Из глубины

Минувшее пребывает в одном месте, равно обозримое, единое и недвижное, и все падает в его глубину. Сенека, «Нравственные письма к Луцилию. Письмо XLIX» I want to fall in love again
 I want to pay the rent
 I want someone who doesn't pretend 
Hell or heaven sent
 Otherworldly possessions
 That look good in the light 
Some kind of discount
 Well that would be rather nice
 Isn't that just how it goes
 Always in between
 Between something new and something old 
Even a new belief 
Every time you turn around 
Your world has changed 
Somehow you still think 
You haven't gone fucking insane 
We're stuck in time for now 
Mercilessly passing 
Nervously keep laughing
 And hope it goes away 
I find myself here now
 The time keeps on just passing 
Maybe we'll keep laughing 
Until we find something to say KONGOS — Stuck in Time

      Уже не в первый раз он задумывается, а можно ли повеситься на телефонном проводе. Технически, все можно, но на деле он, пожалуй, коротковат. Три с половиной оборота вокруг запястья. Маловато.       Это единственный провод, у которого есть начало и конец. Все остальные вплетены глубоко в разверстые металлические недра, вылезают из них, как дождевые черви в сильный ливень, но, как в дурном сне, этим червям нет конца. Он не хватается за них без необходимости. Как кровеносная система не имеет смысла вне тела, так и их не стоит отторгать от основного механизма. Все-таки хочется повеситься, а не чтобы задушила потревоженная неведомая сила.       Три оборота вокруг запястья. Мерные гудки. Если это ему звонили, то почему в трубке он слышит гудки? Звонят часто. Кажется, часто. Он привык отрываться от работы и спешить к телефону, пока идет трель. Неожиданно обнаружил, что можно и не успеть подойти. Искал, чем бы вытереть масляные руки. Вдруг показалось, что кто-то должен принести трубку. Нужно было только кого-то попросить сделать это. Он пока так и не смог вспомнить имя. С каждым телефонным звонком рот сам собой открывается, но он спотыкается на первой же букве. Кто, кто? Трубка покрывается масляными пятнами. Он замечает, как копоть со временем затягивает поверхности. Может быть, у них тут слишком сильно топят. По окнам размазывается серая хмарь. Озеро наверняка заледенело, он не проверял, его не тянет наружу. Камин топится в гостиной, а кажется, что везде. Большая плавильная печь — все, с чем он работает. Это адский котел? Ну что ж, тогда ему не надо рая.       У него все есть. Есть, чем занять руки. Крыша над головой, под руками материал, тепло и желание не останавливаться. Но кто-то все еще настойчиво трезвонит. Только почему снятая трубка каждый раз пульсирует гудками, как будто звонит он сам? Кто-то был здесь, кто тоже мог ответить. Мужчина, женщина? Он помнит, тут кто-то мелькал, мешал ему работать. Вот пусть они и разговаривают. Он вроде бы иногда улавливает шаги. Главное, что они его не беспокоят. Дальше идут помехи. Трещит, шуршит, гремит. Идут гудки. Начинают чудиться голоса. Мужчина, женщина? Он вылавливает отдельные слова. Трубка так трещит, что он уже хочет наконец расслышать, что там говорят. «Ты». Сердце заходится. «Вы».       Бесполый голос. Не понять, кому принадлежит. Убийственно нейтральный. Хочет докричаться через помехи. «У». Выкрикивает. «Мер». Треск. Треск. Шум. Треск. «Ли?». В ушах начинает шуметь. «Почему?!». Дыхание спирает. Он наконец что-то слышит. Он что-то услышал. Сердце заходится аж до боли. Он вешает трубку. Почему? Работа спорится под руками. Руки ловкие, сильные, крепкие, он начинает им доверять. Подкоптившиеся пальцы не подводят. Не путаются в проводах, ловко отделяя один от другого. Не цепляются за пружины, промасливая их. Пружины поддаются, уходят под пальцами вниз. На каждый болт находится гайка, на каждый винт насаживается шайба, саморезы мягко вспарывают материал. Стук, шорох, скрежет, скрипы и нажатия, жар камина и нагревшегося металлического стола, его почерневшие руки, подчиняющие себе этот медно-духовой оркестр. И трель телефона, не слушающаяся его рук.       — Джарвис, телефон!       Вот и все. Туман перед ним рассеивается, медленно, словно нехотя. Он хватается за дверную ручку и выходит наружу за глотком свежего воздуха. За дверью по-осеннему ледяное и темное раннее утро, так морозно, совсем темно. Он выходит на дорогу, дом из-за спины подсвечивает первые шаги. Дальше эстафету перехватывает фонарь. Заливая белесым светом. Мокро. То ли дождь, то ли снег. Вспоротый туман снова смыкается за спиной. Он выходит подышать, успокоить лихорадку внутри, глаза привыкают к световому контрасту, накатывает усталость. Когда он спал в последний раз? Он вообще когда-то отдыхал? Он пытается размять плечи, пока не понимает, что усталость сосредоточена не в них. Трет чистыми пальцами глаза. Что-то мелькает впереди. Так что он идет вперед. Ноги выбивают редкие брызги. Далекие фонари впереди окрашиваются оранжевым или желтым, окрашиваются красным и чуть-чуть зеленым, даль начинает равномерно шуметь. Он ускоряется, усталость сбрасывается под последним белым фонарем. Впереди проезжая часть.       Тут, и правда, машины. Непривычно яркие. Оранжевые, желтые, красные, фиолетовые. Синие и зеленые. Черных нет. Поток плотный как днем. Такое шоссе, широкое и скоростное, не перебежать. Зато можно, наверное, тормознуть машину у обочины. Пора наконец выбираться из этого места. Он примечает приближающийся красный пикап, заводит руку, чтобы голосовать. На периферии зрения мелькает пятно. Прыгучее и быстрое. Он отворачивается от дороги — на него бежит собака. Даже не то чтобы бежит, идет прыгающим быстрым шагом, язык на плече, растерянный поворот головы, неестественный, несмело косит на него глазами. Сразу видно, потерявшаяся собака. У них никогда не было собак, откуда ему знать, как выглядят испуганные собаки, но он знает наверняка. Или были? Он хотел завести собаку?       Чувство реальности происходящего накрывает особенно остро, как впервые. Это большая собака. Кажется, овчарка, но не немецкая, а какая-то другая, кавказская, может быть, он не помнит, никогда не разбирался в породах. Она трусит навстречу, все больше беря левее, ближе и ближе к дороге. Он не знает, что с ней делать. Хватать и искать хозяина? Но собака может и укусить со страху. Он неуверенно вытягивает вперед руку и говорит «ко мне», зная, что пес едва ли отреагирует на это. Тот пробегает мимо. Он не успевает зацепить рукой ошейник, не решается. Овчарка приближается к проезжей части, он делает пару шагов за ней, но собака уже перебежала первую полосу. Хочется отвернуться, чтобы не смотреть на то, что произойдет дальше. «Вот бы здесь был…», — мелькает шальная мысль. — «Он умел спасать потерявшихся собак». И его он как будто бы подвести не может. Надо поймать эту собаку. Когда он поворачивается к дороге, пес пересекает уже вторую полосу. Дело плохо. Кидаться за ним нет смысла. Поток не успокаивается, пса не сбивают каким-то чудом. Он как-то отстраненно отмечает, что на овчарку несется грузовик. Внезапно та поджимает хвост и шугается в сторону, в последний момент неловко отпрыгивает назад. Загнанно вертит головой и пятится назад, чтобы, развернувшись и резко набрав скорость, припуститься вперед по обочине. Он должен идти следом. А лучше бежать. Как-нибудь бы окликнуть ее, но не будет же он кричать «эй, псина!». Чертова псина. Да стой же ты! Если бежать, то холод почти не чувствуется. Потом, после этого марафона, когда он наконец остановится, насквозь мокрый, можно и заболеть случайно. Он почти догоняет. Это сложно, потому что пес, чувствуя движение позади, тоже начинает ускоряться, пытается удрать и одновременно не выдать своих попыток улизнуть. Он почти догнал его. Скрежет шин ударяет по мозгам, длинный тормозной путь прямо у него за спиной. Он почти догнал.       — Тони! — низкий женский голос. Он оборачивается, не может не обернуться. Оранжевый пикап. Женщина вылезает из него. Собака… Он поворачивается обратно, нужно сначала ее догнать. В паре шагов от него кубарем катится что-то пыльное, темное и круглое. Резкий порыв ветра в спину, ледяной и пронизывающий, и пыльный ком подскакивает, подпрыгивает и укатывается вперед. — Перекати-поле, — задумчиво изрекает он. И оборачивается. — Тони, — повторяет женщина. — Романофф, — узнает он. Удивленно тянет руку, стискивает теплую и сильную ладонь. Жадно всматривается. — Это ты.       Наташа смотрит не менее жадно и жмет руку так же цепко, но не забывает приглашающе кивнуть на машину. В ее пикапе тепло и ничем не пахнет. Ни кожей, ни маслом или бензином, ни ароматизатором — ничем. — Вот уж не думала, что встречу тебя здесь. Я собиралась подобрать тебя у дома. Зачем ты вышел на дорогу в такой холод? — спрашивает Наташа, включая обогрев сидений. Тони пожимает плечами. — Захотелось выйти подышать. Засиделся. — Опять полуночничаешь, — качает она головой и принимается крутить радио. Останавливается на чем-то попсово-знакомом, кажется, это Sia. Тони не возражает. Ощущение быстрой езды приятно будоражит. — Никогда не слышал, чтобы ты пела. У тебя приятный голос. — Это ты со мной ни разу не напивался! Впрочем, нет, ты-то напивался. Но я с тобой нет. Ты упустил мое настоящее пение. Из глубины души, так сказать. — Ну, — усмехается Тони, — еще не поздно это сделать. Он жадно вглядывается в темные контуры у дороги. Наташа, заметив это, перестраивается в крайнюю полосу, лишь изредка виляя влево, чтобы обогнуть медлительные фуры. Гирлянды фонарей, редкие вспышки заправок, кучкующиеся фермы, последние светятся совсем слабо, если вообще светятся. В угоду уставшим глазам Тони небо постепенно начинает светлеть. — Заедем за кофе? — предлагает Романофф. — А долго еще ехать? — спрашивает наконец Тони. — Ну, проголодаться не успеешь, — пожимает плечами она. — Тогда не будем останавливаться. Они почти уже съезжают на менее освещенную автостраду, когда Тони видит брошенную, судя по запущенному состоянию, ферму, огибаемую округлым поворотом дороги. От того, что вероятнее всего было домом, остался лишь острый закопченный остов, обнажился фундамент. За домом то ли сарай, то ли хлев, обветшалый и покосившийся. Кое-где торчат остатки забора, но большая его часть обвалилась и так и лежит. И лишь в палисаднике поблескивают железные качели. Не проржавевшие от дождей, не покосившиеся, нет — абсолютно новые на вид. — Как странно… — тянет Тони, пытаясь осмыслить странное желание просканировать увиденное. — Откуда здесь совершенно новые качели? — Какие качели? — Там, проехали. Ферма сгорела, и, судя по виду, довольно давно, а качели стоят как новенькие. — Может быть, участок купили? — И первым делом поставили качели? Едва ли. — Ну кто знает, вдруг приезжают с детьми, а качели, чтобы те не скучали, пока взрослые заняты стройкой. Неубедительно. Дорога впереди действительно тускнеет, и в утренних сумерках было бы сложнее различить встречные машины, но навстречу никого не попадается. Наташа напевает. За окном сменяют друг друга полуголые стволы и серые поля. — Baby, I'm a house on fire, I want to keep burning, I want to keep burning… — снова затягивает Sia, заставляя Тони раздраженно поморщиться. — Слушай, а у нее все песни такие одинаковые, или они крутят одну по кругу? Что это за радио такое? Наташа качает головой, будто так и задумано, и, конечно же, не пренебрегает возможностью присоединиться, разгадав, что Тони это начало уже порядком раздражать.       — So take me to the Heavens now as we burn down, as we are found…       Может быть, эти песни действительно все на одно лицо. Современная попса такая, безликая какая-то. Ему эти слова никогда не нравились, как-то раз он чуть ли не напрямую назвал подобное замечание Тони старческим бубнежом. Что ж.       — Напомни-ка, зачем мы едем куда-то вместе? — наконец интересуется Тони.       — Праздновать День Благодарения, — по слогам выговаривает Наташа чуть жестковато, как будто бы к ее небу что-то прилипло. Что-то похожее на акцент.       — День Благодарения… Что за праздник такой странный? За что благодарить будем?       — Как за что? За то, что нам повезло быть американцами, конечно же! — она весело смеется, и акцент будто бы отлипает.       Они почти подъехали, он чувствует это, определяет по микродвижениям, которые обычно проскальзывают у водителя, когда он предчувствует завершение движения. Руки охватывают руль так по-свойски, с нежной жадностью, как будто расставаться с ним не хочется, но скоро придется. Наташа знает дорогу хорошо, но подъезд к пункту назначения знает еще лучше.       Дом стоит на берегу небольшого озерца, приземистый, деревянный, с кирпичной трубой и дощатой крышей. Веранда опоясывает его широкой тенистой галереей, незастекленной, зимой или поздней осенью на ней долго не просидишь. А летом, в окружении этих деревьев должно было быть прохладно. На взгляд Тони, домик маловат и скучноват, и в подтверждении этой мысли навстречу им выходит смутно знакомая пара. Мужчине явно за шестьдесят, и выдают его не морщины и не седина, а некоторая старомодная медлительность, придающая его резким движением еще большую весомость. У женщины крашеные волосы. Осветленные, вероятнее всего, в некоторых местах уходящие в загашенную рыжину. Это уводит внимание от морщин вокруг глаз. Вердикт: около пятидесяти. Тони не успевает захлопнуть дверцу машины, как оказывается в ее объятиях. Подбородок упирается ему в ключицу.       — Привет, мам.       — Почему так поздно? Мы ждали вас с утра, — дожидаясь, когда Тони подойдет к нему, спрашивает отец и протягивает ему указательный палец. Должен ли он был что-то ответить? Пожимая отцовский палец, он, конечно же, он не может оставить подобный вопрос без ответа, но Наташа опережает его дежурно-приветливой отмазкой — пробки. Предрассветные пробки. Пасмурный холодный день. Вечер тусклый и неприветливый. Все одинаково серое, облачное и туманное. Они идут в дом, там действительно уже собрались гости, Наташа в качестве извинений протягивает большой зеленый контейнер с какой-то едой Марии Старк, не зная, что она не любит брать предметы из рук. Та отсылает Романофф вместе с ее контейнером на кухню. Тони стаскивает с плеч куртку, оставляет в прихожей, проходит в гостиную, не моя рук, невнимательно отвечает на приветствия, кого-то поздравляет, кого-то ищет. Ждет Романофф в основном. Рассчитывая с ней пересечься у праздничного стола, цепляет мартини с удачно подвернувшегося подноса и позволяет толпе нарядных мужчин и женщин, по большей части возраста его родителей, оттеснить себя вглубь зала. Камин, наверное, затопили еще утром, потому что тут душновато. Вообще у них уютный дом. Небольшой, он бы даже сказал, маленький, но сочетание темного дерева и дорогой мебели, намеренной тесноты и минимализма — милая причуда богачей, постепенно отходящих от дел. Очевидно баснословно дорогая. Но матери надо восстанавливать нервы, а отцу здоровье. И любые заскоки разом становятся простительнее. Даже таким шумным сборищам само собой подыскивается объяснение. Оглядываясь, он все-таки врезается в кого-то плечом. По рыжему отблеску, мелькнувшему на периферии зрения, сначала угадывает в женщине Романофф, но она заметно выше, и нет, волосы лишь показались рыжими в свете камина. Она улыбается уголком губ, позволяя ему проглотить извинения вместе с мартини, и Тони собирается использовать эти несколько секунд, чтобы разглядеть ее получше, но почему-то не может оторвать взгляда от ее платья. Насыщенно зеленого-цвета, оно ей не слишком идет, решает он, шло бы больше, будь она действительно рыжей. Но вырез на спине делает простой фасон необъяснимо притягательным — он ровно той глубины, которая допустима для вечеринки в подобном обществе, и ровно той глубины, которая сама собой задает вопрос — а приемлема ли она? Не больше не меньше. Тони любит такое хождение по грани. Это всегда напоминает зеркало, или кривое зеркало, — непросто объяснить, но действует это всегда одним способом: педанту, который не удержится, и назовет то, что видит, провокацией, всегда можно вменить его собственную испорченность. Ты то, что ты видишь. Но больше, чем провокации, Тони любит провокаторов. — Красивое платье. Ты прекрасно выглядишь. Она смеется, признавая в нем сообщника. Это хорошо.       И делает неожиданно выпад: — Ты подарил.       Туше. На этом поле он уже не отыграется, но оставлять ответы без ответа тоже не любит, поэтому переходит к стадии комплиментов. — Что ж, у меня хороший вкус.       Женщины, если доверять собственному опыту — а чему доверять, если не ему? — не любят недвусмысленные комплименты. Во всяком случае, любят не так сильно, как принято считать. Зато они любят, когда признают их правоту. Она продолжает улыбаться, и он берет ей мартини с подноса, чувствуя, что может позволить себе расслабиться. Не то чтобы до этого он был напряжен, но сейчас начинает казаться, что этот визит хотя бы не бессмысленен. Он скоротает время в приятной компании, как в старые добрые. Не он ее сюда пригласил, значит, она как минимум нравится родителям. Значит, его не будут за нее отчитывать, на нее не будут кидать вежливо-нечитаемые взгляды на протяжении ужина. Не будет неуловимой язвительности в родительской иронии, ему не придется проказливо защищаться, выпячивая свой выбор. Ему она тоже нравится. Хочется с ней поговорить. Она знает, поэтому шутливо звякнув своим бокалом о его, делает стандартную подачу. — Как ты, Тони?       Тони… — Знаешь это выражение, женщины поразительно часто его используют со мной: «я не молодею», — это такой удар, что впору играть в поддавки, но именно такое им и нравится: флирт должен быть откровенным. — Мне сейчас кажется, что я именно что молодею. Насколько я помню, так чувствуешь себя в ранней молодости, когда она наконец настает, — Тони взмахнул рукой с бокалом. — Я больше не ребенок, следовательно, я молодею.        В конце концов, он отвечает честно, и это важно. Она качает головой. Ответ засчитан.       — Ты, Тони, по жизни ведешь себя как детсадовец, куда тебе еще молодеть?       — Нет предела совершенству. А ты как?       Улыбается устало, и он чуть не прикипает взглядом к углубившейся морщине у губ, одергивает себя, но, кажется, она заметила.       — Устала. Но у твоих родителей хорошо, поэтому я рада, что приехала. Приятно наконец отвлечься, немного расслабиться. Вон, кстати, где-то там бегает твой ребенок, а я даже могу позволить себе немножко напиться, и никто не осудит. Впрочем, это пока они не выцепили меня на разговор, — под конец она проказливо улыбается и пальцами выцепляет оливку из бокала. Очень зеленая, она проскальзывает меж ее глянцевых губ, и этот совершенно банальный прием его завораживает как в первый раз. Стоп.       — Мой ребенок?       — Ну а чей же еще, мой что ли? Иди давай, пообщайся, побудь хорошим отцом. Тони не расслышал, сказала ли она «хорошим» или «ответственным». Звон бокалов со стороны группы отцовских друзей — они успели уже хорошенько приложиться, как и положено военным, а потому глушат чужие разговоры внезапными раскатами смеха. Сам он плывет по первому этажу, мартини приятно расслабил конечности, поэтому собственные шаги почти не ощущаются. Так, беззаботный и легкий, Тони почти добредает до кухни, машинально водя взглядом по сторонам, чтобы не пропустить ни одного бегающего ребенка, когда видит молодого парня, нет, не ребенка, у мойки. Наверное, из персонала, возможно, родители даже наняли официантов на время праздника, слишком уж впечатляет разворот плеч; но держит он в руках не бокал и не тарелку, а, кажется, фотографию? Любопытство затапливает его, заняв законное место мартини, Тони решает воспользоваться новоприобретенной легкостью по назначению и уже готов парой шагов пересечь кухню, когда его плечо оказывается в жестком плену чьих-то пальцев — всего на секунду, пока его не разворачивают спиной к парню, лицом к гостиной. — Ах, вот ты где! — говорит Наташа, пихая ему в руки внушительного размера тарелку с чем-то веганским на вид. — Отнеси запеканку на стол, пожалуйста, а то я совершенно ничего не успеваю.       Тони послушно забирает запеканку, которая, к счастью, ничем не пахнет, и снова оказывается в гуще гостей. Центром всеобщего внимания к этому времени становится отец. Отец в веселом расположении духа, сменивший, наконец, деловой костюм на свободные брюки и мягкую красную клетчатую куртку, чокается с гостями, пьет виски, пародирует коллег, перемигиваясь с матерью, веселит присутствующих. Поддавшись на мгновение воспоминаниям… Вспоминая этот его беззаботный задор, искрометный задор, даже некоторую нежность, все то, что так легко затенялось его тяжелым характером и холодной жесткостью… Вспоминая отца, Тони, наверное, часто бывал по-юношески несправедлив к нему. За столом он, конечно же, оказывается рядом с этой злосчастной запеканкой из стручковой фасоли и сладким бататом. Наташа, до этого отодвигавшая стул по правую руку от него, отвлекается на вынимание индейки из духовки и в итоге усаживается на противоположном конце стола. Тони не слишком разочаровывает такой поворот событий, потому что он уже уловил блондинистый промельк и зеленый рукав боковым зрением и давит довольную улыбку, поджимая губы. Они рассаживаются. Он готовится завести с ней светскую беседу, когда замечает, что она кладет ему в тарелку мерзкую зеленую фасоль. Одну ложку, вторую, третью… — Ты очень заботлива, но… — Это полезно, Тони, надо съесть, — строго говорит она и отворачивается, чтобы заговорить с отцом.       Тони не может ослушаться. Она знает, как она управляет им. Не строгостью, не тоном, а тем, что отворачивается и разговора не будет. Он будет давиться безвкусной зеленой фасолью. Романофф подмигивает с противоположного конца стола, наворачивая индейку.       — Скажи тост как глава семьи, — доносится справа голос матери.       Тони, утыкается взглядом в фасоль, последовательными злыми движениями превращая ее в пюре. Внезапно получает удар по руке и удивленно вскидывает глаза. Мать повторяет свои слова, глядя прямо на него.       — Глава семьи? Я? — шепчет Тони и понимает, что все ждут, что он встанет. Тогда он берет бокал и встает. Ужасно непривычно ощущать, что совершенно не представляешь, о чем будешь говорить в следующий момент, но он уже открывает рот, когда внезапно его перебивает странный треск и ее взволнованный голос:       — Куда же убежал наш сын? Я волнуюсь!       — Сын? — переспрашивает он, но она смотрит серьезно, и из-за этого его следующая реплика звучит абсурдно: — Я думал… у нас дочь? — она продолжает смотреть на него, взгляд затапливает строгое осуждение, и он добавляет голосу искренности, продолжая: — Я, конечно, понимаю, что Морган традиционно считается мужским именем, но от тебя такие шутки… — Ты о чем? — не выдерживает она. — Я спрашиваю, где Тони! Неужели ты настолько пьян?! — нисколько не стесняясь замерших по сторонам гостей. Он замирает, завороженно глядя в ее возбужденно мерцающие зеленые глаза. Она смотрит в ответ, все остальные молчат, пока тишину не разрезает страшный треск. Миг — и между их лицами тяжело грохает пылающая балка, проламывая стол посередине. Скатерть вспыхивает, занимаются салфетки. Деревянные стены. Дым скапливается под низким потолком, но ему, очевидно, не хватает места. Глаза начинает щипать. Тишины больше нет. Крики — самый внятный из звуков пожара. Нужно организовать путь наружу, пока он сам еще в состоянии его найти. Нужно помнить о балках. Он хватает мать за руку. По крайней мере, нащупывая кольцо на руке, которую отчаянно сжимает в своей, он надеется, что это она. Он пытается докричаться до них, чтобы шли за ним. Балки трещат и, конечно, падают, и некоторые падают прямо за ним, а некоторые возле. Он отнюдь не уверен, что все успеют выбраться, но он продолжает кричать, и вспоминает об огнетушителе, только когда наконец отводит рукав от лица, прокашливаясь куда-то в снег. Но огнетушитель бы здесь не помог. Мать неподвижно смотрит в огонь, стоя рядом, а Тони не может перестать смотреть на нее, пока его не разворачивают истошные рыдания. Детские. Наташа сидит на корточках, обнимая ребенка. Кивает ему, чтобы подошел. Он обходит ее, чтобы заглянуть ребенку в лицо. Тот упирается подбородком ей в плечо, но зареванных глаз не прячет. — Ты не спас папу, — хрипит, сквозь слезы глядя на Тони. — Я спасал маму, — шепчет Тони, не успевая подумать, — не успел. Ребенок задушенно всхлипывает, отвернувшись, и, резким движением вырываясь из рук Наташи, пускается бежать. Тони хочет рвануть за ним следом, но сам вдруг оказывается в руках Романофф. — Пусти, — хрипит он. — Тони! — кричит на него она. — Надо ехать, — но он ищет глазами, ищет и не может найти, никого нет, вообще нет людей. — Ты слышишь меня? — он не слышит, пока его не отрезвляет пощечина. Щеку заливает ожог, по другой иррационально расползается румянец, Наташа смотрит тревожно, а затем тянет его к машине. И в этот момент он наконец понимает, что давно уже должен был сделать: вырывается из ее рук и бежит обратно к дому. Ребенок прав. Тони хватает пригоршню снега с земли. Он зажмуривается, перед тем как, наспех прикрывшись подолом футболки, нырнуть в едкий дым. Ничего не видно. Глаза уже слезятся от попыток рассмотреть что-то в молочно-прохладном мареве. Он бредет медленно, шаг-шажочек-почти на ощупь, ничего впереди нет, ничего не видно. Ни очертаний, ни контуров. Но он все еще идет осторожно, предчувствуя появление чего-то. Идет и идет, пока асфальт под ногами не начинает отдавать в пятки, ускоряя шаг. Но он сопротивляется ускорению, не хватало еще провалиться или напороться. Он прислушивается, смягчая походку, пока не слышит наконец осторожный шорох шин где-то рядом. Кто-то тоже предельно осторожен в тумане. Он бы начал топать громче, но едва ли — кто бы то ни был за рулем — его услышат. — Тони! — окликает его Наташа сзади, высовываясь из оранжевого пикапа. Он пристегивается машинально. Она стартует мгновенно, не дожидаясь, когда он щелкнет пряжкой, бормочет что-то про то, как сильно они опаздывают. Он прижимается пылающей щекой к прохладной гладкости ремня. Она нажимает какую-то кнопку и приоткрывает окно с его стороны, воздух морозный, почти хрустящий. На губах оседает пара колких снежинок. Тони постепенно трезвеет. И Наташа, помедлив, тянется включить радио. Это действует.       — Ну нет, — взрывается наконец он, — тебя не может быть в моей голове!       — А с чего ты взял, что мы в твоей голове? — она отрывает взгляд от дороги и внимательно смотрит на него. — Откуда такая самоуверенность?       И сколько бы ему ни задавали этот вопрос, он никогда не мог подобрать ответ, который бы удовлетворил его по-настоящему. Он отвечал достойно и бил больнее. Но ответный удар — это не защита. По-настоящему такие удары нечем крыть. И поэтому они едут молча. Снег засыпает лобовое стекло, но Романофф не спешит включать дворники. Скоро она будет вести вслепую, но он не хочет указывать ей на очевидное. Он не хочет сейчас говорить, но она наконец включает радио и сходу начинает подпевать исполнительнице. Что-то знакомое, кто-то тоже любил слушать такую музыку… — Куда мы едем? — наконец спрашивает Тони, потому что в его заледеневшем окне едва ли можно что-то разглядеть. — Зачем так гнать по гололеду? — Не бойся, не разобьемся, — отвечает Наташа. — Пытаюсь вот успеть довезти тебя, пока ты не забыл… На День Благодарения. — На День Благодарения? — непонимающе переспрашивает Тони, с сомнением сверяя собственное представление об этом дне с обстановкой за окном, а затем вскидывает на нее полные тревожного подозрения глаза. — Пока я не забыл что? Наташа на секунду отпускает руль и разводит руками с беспомощной иронией. — Очевидно, не успела, — и включает наконец дворники. Затем бросает на него полный сочувствия взгляд и переключает радио на то, где играет старый добрый рок.       Тони скучающим взглядом скользит по цепочке придорожных фонарей. Туман настолько плотный, что не ясно, горят ли они, потому что ламп не разглядеть. Редкие встречные машины со включенным дальним светом. Дорога навевает сонливость, и он прислоняется виском к холодному стеклу, однако вскоре выпрямляется обратно, потому что машину начинает подбрасывать на колдобинах. Наташа бормочет что-то про давно забытую любовь к плохим дорогам.       — За кофе не заедем? — вяло интересуется Тони, даже не надеялась на положительный ответ.       — Скоро уже приедем. Они сворачивают на грунтовую дорогу. Тони успевает рассмотреть апельсиновую куртку какого-то ребенка на качелях в просветах забора. Дом в глубине участка почти весь съеден туманом, качели же стоят к забору впритык, так и ногами удариться немудрено. Тони хочет сказать об этом Наташе, но кидает на нее быстрый взгляд и почему-то передумывает. И, размышляя об этой странной нерешительности, накатившей на него, даже не замечает, как они подъезжают к дому. — Брюссельская капуста, — Наташа вручает ему увесистый контейнер, не давая сбежать внутрь. — Отнеси, пожалуйста, на кухню. Будет замечательно, если ты еще и выложишь ее на блюдо, чтобы поскорее подать к столу. Тони собирается возмутиться по поводу того, на каком положении его держат, но ограничивается шутливым «Фу! Ничего поприличнее приготовить не могла?» — но это традиция, они знают, это все традиции. Кухня тут уютная. Узкая, можно было бы сказать, тесная, но единое довольно светлое пространство первого этажа не дает развиться клаустрофобским ощущениям. Он шарит по полкам в поисках подходящего блюда, когда сталкивается с ней локтями. Приятная ткань ее бледно-розового кардигана пускает по предплечью стаю мурашек, которая убегает вверх под его темно-зеленый рукав. Ее пальцы, ловко одергивающие этот рукав вниз, почти завораживают его. — Привет, — шепчет Тони. — Думаю, ты ищешь это, — говорит она со снисходительной улыбкой и протягивает ему подходящую глубокую тарелку. Смотрит еще и протягивает большую ложку. — Да ты просто моя спасительница, — смеется Тони, а она продолжает смотреть, как неловко он перекладывает капусту из контейнера в тарелку, и не спешит помогать.       Он испытывает необъяснимую иронию, всем нутром ощущая, как нелепо он выглядит сейчас в ее глазах. Это почти приятно, и даже больше… Она подходит ближе, почти незаметно, почти подкрадывается, пока наконец не кладет голову ему на плечо, отбрасывая волосы от лица. — Что, никогда не помогал маме по дому? — почти шепчет, касаясь дыханием щеки. — Ничего же не умеешь делать, — и он переворачивает контейнер, вываливая оставшееся в тарелку не глядя. Что-то точно сыплется мимо, но он думает лишь о том, чтобы поскорее освободить руки, когда ее губы вылавливают его. Он даже не успевает обернуться, когда она тянет его на себя и в два шага затаскивает в туалет. Целует его, целует и целует, забираясь руками под пуловер, пока вдруг не останавливается, зацепившись за что-то на груди. — Ой, — удивляется ему в губы, — что это тут у тебя? — А что там у меня? — пьяно отвечает Тони и тянется к ней.       — Пожар! — конечно же кричат снаружи.       Они спокойно берутся за руки и идут к столу, словно бы не замечая поднимающуюся панику. Пока горящая балка, падая, не заставляет их расцепиться. Пожар занимается всерьез, и Тони выискивает глазами отца, пока выталкивает ее в распахнутое окно. Но отца нигде не видно, и ему стоит поторопиться. Он на миг зажмуривается — дорогу в его кабинет легче найти вслепую, пока дым не начал резать глаза. И точно, отец там, облокотившись на стол, изучает что-то важное, не чувствует, как стремительно становится жарче, как готовятся загудеть стекла.       — Папа! — кричит Тони, распахивая для них окно, обжигаясь о металлическую ручку. Вот вроде бы и все. Квест выполнен. Тони все еще сжимает руку Говарда в своей, забывая о людях, возможно, все еще находящихся в доме, смотрит внимательно, зная, что отдал сейчас какой-то очень важный долг.       — Тони! — слышит он материнский голос за спиной и оборачивается, чтобы увидеть, как отчаянно к ней прижимается какой-то ребенок. Мать укоризненно качает головой, а затем кивает ему на ребенка. Тот, уловив шевеление, оборачивается, безостановочно шмыгая носом. Лицо у него красное и зареванное, а еще совсем не по-детски злое.       — Ты не спас папу! — кричит он ему, и вдруг, вырвавшись из объятий, пускается бежать прочь.       Тони сам не знает, почему бросается за ним. Ребенок бежит быстрее, чем он мог себе представить. Мелькает впереди, то и дело ускользая в туманных сгустках, и Тони всерьез охватывает беспокойство: скоро они должны будут выбежать к автостраде. Ему любой ценой нужно успеть перехватить ребенка до этого, но он теряет его из виду, теряет, теряет. Пока не видит, как тот выбегает на серую полосу шоссе. Тони не чудится шум колес, он чувствует вибрацию и не успевает осознать, что зажмуривается, сжимаясь от визга тормозов.       — Неужели ты думаешь, что я собью твоего ребенка? — кричит ему Наташа в распахнутое окно. — Уверена, я вожу лучше тебя!       И в раскатывающемся по телу облегчении, Тони поглощает странное понимание того, что он рад ее видеть. И удивлен, что видит ее. Почему-то кажется, что ее здесь быть не должно. Он не может припомнить почему. Это похоже на сон, когда он идет к ней сквозь туман, когда он распахивает дверцу и оседает на заднем сидении, когда они мчатся куда-то сквозь туман.       — Куда мы едем? — спрашивает он уже лежа, почти вытянувшись в полный рост, разве что ноги пришлось оставить чуть согнутыми. Зато обувь снимать не надо.       — Праздновать День Благодарения, — откликается она. — Никогда не праздновала День Благодарения по-семейному. Хоть посмотрю, как это бывает.       — Мы никого не должны были взять с собой?.. — с сомнением тянет Тони. — Кажется, кого-то нужно было подкинуть, нет?       — Если кто объявится, обязательно подкинем, — успокаивает Наташа, включая радио. И Тони расслабляется, давая себя убаюкать. Ничто так не убаюкивает, как движение в тумане, когда ты не можешь его контролировать. — Эй, Старк, подъем, — трясет его за плечо Наташа. — Пора вылезать, приехали, — и не дождавшись, пока Тони похрустит костями, пихает ему в руки какой-то пакет. — Вот, неси на кухню. Хочу успеть приготовить яблочные чипсы, ты ополосни тогда и начинай резать. Яблоки приятно-зеленые, блестят как восковые. Он вываливает весь пакет сразу в мойку, когда кто-то толкает его сзади, потому что тоже тянется к крану.       — Ой, простите, пожалуйста, мистер Старк, — вроде бы искренне говорит пацан, на вид не больше двадцати, и глаза у него такие пронзительные-пронзительные... Но тут же подрывается и убегает обратно в гостиную. Так и не понял, что ему надо.       — Все копаешься? — приходит Наташа. — Иди уже, я сама.       Тони засовывает руки в карманы. Накатившая на него в машине расслабленность все больше напоминает оцепенение. Но он отказывается тревожиться по какому бы то ни было поводу. Этот дом слишком ему знаком, чтобы тут произошло что-то плохое. Ноги сами несут его в отцовский кабинет, и он не сопротивляется необъяснимому желанию поскорее оказаться за столом. А еще лучше — под столом. Там, где тихо, безопасно и вместе с ним прячутся тени.       Тони прижимается к дереву спиной и затылком. Под стол он, конечно, не полез, сидит, подпирает стену ногой, рискуя оставить на ней грязный след, бездумно смотрит, как в окне крупными хлопьями кружится снег. Здесь хорошо. Наверное, его всегда будет сюда тянуть. Когда-нибудь, когда сможет, он, наверное, купит себе что-то похожее, свое. Если не сможет найти что-то более стоящее. Если нечто головокружительное не вытеснит из него эти воспоминания, не станет важнее и дороже. Тони переставляет ступню выше. По дереву сбегает капелька грязи. По виску сбегает тоже — пот — горячо — жарко. Хлопает дверь, заставляя его вздрогнуть и заерзать. Здесь становится ощутимо жарче. Это похоже на бессонные ночи с руками по локоть в копоти. Это похоже на то, что он сам для себя устраивает. Он не чувствует неправильности от этого жара. Легкое головокружение, не более.       — Ты здесь! Я так и знал! — подбегает к нему ребенок. — Срочно на улицу! Пожар! — и распахивает перед ним окно, пока комнату не заволокло дымом. А Тони все никак не может отдышаться, пока его не выталкивают наружу. — Пойдем, — говорят ему. — А, Тони, — выныривает из-под руки Наташа, — вот ты где. Ну как, получилось? — и протягивает стакан воды. Не дав переспросить, тыкает куда-то в грудь: — У тебя что-то зеленое тут. Пока он тянет футболку вверх, она хватает его за руку, ведет прямо по сугробам вперед. В пазе, впаянном прямо в тело, горит изумрудного цвета камень. Камень, это точно камень, не имитация. Но светится он так, как будто внутри него мощная лампочка. — Как быстро, — задумчиво изрекает Наташа, продолжая смотреть вперед. — Я думаю, это оттого что его хозяин хотел, чтобы ты его получил. А потом она вдруг оборачивается и спрашивает кого-то: — Тебя подбросить? И Тони, ожидая увидеть ребенка… Тот оказывается значительно старше, чем ему показалось в доме.       — Спасибо, мэм, но едва ли нам по пути.       — А куда тебе?       — Мне в сторону Бостона. В Массачусетс. В МИТе учусь. Вы не беспокойтесь, сейчас стопану кого-нибудь, добросят меня до CT-15 N, а там уже проще. Плавали, знаем, — и улыбается он так — не по-детски что ли. Так улыбаются, когда флиртуют.       — Ну что ж, смотри, — подмигивает ему Наташа. — А родители не против твоих приключений, да?       — Родители умерли, — пожимает плечами парень. Темные глаза будто становятся глубже. — Так что теперь я сам себе хозяин.       — Ну что ж, — выдерживает Наташа паузу, — тогда легкой дороги.       — И вы не теряйтесь, — отвечает парень, и Тони, переведя взгляд, видит, что тот уже пересек дорогу и побрел по обочине, вытянув руку в сторону, голосуя.       — Что ты встал, садись давай, время идет, — тычок локтем в бок отрезвляет.       Тони оглядывается напоследок, но молодой человек уже скрылся из глаз. Тепло-красное, из-за горизонта показывается солнце. Сколько же ему лет?..       Они едут прямо. Туман тает на глазах, день обещает быть солнечным. Что-то тревожное разливается в воздухе вместе с теплом, и Тони смутно осознает, что это может быть.       — Давай вернемся, — говорит он Наташе. — Еще есть время все исправить!       — Нет, — отрезает она. — Времени больше нет.       Медлит и добавляет уже не так безапелляционно:       — Мы сделали то, что должны были, надо двигаться дальше.       Тони подавляет раздражение и, отвернувшись от нее, понимает, что так давно вертелось на языке.       — Никогда не думал о смерти, пока родители не погибли. И потом тоже старался не думать. Все время закрывался от этих мыслей, даже когда сам буквально ходил по грани.       — Да, я помню.       — Имитировал эпикурейство. Смешно, да?       — Я из другой культуры. Мы воспринимаем смерть как-то… По-средневековому что ли. Как часть естественного цикла. Впрочем, — она резко выкрутила руль, поворачивая, — возможно, это мне так кажется, потому что я всю жизнь кого-то хороню.       — Пожалуйста, — Тони делает просящий тон, — давай вернемся туда еще раз. Наташа закатывает глаза.       — По-моему, очевидно, что я туда и еду.       В этот раз путь кажется ему короче. Когда они подъезжают, дом уже горит. Горстка людей теснится в стороне, языки пламени еще не перекинулись на крышу, но теплые отсветы уже виднеются в окнах второго этажа. Тони сразу бросается к дому, Наташа его не останавливает. Одного взгляда достаточно, чтобы понять, что родителей в числе выбравшихся из огня нет.       Тони подбегает к тому, что осталось от двери. Зачерпывает снег рукой. Натягивает ткань на лицо. И наконец уверенно шагает в огонь.