всегда меня увидеть. Особенно взгляд. Всхлип (стон?). Тянущийся шлейф взгляда опутывал Нью-Йорк крепче паутины, придавал каждой мелочи, происходящей в нем, смысл. Пожалуйста, нет: оставьте его там, оставьте его внутри, в неопределенности, в воспоминании, повисшем на шлейфе, повисшим на шлейфе, повисшим, не надо бояться, не повесившимся. Он хочет быть таким же невнятным, как прошлым летом. Тогда, в далеком 2018-ом, разом все дороги стали открыты. А сейчас что? Новая маска? Новая игра? Новая гонка? Но он все еще так любит ту. Если можно бесконечно пересматривать Гарри Поттера и заливаться слезами, если можно любить Гарри Поттера, в любом возрасте, взрослея и нет, то значит, что и в принципе можно любить, кого хочется и как хочется, и чувствовать себя, как чувствуется. И тонуть можно в том, в чем он тонет. Питер гладит рукой рифленые контуры. Питер чувствует надежду. И от этой надежды покалывает губы, ходуном ходит грудь, опухают веки и думается о смерти. От этой надежды вспоминается — с нежностью, с благодарностью. С любовью.Сказки о приключениях для самых маленьких (II)
Тетя Мэй хочет испечь безе. Поэтому Питер уже почти полчаса стоит с миксером, смотрит, как белки в кастрюле меняют цвет. Смешать яичные белки с сахаром. Питер! Они должны загустеть и стать белыми, как крышка кастрюли, и твердыми. Белыми и твердыми, как крышка кастрюли. Что?.. Даже у Питера от этого бесконечного процесса начинают ныть руки. Сколько можно так стоять. Мысли, в отличие от массы в кастрюле, вращаются лениво, почти не вращаются. Мысли густеют. Белки — глазные белки, сахар — песок в глазах. Глаза уже начинает резать от напряжения, но Питер не моргает. Питер смотрит, как прозрачная белковая слизь превращается в нечто белое. Кто-то, кажется, запустил миксер внутри его башки, и этот звук не от того, что Питер случайно задевает венчиком поверхность кастрюли, — это кто-то норовит расковырять его черепушку изнутри, а это вот пюре из его мозгов. Питер, с миксера не должно стекать, когда ты его выключаешь, продолжай. Белое все еще стекает. Белое все никак не густеет. Как… Нет, не сперма, нет, не сперма. Как паутина. Фу, господи, сперма с сахаром, паутина с сахаром, песок в глазах, что за херня у него в голове! Питер просыпается. В голове вязкое безе тети Мэй. На животе тонкой корочкой подсохшая сперма. Сегодня поезд ему не снился. Питер несется в лабораторию чуть ли не вприпрыжку. Они не разговаривают уже неделю. Разбрелись по разным лабораториям. Паркер, с помощью Пятницы, конечно, нашел себе свободную, не такую просторную, потише (вентиляция почти не шумит), поуютнее, в другом крыле. Они почти не пересекаются. Не пересекались бы, наверное, если бы Паркер нашел себе другую кухню, но он счел ниже своего достоинства бегать от него. Тем не менее по вечерам он валяется, пуская сопли, перед телеком не в главном лаунже, а в маленькой гостиной ближе к спальной зоне. Харли не заходит туда, но и не отслеживает его перемещения с помощью Пятницы, не выкраивает себе обходной маршрут. Харли привычно игнорирует время, время — это социальный конструкт, а так как социум он давно и успешно послал на хер, то и режим отправился вслед за ним. Харли не забивает на естественные потребности, он всегда прислушивается к себе, у него нет с этим проблем. Харли, можно сказать, лелеет собственную внутреннюю гармонию. Он сам себе островок спокойствия, когда никто не врывается и не посылает ко всем чертям собачьим его хрупкий вымученный дзен. Ха. Короче, Харли нисколечки не виноват в том, что, не разговаривая, они все еще сталкиваются руками и плечами на подходе к кофе-машине, на отходе от холодильника, сворачивая за угол, расходясь в дверях лифта и вообще абсолютно рандомно. Харли не преследует его, нафига ему это? Уж скорее наоборот. Ну ладно, и это тоже едва ли возможно. Харли даже больше не собирается требовать у него генератор назад, еще чего доброго отхватит очередную супергеройскую истерику. Харли даже в общем-то поебать, че он там накопал, ведь он же там исследует что-то, и, видимо, успешно, вон как резво чешет в лабораторию ни свет ни заря! Харли даже не использует Пятницу, чтобы проверить, угадал ли он, что Питер и спит теперь с генератором под подушкой. Ну да, ведь все же взрослые люди судят по себе? И если уж у защитников слабых и обездоленных случаются воровские наклонности, то куда уж нам, простым смертным, да, совсем, наверное, должно быть трудно удерживаться от искушений? Ха. Отсоси, Паркер. Обнимайся со своим сокровищем сколько влезет. Если тебе от этого легче, хоть надрачивай там на него. Харли не сентиментален, о нет. Привязываться, а уж к вещам — это из ряда вон. Ему есть, чем заняться. Пятница открыла ему основные протоколы Карен (никакой личной информации, конечно же, ему нужен только механизм, только нюансы, только особенности структуры), а еще он провел сопоставительный анализ Э.Д.И.Т. со своим ИИ. —W.A.C.K. — сказал Тони, прицельно отправив очечник скользить по столу точно ему в руки. — Псих? Да сам ты псих, — ответил Харли, с любопытством открывая коробку. — Ух ты! Как у тебя? Что, это правда мне? А как их включить? Учел результаты, внес кое-какие коррективы в систему управления проекциями. — Запланированное действие: «звонок Механику», — докладывает Пятница. — Отмени. Мы поссорились и не разговариваем. — Wonderful Artificial Coordinator for Keener*, — расшифровал Тони, — пароль на бумажке внутри, уничтожь, будь добр. Пароль был «We Are Connected, Keener**». Харли стоически перетерпел искушение кинуться на шею и разреветься. До сих пор немножко об этом жалеет. Сегодня в дверях кухни они сталкиваются лицом к лицу. — У меня день рождения, — не видит смысла молчать Харли. Питер изумленно распахивает глаза, словно выныривает из фазы глубокого сна. — Что? Какое сегодня число? — Шестое августа. — Шестое августа… — бессмысленным эхом вторит он и снова как будто просыпается, краснея. — С днем рождения! — и тут же, как-то чересчур наивно, будто бы его в день рождения встречала не одна тетя, а целая толпа друзей и родственников: — А где все? Кто-то будет? — Никого не будет. Питер застывает, не решаясь спросить, почему никого не будет, и, пока он стоит с глупо распахнутыми глазами, Харли успевает сказать «спасибо, Паркер» и уйти к себе. Но, очевидно, он ошибается, потому что где-то через час Пятница оглашает все обитаемые помещения базы оповещением о том, что прибыла Пеппер Поттс.