Lass uns drauf aufs Dach, da ist der Himmel näher Hey, die Zeit ist knapp, zusammen haben wir mehr
Перегруженный мозг решительно отказывается соображать. Листок с таблицей валяется рядом на полу, а от строчек и цифр, в них вписанных, рябит в глазах. Опираться спиной приходится на коробку — неудобную коробку, одну из кучи коробок, содержимое примерно половины из которых Кондратий всё-таки смог пересчитать и даже почти ни разу не сбиться. Но если в ближайшие полчаса он увидит ещё хотя бы одну брошюру, газету или футболку — честное слово, его терпение всё-таки лопнет. Будь проклят тот день, когда ему выдали партбилет в Центральном политбюро «Союза спасения». Будь проклят тот день, когда он же сам и упросил Трубецкого стать их кандидатом на грядущих выборах. Будь проклят тот день, когда Трубецкой легким движением руки в ответ назначил его руководить кампанией. И кто только, в самом деле, придумал эту тупость — «Если хочешь, чтобы было нормально, делай сам»?! В принципе, задача предельно проста: Кондратию просто нужно сейчас сделать то, что он умеет очень хорошо — наплевать на объективные потребности уставшего организма, активировать секретные энергетические резервы и заставить себя функционировать еще пару часов. А потом коробки с сувенирами, агитматериалами и канцеляркой закончатся — не бесконечны же они, в конце-то концов — и можно будет пойти домой. Там, конечно, не сразу спать: сначала несколько постов во все соцсети, подкорректировать с учетом средней целевой аудитории в каждой из. Приготовить что-нибудь нормальное, потому что неделю питаться лапшой не самая здоровая идея. И…*
…Серёжа заходит очень тихо: не хлопает дверью, не спотыкается о сваленные у дверей транспаранты, свернутые тугими трубками — перешагивает, знает, что они там. Наклоняется к нему, чтобы забрать из уставших пальцев ручку, заворачивает в плед и поднимает на ноги. Кондратий пошатывается, валится на него, но все равно возражает: — Там это… надо еще перебрать… — Не надо, — перебивает Сережа, придерживая его и потихонечку подталкивая к выходу. — Склад никуда не убежит. Пойдем подышим. Кондратию не нравится, что его оторвали от работы, не нравится, что табличка осталась валяться на полу вместе с ручкой. Он до последнего тянет руки к коробке, приговаривая, что все у него нормально и вообще он даже еще не устал, и затихает только, когда Сережа обнимает его. Обнимает так крепко, что как там ребра не трескаются — клише, но вполне актуальный вопрос. Кондратий не спрашивает, потому что просто физически не может, и только возмущенно дышит в плечо, беспомощно шевеля руками под пледом. — Кондрашеньку вызволили из заточения, — фыркает Аня. — Слушайте, а может, нам его споить? Кондрашенька, хочешь мартини? Кондратий собирается ответить в том же нарочито снисходительном тоне, но на затылок предупреждающе ложится сережина ладонь — хоть сейчас просто помолчи, прошу — и желание, в принципе, быстро сходит на нет. Но это, конечно, из-за усталости. — Отставить спаивать Рылеева, — на всякий случай предупреждает Муравьев. — Я почти всё. Сейчас допишу и доразберу склад. Кондратий снова хочет заговорить — поблагодарить на этот раз — но Сережа тащит его к выходу, не учитывая подобные незначительные детали, и слова таят на языке, так и не прозвучав.*
— Я не знал, что тут бар. — Мне Миша рассказал. Кажется, не только Аня думает, что лучший выход из ситуации — все-таки Рылеева напоить. Сережа вручает ему высокую стеклянную кружку, от которой специями пахнет, кажется, за несколько метров, и принимается шарить по карманам пальто. Когда успел накинуть, выходили же в обнимку, — непонятно, с каких пор в барах варят глинтвейн — тоже. — Это пунш, — комментирует Сережа, словно прочитав мысли. — В нем виски. «Слабее тебя сейчас просто не проймет», — читается дальше, но вслух не звучит. То, что крыша бизнес-центра, где расположился их офис, никогда особо не пустовала, знали все, что там было — никто из команды трудоголиков не проверял. До Миши. Миша по нелепой случайности однажды промахнулся кнопкой в лифте. Но, в общем, больше на последний этаж так никто и не ездил — до этого момента. — Я перегибаю, да? — нехотя говорит наконец Кондратий после пары глотков. Виски наверняка сейчас ударит в голову, и он почти не будет против. Ему тепло то ли от градуса, то ли от пледа: ранняя весна пока практически не ощущается, здесь без полного остекления, наверное, холодно еще. Зато вдалеке над зажигающимися огнями города расплывается закат, над головой огоньки, и почти получается не думать про забытые внизу коробки. — На, — говорит Сережа, втыкая ему в ухо наушник. Ну да. Беспроводные яблоки. Кондратий отстраненно думает, что он был, наверное, первым человеком в России, который их купил. Вопреки ожиданиям, в уши льется не Эйнауди и не «Апокалиптика» — он ничего против не имеет, но — а что-то ритмичное, вдруг сопровождающееся приятным немецким текстом; Сережа обнимает его через плед («Людям абсолютно наплевать, поверь, особенно после Сенатки осенью») и ждет до самого конца песни. Ничего не делает, ничего не говорит, просто ждет. Потом улыбается краешком рта: — Я погуглил перевод. Но если что не так, извиняй. Кондратий улыбается тоже, хотя утомление, кажется, вытянуло из него все эмоциональные силы. В голове воцаряется наконец приятная пустота; кружка стучит донышком о ближайший столик, до которого он может дотянуться, не делая лишнего шага в сторону. Под пальто у Сережи водолазка, застегнутый на одну пуговицу пиджак, тепло — Кондратий обнимает его, отворачиваясь спиной к розовому закату, и мир вдруг, действительно, совсем маленький и совершенно безоговорочно брошен к их ногам. А небо близко-близко. — Все так, Сереж, — говорит он еле слышно. Плед сползает с плеча, Сережа поправляет его и не убирает руку. — Все так.*
Zeitdruck, m: досл. "давление времени"; необходимость выполнить большой объем работы в короткий срок. Zeitnot, f: досл. "потребность во времени"; ощущение катастрофической нехватки времени на что-либо. Поднимемся на крышу, оттуда небо ближе; Времени мало, давай сложим — будет больше. Mark Foster — Wir sind groß