Шрамы

      Трубецкой боготворил Кондратия и восхищался им каждую минуту. Его доброта, которую он нёс каждому, несмотря на замкнутость и смущение; аристократичность в каждом движении в мгновение могла смениться чудовищной неловкостью, и Сергей умилялся противоречивости характера Рылеева. Его силе духа мог позавидовать любой, ведь каждая минута могла быть для него последней, но он ничем не выдавал себя, прекрасно держа марку, бесподобно ведя уроки и нещадно влюбляя в себя Трубецкого, не замечая того. Его хотелось стиснуть в объятьях, защитить от всего мира, продлить его хрупкую жизнь, но всё, что мог позволить себе Сергей с обстоятельствами личной обособленности и романтичной неприклонности Рылеева, — тихо-мирно дружить и поддерживать, несмотря на весь кавардак, который творился в груди с появлением в его жизни этого кудрявого чуда человеческой природы.       Это кудрявое чудо даже не представляло, насколько прекрасно: идеально ровная спина, красивейшие руки, выразительные коньячные глаза, тонкие губы и талия — он был идеальным воплощением эстетики девятнадцатого века, особенно в своей одежде кофейных, коричневых и кремово-белых тонов. Но красота была не только внешней: в груди у Кондратия Рылеева существовал целый мир его фантазий, сложной философии, книжных героев и образов. Он лелеял свой мирок, как только мог, открываясь только тем, кому доверял, как себе самому. И в этом плане Трубецкому несказанно повезло, потому как Кондратий буквально через три дня после знакомства почти добровольно рассказал ему одну из самых личных тем, которые не всегда открывают даже родственным душам. А в первый день знакомства Трубецкой пьяным ночевал у Рылеева. Позже, примерно через месяц, Сергей наткнулся на стихи, которые Кондратий непредусмотрительно оставил на рабочем столе. И, что самое интересное, поэт не пытался отобрать свои творения и спрятать их куда подальше от рук и глаз Трубецкого, он только как-то отчаянно вздохнул и принялся перетаскивать стопки тетрадей со стола в шкафы.       Стоит ли говорить, как Серёжа ревновал, скрежеща зубами, когда случайно стал свидетелем одного щепетильного разговора между Кондратием и девятиклассником Петей Каховским? Школьник был влюблён и вдохновлён преподавателем (как и Трубецкой) и решился ему об этом сообщить, дождавшись, когда Рылеев будет один в кабинете. Каховский отчаянно краснел и смущался, но всё же смог выдавить из себя фразу неуверенным полушёпотом: — Кондратий Фёдорович, вы… мне нравитесь.?       Рылеев в этот момент чуть выронил тетради из рук, изумлённо оборачиваясь и смотря на юношу. — Ты молодец, что нашёл в себе смелость признаться, но, боюсь, ничего не выйдет. Я могу ошибаться, но мне кажется, что твоя симпатия не столько ко мне, сколько к моему предмету и способу преподавания. — Рылеев нервно теребил рукав свитера кофейного цвета с крупной вязкой, — сколько у тебя? — Два. Но, может, мы можем и без… — Это исключено. Ты — ученик, а я — учитель. Между нами без связи ничего не может быть. — Кондратий самому себе показался слишком грубым, а уж раздосадованному Каховскому — тем паче, но мальчик держался изо всех сил и до последнего, извинившись и покинув кабинет, налетев в дверях на злого Трубецкого, который, как обычно делал, пришёл поговорить на перемене пока Пестель ошивается где-то с Романовым. Кондратию с самого начала не понравилось искажённое злобой лицо Серёжи, что обычно приходил удивительно улыбчивым и жизнерадостным, болтал о всякой всячине, чем веселил Рылеева. Трубецкой дальше дверного проёма не проходил и прожигал литератора взглядом, от чего второму становилось не по себе. — Серёж? Проходи, чего застыл-то?       Но Трубецкой пулей вылетел в коридор, уходя на своих длиннющих ногах к себе в кабинет и оставляя Кондратия в полном недоумении. Бежать за ним и выяснять, что случилось, не представлялось возможным из-за начавшегося урока, который Рылеев был не в состоянии вести, и потому назвал тему сочинения, садясь за свой стол и погружаясь в размышления обо всём произошедшем за эту перемену.       Безусловно, Сергей нравился Кондратию, даже очень, но никаких ответных признаков симпатии он не замечал и предпочитал молчать о чувствах. Организм его в присутствии Трубецкого превращался в разрозненную истеричную субстанцию, а бо́льшую часть мозга занимала обезьяна, бьющая в тарелки; что невероятно усложняло контроль над собой. Сердце его играло в акробата, совершая такие кульбиты, какие даже МС по спортивной гимнастике не видели; дыхание перехватывало время от времени; руки тряслись, как у пьяницы, а он им не был; кожу на местах шрамов будто кто-то растягивал в разные стороны. В общем, совершенный апокалипсис! Стоит ли говорить, что в его сочинениях появилась отдельная тема, для которой была отведена отдельная папочка, которая хранилась только у него дома и в очень тайном месте. Ну, место это было не особо тайным, даже банальным — в нижнем ящике прикроватной тумбы.       После окончания урока Кондратий, дождавшись, когда все выйдут из класса, закрыл его и пошёл искать Трубецкого, попутно набирая его номер. В кабинете его не оказалось, в столовой — тоже, Пестель вообще его с первого урока не видел. На звонок Серёжа ответил только на третью попытку, оповестив, что он на улице. За окнами расцветал ноябрь, принося с собой холодные ливни, сильный ветер и почти опавшую с деревьев листву. Трубецкой стоял за пределами территории школы, там, где его никто из учеников не мог увидеть, затягиваясь табачным дымом. — Не думал, что ты куришь. — раздался за спиной мягкий голос. Трубецкой вздрогнул, оборачиваясь. — Ты из-под земли что ли вырос? Чего хотел? — Спросить хотел. — Кондратий чуть наклонил голову на бок, смотря снизу вверх своими проницательными карими глазами. — Что это было? На прошлой перемене. — Она заканчивалась, и я ушёл, чтобы не опоздать на собственный урок и не задерживать тебя. — отчеканил, будто каждое слово учил. Хотя так и было. — Ясно. Знаешь, ко мне на той перемене подошёл мальчик… с признанием, — Трубецкой стиснул зубы и сжал кулаки, чтобы не сорваться и не ударить что-нибудь, — Но ты же знаешь меня, мои принципы, я вынужден был отказать, аргументируя это тем, что мы не связаны… Ну, не мог же я ему сказать, что он меня вообще не интересует, так ведь? — Кондратий чувствовал себя очень виноватым за то, что солгал влюблённому юноше и сейчас чуть смущался своего рассказа, опустив глаза и рассматривая с особым интересом жёлтый в коричневую крапинку лист, словно это произведение искусства.       Трубецкой после этих слов повеселел. Он был не намерен отдавать своего Кондрашу (так он его мысленно окрестил) в руки этого сопляка. Сергей глянул на экран телефона — до звонка оставалось три минуты. — Идём, Кондраша, нам ещё четыре урока, как минимум. — Он бросил фильтр от сигареты в урну и, закинув руку на плечи Рылеева, пошёл в сторону школы, из которой выходил понурый Каховский, которому Трубецкой очень уж яростно сверкнул глазами.