Шрамы

      Трубецкой не желал искать родственную душу. Вот, не желал и всё на том, а всё потому, что бесповоротно полюбил самое прекрасное кудрявое недоразумение в мире, которое постоянно хотело о чём-то поговорить и постоянно с этого разговора сливалось под любым предлогом. Серёжа не смел злиться или обижаться, сам не зная почему, просто всё его существо говорило, что Рылеев обязательно скажет, но чуть позже.       Пестель был в состоянии постоянной пассивной агрессии и время от времени гневно прояснял что-то Кондратию в сторонке. В эти разговоры Серёжа не смел лезть, даже спрашивать о них не собирался, потому что это только их дело, надо будет — сами всё объяснят. Но сказать, что Сергею нравились эти секретики, — не было бы верным высказыванием, потому как его захлёстывала волна ревности, хоть он и знал, что Паша ни за что не предаст Романова, а Кондратий — свои принципы. Уже два месяца эти двое были не в себе. Кондратий прибывал в постоянной задумчивости, Паша — ушёл в агрессию, а Серёжа был ни сном, ни духом о том, что вся эта заварушка завязана вокруг него и обёрнута вокруг шеи Рылеева непривлекательной петлёй, которая могла затянуться от любого неверного шага.       Кондратию было стыдно за тот поцелуй с Каховским и страшно, как бы это эгоистично не звучало, за самого себя. Он не знал, сколько ему осталось, возможно, — считанные минуты, которые он тратил, убегая от истины, боясь открыть всю правду, боясь реакции Серёжи. Что если его не примут? Оттолкнут? Назовут изменником, как своим принципам, так и Трубецкому? Что он скажет в своё оправдание: «Прости, Серёжа, он сам полез»? Или: «Я не виноват, меня загнали в угол»? Все эти мысли погребали разум Кондратия под собой, он дышал ими, задыхался в них, они просочились в каждую клеточку его тела, распространяясь по организму с бешеной скоростью, заставляя винить и ненавидеть самого себя. Что ж, настало время для регулярной депрессии, которая очень кстати выпала на зимние каникулы: можно тихо-мирно отсидеться дома и переждать.       Рылеев стоял перед окном в мятой бежевой рубашке с рукавами, закатанными по локоть, и штанах в крупную клетку, волосы торчали в разные стороны, напоминая гнездо, а бледное лицо не выражало никаких эмоций. Он наблюдал за передвижениями слякоти по тротуарам петербургской улочки, за снующими в предновогодней суете людьми, проезжающими машинами. Стакан виски в руке был пуст, что не скажешь о истерзанной за два месяца хрупкой душе. Все мысли занимал Трубецкой: его глаза, губы, волосы, широкие плечи, прекрасный смех и уверенность в себе. Серёжа был нужен ему, жизненно необходим, но Кондратий не решался сказать важные для них обоих слова — элементарно позвонить или отправить СМС казалось пыткой, четвертованием.       Его телефон валялся чёрт знает где, на связь он не выходил, на звонки и сообщения не отвечал; всё думал о сущности бытия, об альтернативных реальностях, в которых всё идёт по-другому: лучше или хуже — не важно, главное — не так, как в его реальности. Он ходил по лезвию ножа, малейшее неверное движение и по оголённым ступням пройдётся беспощадный холодный металл, а он сам упадёт неизвестно куда. Кондратий всё шёл и шёл вперёд, зная, что каждый его шаг заведомо неверный, и надеясь, что успеет дойти до рукояти, но упорно двигался к краю лезвия.

***

Трубецкой на другом конце провода не знал, что ему делать. Рылеев не подавал никаких признаков жизни, словно уехал, растворился среди пастельных тонов архитектуры Петербурга. Беспокойство ворочалось за клеткой из рёбер и мышц, словно чудно́й зверёк, у которого не получается устроиться поудобнее для спячки. Послезавтра новый год, а настроения не было, но было кое-что другое: невероятное желание провести эту ночь с Кондратием, приехать к нему домой с хлопушкой и каким-нибудь подарочком, отметить вместе…если получится застать Рылеева дома.       Абсолютно все мысли и думы о великом сводились к одному воплощению эстетики, в которого он влюбился, если не с первого, то со второго взгляда. Как у него дела? Чем занимается? О чём думает? Обычные штатные вопросы, которые задают всем роились в голове, носились из полушария в полушарие. И тут Трубецкой решил задуматься: а что останется в его голове, если полностью выкинуть из нее Кондратия, его кудри, улыбку, смех, сияющие глубокие карие глаза, весь его внутренний мир, открытый для Серёжи? Что останется, если всего этого не будет, если всё исчезнет? Ответ прост: ничего интересного. Формулы, задачи, имена и фамилии — всё это теперь казалось невыносимой рутинной скукотищей, хотя раньше это было смыслом жизни. Все его приоритеты, интересы, привычки порядочно тряхнуло и перевернуло появление в его жизни кудрявого русого поэта.       Как и предполагал Пестель, Трубецкой даже мысленно не прикинул Кондратия на роль своей родственной души. Он мечтал о нём, мечтал о его губах, теле, но никак не мог связать две цепи в одну, какими бы высокими интеллектуальными способностями он не обладал, а по химии чувств у него была натянутая тройка с минусом.

***

Прокрастинация ведь никого ещё не убивала, верно? Тем более, что действия Рылеева прокрастинацией можно было назвать лишь отчасти. Тело его шевелилось на кровати только для того, чтобы записать строчку, а вот мозговая деятельность правого, в особенности, полушария не прекращалась ни на минуту. Взятая из нижнего ящика прикроватной тумбы чёрная тетрадь из ИКЕИ с неразлинованными листами пополнилась аж на три стихотворения, посвящённые полностью одному лишь человеку. Кондратий не вполне осознавал, как пишет стихотворения, он словно впадает в некий транс, смотрит в одну точку, а слова сами складываются в красивые рифмы предложений, рука сама записывает их, а его самого будто нет.       Время шло медленно, а проходило быстро, так что Рылеев не заметил, как за окнами уже взошёл полный лунный диск, кто-то рассыпал на небе яркие серебристые точки звёзд, кто-то другой стёр облака, чтобы они не перекрывали прекрасную картину. Завтра новый год, праздник, а настроения не было, как и подарков, как и желания кого-то видеть в ближайшую неделю. Апатия накрыла с головой, из-за чего стихотворения имели большое количество философских размышлений и были чуть невнятными. Мысли накладывались одна на другую, смешивались, теряли своё окончание друг в друге, создавая бесконечный клубок, который распутать никак не получалось, и Кондратий бросил это занятие, уткнувшись носом в подушку и сонно засопев.

***

— Паша, погнали в клуб! — Трубецкой стоял под окнами Пестеля, на часах было около одиннадцати вечера. В окно выглянул Паша, а за ним и Романов. Серёжа улыбнулся и низко поклонился явившимся лицам: — Царь-государь Николай Павлович, позвольте украсть у вас принца буквально на пару часов. Верну в целости и сохранности, головой отвечаю. — Я вас отвезу. — глубокий с хрипотцой голос снизошёл до Трубецкого, который усердно раскланивался.       Паша подловил Романова в коридоре, обнимая за длинную тонкую шею и втягивая в быстрый, полный благодарности и нежности поцелуй, Николай чуть склонился, чтобы Пестелю не пришлось сильно тянуться, ведь разница в росте была приличной. Они вышли к Трубецкому, который ждал их у машины. Клуб, выбранный Трубецким, находился недалеко, буквально пять минут езды, но Николай был непреклонен и заверил, что заберёт. Никто и спорить не стал.       За окнами проносился ночной город: дома, машины, фонари, гуляющие люди. Серёжа сидел на заднем сидении, и прекрасно видел замок, сплетённый из пальцев ехавших на передних сидениях; видел, с каким обожанием Паша смотрит на Романова, а тот любовно поглаживает костяшки его пальцев. Бессловесная любовь, нежность тела — говорят о чувствах громче и чётче любого оратора с микрофоном. В воображении Трубецкого непроизвольно рисовалась великолепная, но заведомо несбыточная картина: он за рулём, рядом — его Кондраша, пальцы переплетены, и более ничего в мире не нужно. Он видел наяву чудесную, широкую улыбку Рылеева, его искрящиеся от радости глаза, взгляд, полный нежности и бесконечной любви…       Машина остановилась. Удивительно, что фантазия может сгенерировать за жалкие пять минут. Серёжа вышел первым, чтобы не смущать строгого Романова своим присутствием во время поцелуя; но вскоре успел об этом пожалеть — прямо напротив него стояла его бывшая пассия Катя, кажется, он точно не помнил. Девушка была сильно пьяна, а потому быстрым шагом направилась к нему, чтобы вызывающе поздороваться. Серёжа включил режим неприступной каменной крепости, но только этого от него и ждали. Увлёкшись ролью, он не заметил и, следовательно, не сумел предотвратить короткого, язвительного поцелуя прямиком в губы.