***
Трубецкой ехал в метро, слушая музыку и постоянно возвращаясь мыслями к Рылееву. Сегодня он застал его в дичайшем кипише, когда тот бегал по кабинету в поисках каких-то оценок с совершенно бешеными глазами. Серёжа вошёл, закрыв за собой дверь, и поймал куда-то бегущего Кондратия за руку. — Что ты ищешь? — Листок с четвертыми оценками класса Милорадовича. Он сейчас придёт и откусит мне голову, если я не найду этот херов лист. — надо же, эта ходячая аристократичная катастрофа умеет материться! Трубецкой не слышал ни одного ругательства со стороны Рылеева за всё время их знакомства. — Серёж, помоги. Мне кажется, я просто его не замечаю уже, а он на самом видном месте лежит. Пожалуйста. Тон, которым разговаривал сейчас Кондратий, был на грани срыва, как будто он сейчас заплачет: голос так же глухо звучал, надламываясь. Трубецкой просто не мог отказать, видя эти молящие карие глаза, складочки на лбу от нахмуренных русых бровок, сжатые в полоску тонкие розовые губы, взъерошенные кудри. Он чуть отодвинул Рылеева в сторону, прошёл к столу, ища нужный лист бумаги, из-за которого у его Кондраши до предела натянулись нервы. Этот «херов листок» лежал наполовину под клавиатурой, наполовину погребённый под разбросанными исписанными тетрадными листочками. Серёжа подошёл к повеселевшему в миг Кондратию, который чуть не запрыгал от счастья-радости отсрочки своей гибели в лапах Милорадовича, повиснув на шее у Трубецкого За мыслями и воспоминаниями время летит незаметно. Сергей уже подходил к двери своей квартиры, как ощутил болезненные ощущения на правом запястье, а затем он почувствовал, как что-то тёплое и вязкое пропитывает рукав рубашки. Войдя в квартиру и раздевшись он быстро пошёл в ванную, перетягивая, как учили на ОБЖ, предплечье жгутом (ну, жгута не было, зато были две канцелярские резинки, который он и намотал). Как и предполагалось, на запястье кровоточил тонкий, средней глубины порез, особой угрозы он за собой не нёс — вена была только чуточку задета и сильно не пострадала. Он набрал Пестеля.***
— Собирайся. У Трубецкого ЧП, подробностей не знаю. Буду у тебя через семь минут. — Понял. Его захлестнула волна тревоги, всепоглощающей, необъяснимой тревоги, которая наступает в те моменты, когда тебе хотят сказать что-то про близкого человека. Ты не знаешь: хорошая это новость или нет; и прокручиваешь все самые худшие из возможных вариантов развития событий. В такие моменты сердце бешено колотится, и ты чувствуешь пульсацию на шее, в висках, а голову заполняет гул текущей по сосудам крови; у тебя кружится голова, в мыслях сплошной раздрай, и всё, о чём ты думаешь, — это тот человек, новости о котором тебе принесли. Именно в таком состоянии Рылеев через пять минут летел вниз по лестнице, быстро-быстро перебирая ногами. В таком состоянии он буквально бежал к машине Пестеля, отталкивая по пути назойливого Каховского, которому пришло в голову караулить его под дверью. Со сбитым дыханием он пытался добиться хоть каких-то ответов на вопросы, но Паша знал ровно столько, сколько и сам Кондратий. Всю дорогу они провели в напряжённом молчании, таком, что щёлкни кто-нибудь пальцами, весь воздух в машине воспламенился бы. Как вылетал из салона, как взбегал по лестнице до нужной квартиры, как схватился за ручку двери, ощущая невысохшую ещё кровь на ней; как влетел в квартиру, интуитивно ища Трубецкого и находя его в ванной, — всё было как в тумане, он помнил лишь ощущение липкого, дикого животного страха, от которого все внутренности скручивались в узел. Серёжа сидел на полу у ванны, держа руку в ней. По кисти бежали маленькие резвые капельки багровой, как спелая вишня, крови. На предплечье были намотаны синяя и жёлтая канцелярские резинки, служившие, как понял Кондратий, жгутом. Рылеев охрипшим голосом попросил Пашу, стоявшего в дверях, найти где-нибудь перекись, вату и бинты. Пестель быстро кивнул и скрылся в коридоре. — Серёжа. Серёж, слышишь меня? — Кондратий всматривался в бледное лицо Трубецкого, который всё это время наблюдал за ним своими чистыми глазами с искорками льда и молчал. — Я тебя слышу. И очень хорошо. Не надейся увидеть мой труп в ближайшие несколько лет. — Он усмехнулся, на что Рылеев картинно закатил глаза. В это время вошёл Паша, протягивая Кондратию пузырёк с перекисью, ватные диски и целую упаковку бинта, он усмехнулся: — Скорее это ты, Серёжа, чей-то труп увидишь. — За что получил два неодобрительных взгляда в свою сторону. Рылеев осторожно смыл водой кровь с кисти Серёжи, размотал резинки, смочив вату перекисью, обработал порез, после чего с предельной аккуратностью перевязал его бинтом, борясь с желанием прижаться губами к запястью, сжать его руку в своей. Трубецкой наблюдал за сим действием, затаив дыхание и боясь спугнуть; отвести взгляд от чутких тонких пальцев Кондраши было невыносимо, но его сосредоточенное лицо с плотно сжатыми губами, беспокойно поблёскивающими карими глазами притягивали взор не менее рук. Пестель помог Серёже доковылять до кровати, пока Рылеев прибирал ванную, отмывая ее от красных разводов крови, стараясь утихомирить страх и тревогу внутри себя. Когда он закончил всё отмывать, смыл кровь с рук и чуть успокоился, пошёл в комнату Серёжи, где они с Пестелем уже пили чай. Паша поставил два стула рядом с кроватью: на один сел сам, а второй, на который поставил третью кружку с чаем, оставил Кондратию. Лежавший на кровати Трубецкой наблюдал за Рылеевым, не отрываясь ни на секунду, смотря за его сдержанным беспокойством, которое он скрывал за отрешённостью, что очень не нравилось Серёже, потому как он не хотел так сильно пугать друга, вообще не хотел никого пугать. Что ж, кто бы знал, что Паша прихватит и его с собой? Кондратий понимал, и понимал прекрасно, что значит этот порез: у Серёжи обнаружился соулмейт, с которым он хорошо знаком. Осознание сущности всей ситуации подступало медленно, словно давая привыкнуть и отдышаться. Но факт оставался фактом — они с Трубецким оказались родственными душами. И всё это не вскрылось бы, если бы не Каховский с его идиотским упрямством. Как ни странно, но сейчас Рылеев не ощущал никакой затаённой обиды за свои шрамы, за те поцелуи, которые дарили не ему. Он оправдывал Серёжу тем, что тот просто не знал о существовании его родственной души, хотя раньше не считал это за оправдание. Ему ещё очень многое нужно обдумать, уложить на полочки и рассортировать, но этим нужно заниматься не сейчас. Сейчас нужно пить чай и стараться не показывать мелкую дрожь и волнение. Паша просто спасал ситуацию. — Кондраша, мне кажется, нужно дать ему отдохнуть. Пусть поспит, мы завтра приедем. Идём, я отвезу тебя. — Да. Да, конечно. Нужно отдохнуть. — отрывисто, чуть растерянно, но всё же отвечает и собирается вставать, но Трубецкой хватает его за руку: — Я хочу поговорить. Паша похлопал Рылеева по плечу, говоря, что подождёт в машине, на что второй кивает, и он выходит. — Кондраш, прости, я не хотел тебя пугать. Правда. Я даже не думал, что Паша привезёт тебя. Ты весь не свой… — Серёж. Перестань, всё в порядке. Думаю, что Паша правильно поступил. Надеюсь, ты знаешь, что это означает? — Да… — он зевнул. — Отдыхай. Поговорим позже. — Тёплая улыбка, подаренная Трубецкому, осветила мрачноватое лицо юноши. Кондратий встал, попрощался, оделся и вышел из квартиры Трубецкого. Паша, как и обещал, ждал его в машине. — А теперь признавайся. — Рылеев ещё даже дверь захлопнуть не успел, а его уже прижигал взгляд серых глаз. — В чём? — Какого чёрта у тебя был Каховский и как это связано с Серёжей. — Пестель был пока что полностью спокоен, но надолго ли это? — Напрямую связано. Паш, мы с ним, вроде как, родственные души… — Рылеев опустил глаза. — Понятно. Я ему ничего не расскажу, разбирайтесь сами. Но тебе скажу одно: по вам двоим всё видно, как через стекло, а вы упорно друг друга не замечаете. Я даю тебе слово, что он о тебе не подумает, как о соулмейте, если ты сам ему этого не скажешь… Ну, вот мы и приехали. — Спасибо… за всё. Рылееву было больно. Очень больно от слов Паши. И он окончательно решил ничего не говорить Трубецкому. По его, соображениям, всё было более чем логично, но в этом не было и капли логики, даже самой элементарной. Кондраша, кажется, не понимал одного: пока Трубецкой ищет родственную душу среди знакомых, он может очень быстро прикончить его, даже не понимая того. Но всё, что делал Кондратий следующие два месяца, сводилось к молчанию и недосказанности с его стороны, оставалось без подозрений со стороны Трубецкого и полным бешенством и непониманием ситуации со стороны Пестеля. Так могло продолжаться и дальше, если бы не один вечер на новогодних каникулах…