Теория государства и права для чайников

      Про новое японское кафе недалеко от офиса Анечка узнает от Сережи. Просто у Анечки есть глаза, уши и, в отличие от окружающих её талантливых придурков, какая-никакая способность правильно трактовать чужие чувства и поступки.       — Ты же не любишь суши? — она хмыкает, кивая на бумажный пакет с круглым логотипом у Сережи в руке.       — Миша любит, — с готовностью рапортует Сережа, тут же выкладывая все подробности, о которых никто не просил: какие именно, сколько, с имбирем и соевым соусом, но без васаби («эта зеленая каша даже выглядит мерзко»); как удачно в соседнем здании открылось маленькое заведение под вывеской с иероглифами и как мало в соотношении цена-качество он там оставил без учета чаевых. Анечка ему кивает — понимающе: свободные уши несчастно влюбленному нужнее, чем искреннее сочувствие. Её, правда, в последний раз никто не выслушивал, но к чему поминать старое.       Аня давно уже больше не смотрит Сереже вслед тоскливым взглядом — пожимает плечами, усмехается и машет рукой: что с него взять? А информацию принимает к сведению, ставит галочку в воображаемом ежедневнике напротив пятницы.       — Знаете, что я Вам скажу, дорогая моя НатальМихална, — вкрадчиво-душевно предлагает Анечка в пятницу, приобняв Наташу за плечи, — а не жахнуть ли нам с Вами по стопке саке?       Уютное японское местечко, с потрохами сданное Муравьевым несколько дней назад, оказывается и впрямь удивительным средним арифметическим между ценой и качеством с небольшим перевесом в сторону второго.       — За нас, за девочек, — говорит Анечка, прежде чем опрокинуть первый шот. Наташа улыбается с диванчика напротив и снимает её в «Бумеранге», ест суши вилкой, не испытывая ни малейших угрызений совести, рассказывает про то, как в восьмом классе красила волосы зеленкой, мечтала о домашнем животном и больше всего на свете хотела съездить в Прованс, когда вышла та ужасно навязчивая песня.       — И вообще это просто нечестно, — говорит Наташа уже под кофе, картинно стуча кулаком по столу без малейшего реального усилия.       — Что нечестно?       — Все нечестно!       Аня смеется.       — Вот сколько ты утром укладываешь волосы? — спрашивает Наташа и тут же продолжает, не дожидаясь вербального ответа: — И я о чем. Я тоже. Но я могу полчаса укладывать волосы, еще полчаса краситься и подбирать туфли под пиджак, а… а Рылеев приходит с бардаком на башке, с синяками под глазами и в свитере своего мужика, и все равно выглядит лучше.       Наташа выглядит такой искренне возмущенной, что Аня вдруг начинает смеяться — сначала тихонько, потом вдруг хохотать в голос, чередуя смех с извинениями («Аня, блин, не смешно!» — «Извини, Наташ, извини, пожалуйста, но у тебя такое лицо»), и вдруг ловит себя на мысли, что ей хочется рассказать. Рассказать что-то такое же — про волосы и зеленку, про песню из девятого класса. Про несчастную любовь, если бы она до сих пор была.       — Слушай, — предлагает тогда Анечка, чуть отдышавшись, — а что если мы сейчас поедем ко мне и будем до ночи смотреть все части «Бриджит Джонс», обложившись бумажными платочками?       Анечке вдруг — если честно — совсем не хочется говорить о политике. Анечка пытается не думать об этом, но мысль все-таки просачивается в сплошной поток притаившимся американским шпионом: на самом деле у нее никогда раньше не было подруг.