@truebetskoy сегодня в 13:38
Всем привет, это Рылеев. Сергея задержали.
Просил передать, что уже по всем скучает.
Планы не меняются — увидимся на Сенатской в 15:00.
@p.pestel сегодня в 14:21
Погуляйте сегодня и за меня
Сенатская пл. 15:00
@annabel сегодня в 14:30
За полчаса до заявленного времени
на Сенатской площади около 3000 человек.
Напоминаю, что мы ведем прямую
трансляцию акции [youtube.com/…]
@youngndrunk сегодня в 15:03
Ура! Всех не переловить!
Мы с @koteev тоже на Сенатской :)
Как много прекрасных, смелых людей.
И мы требуем права проводить митинги в своем городе,
как во всех остальных городах страны
@SergeAnt сегодня в 15:10
Друзья, если вас или ваших знакомых задержали,
напишите мне или Пете @kachovsky
По возможности указывайте ОВД
Вы очень крутые и смелые.
Помните, что всех не пересажать.
[показать последние]
— Иногда я правда не понимаю, зачем, — Сережа устало вздохнул, потирая виски. — Зачем они это делают? За день набежали десятки звонков, сотни сообщений, тысячи, кажется, восклицательных знаков в рабочем чате. Благодарность ему и самоотверженной команде юристов ото всех, кого удалось вовремя вытащить на волю. За остальных он будет — они будут — биться потом. Нужно дать себе вечер на то, чтобы продышаться и с новой яростью стиснуть зубы. Миша, кстати, был страшно доволен тем, что сам смог удрать через дворы; его настроение, казалось, уже было не испортить ничем. Нечто вроде приятного бонуса в ситуации, в которой вообще мало приятного. Дни проведения митингов всегда сопряжены с головной болью, сумятицей и тревогой. Чем дальше — тем хуже: им всем было намного проще, когда еще никто не воспринимал их всерьез. Ставки возросли, вместе со ставками возросла и ответственность. В штабе стояла практически гробовая тишина. Сразу после эфира Аня уехала в студию «Эха» на интервью, Миша на силе голого энтузиазма вызвался купить торт — то ли отметить свое чудесное спасение, то ли заесть стресс. Кондратий сразу поехал в ОВД (Муравьев пытался его вразумить, но тщетно), вместе с ним уехала Наташа и группа волонтеров. Они с Петей сидели в опустевшем офисе вдвоем, причем Петя подпирал подбородок, проницательно смотрел на него и молчал, а Муравьев произносил свое откровение скорее в стену. — Ну закроют они сейчас Серегу на пятнадцать суток. Ладно, допустим, не на пятнадцать. Пестеля на пятнадцать, а Серегу на тридцать. Он через месяц выйдет и соберет в какой-нибудь условной Москве полмиллиона просто от нечего делать, — он съехал по стулу вниз, устало ссутулив спину, запрокинул голову в потолок и закрыл глаза. — Все равно что пытаться закидать пожар спичками. Придурки. Или тушить бензином… Неожиданная образность в конце вызвала у Пети то ли смешок, то ли ухмылку: он хмыкнул, и Муравьев считал правильно — Паша сейчас сказал бы, что ему надо меньше слушать стихи Кондратия. Тогда не будет нездорового для юриста желания говорить метафорами. Но Пашу увезли еще накануне, он успел набросать постов в твиттер, прежде чем два типа в гражданском затолкали его в машину у самого крыльца; Паша второй день будет ночевать в не самой уютной обстановке, и Паше, кажется, тоже светит отпуск за государственный счет. — Когда меня судили по «Болотному делу», я тоже не понимал, зачем, — аккуратно заметил Петя, и Сережа отстраненно подумал, что это, похоже, его первая фраза за вечер. — Веришь, нет, но я и сейчас не понимаю. То есть, нет, не так. Я могу понять, почему это происходит. Но у нас просто восприятие мира по-другому устроено. Нам бы такое и в голову не пришло. Вот и вся разница. За окном уже окончательно стемнело, зажегся фонарь и пошел редкий снег. Разговор свернул на скользкую, волнующую всех, но чертовски болезненную тему. Они редко говорили об этом, а когда говорили — редко позволяли себе выражаться радикально. На юрфаке учат, что формулировки иногда значат больше, чем факты, и что интерпретировать — зачастую себе дороже. Обо всем это можно думать, а можно не думать; иногда выбираешь не ты, и все, что тебе остается — смириться с неким набором готовых аксиом. Математика — это игры разума и не более. Он разочаровался давно: в этом смысле право честнее, потому что имеет дело со словами, которые, в свою очередь, имеют реальный смысл. Даже если трактовать их можно по-разному. Даже экономика честнее, несмотря на то, что ее удел — цифры. — Рылеев написал, что скоро будет. — Оттого, что Петя смотрел в телефон, а вокруг стоял полумрак, у него лицо снизу вверх было забавно подсвечено синим. В таком освещении хорошо рассказывать страшилки, а еще хорошо — хорошо видно синяки и вдруг выступившие от усталости и тревоги морщины. А может, Муравьев попросту заработался. — И что Трубецкой держится молодцом. К нему очередь. Не пробиться, почти никого не пускают, но ты знаешь Рылеева, и — да... Поэты не такие беспомощные, какими кажутся на первый взгляд. Поэты, безусловно, не беспомощные — по крайней мере, этот конкретный поэт. Муравьев знал его, может, недостаточно близко, но достаточно долго и хорошо, чтобы сделать все нужные выводы. А еще он чертовски давно знал Сергея — и понимал кое-что в человеческих отношениях. «Тренеры не играют», — сказал бы на это Миша. И если бы Миша знал… С этой мысли Муравьев переключился на другую, более безопасную: не нужно было включать кривую запись, слитую кем-то в ютуб, чтобы вспомнить в деталях, как Трубецкой вышел из дома, а до ближайшего перекрестка так и не дошел. Это ведь жутко, если позволить себе задуматься, посмотреть с позиции жителя цивилизованного мира: выйти из дома и не дойти до ближайшего перекрестка. Пусть даже на протестную акцию. Тем более на протестную акцию. Вместо ужаса, который обычно накатывал при таких мыслях вперемешку с гневом и отчаянием, Муравьев поймал себя на том, что вот уже минуту улыбается, как умалишенный, и вот-вот рассмеется вслух. Ему вдруг стало необыкновенно легко, так легко, что он бы и на улицу сейчас вышел, и без тени сомнения шагнул на эшафот. Те времена остались далеко позади, но и они — они изменились. Стали умнее, взрослее, расчетливее. Научились не подставлять щеку, а бить в ответ. О нет, они далеко не беспомощны, они очень сильны, да практически всесильны, ибо нельзя победить того, на чьей стороне истина. И ведь не в формулировках дело. Эта мысль приходит просто, невзначай, будто она — самая обыденная: Сереже Муравьеву нравятся яблоки и зеленый цвет, а правду нельзя победить, потому что это никогда не дающий сбоя исторический закон. Он медленно перевел взгляд с потолка на Петю, тоже как будто вмиг просветлевшего, с Пети поочередно — на фонарь за окном и на стопку белых салфеток. А вместо всего, что успело только что промелькнуть перед глазами, сказал: — Миша сейчас с тортом придет и будет возмущаться, что нет чая. Так что чайник надо бы поставить. Петя отложил телефон, и его лицо перестало быть смешно подсвеченным дисплеем. — Да, — легко согласился он, скрещивая руки и роняя голову набок, и по веселью в глазах Муравьев понял все и даже немного больше. — Это надо бы.