Талое солнце

       Хрупкое тело Галфа — словно после в десятки миль скачки верхом на Кифе, и внизу живота отчего-то тягуче и сладко ноет. И воздух в комнате терпкий, томленный, и саднящие, сбитые в кровь губы — будто бы снова скрепляют клятвы. Ударяются ими друг в друга, ладони рывками хватают за плечи, запястья, сцепляя в одном на двоих плену.  — Галф… Галф… Имя твое — залив, пучина морская, бездна. В нем — шум буйных волн и ветреная прохлада, в нем влажным моим мечтам тихий приют. Броситься в них с головой, с разбега, — и будь что будет…       Его мальчик — кроткий, наивный, доверчивый. Смотрит на нависшего над ним мужа с такой сокровенной нежностью, что сердце в груди замирает, а в раскаленных до бела венах вдруг стылой лавою встанет кровь. На милый лоб, что золотится в лучах ночника каплями пота, упадет непослушная прядка. Подуть, смахнуть ее своим дыханием, — не поддается. Тогда осторожно коснуться вершинами волнительных пальцев, собрать всей пятерней на макушке этот шелковый сумрак, по чистому лбу наследить своими губами, кончиком языка выписывая на висках заветные вензеля «М&G». И руки… руки Галфа плотнее обовьют плечи; поперву робкие, исцелованные до приятной усталости губы сами потянутся к беспрестанно ласкающим всё лицо губам мужа. Сердце подскочит в груди, словно насквозь пробитое: — Галф, муж мой, почему я тебя так долго себе запрещал?       И только шум милых сердцу слов в ответ: — Торопись, Мью… Что, если чары мои лишь до утра сильны?.       Без устали поцелуи в шею, плечи, ключицы; ладони Галфа, пальцами сжимающие ткань на спине. На Мью распахнутая наполовину сорочка. Проворно расстёгивает пуговицы, обнажая плоскую, песчаного отлива грудь мужа. Ладонь скользнет от сердца, вдоль ребер, по дорожке темных волос, что ведут к сбившимся к бедрам штанам вместе с исподним. По ним — горячие пальцы — гладят, сжимают, гонят волнами пот. И так хорошо просто на подушки откинуться, крепко, до рези в веках, зажмурить глаза, ртом ловить густой воздух и, выгнувшись под его ласками, — довериться им.       И уже не боязно, что совсем нагой под ним, распластанный, что жаркое тело Мью плавит кожу, что губы мужа расписывают поцелуями его — без стыда к нему льнущее. Спускаются ниже — Галф замрёт на мгновение.       Дёрнется. — Мью, что ты… что ты там хочешь… не надо. — Тише, Галф, тише… да что же ты вырываешься… не бойся меня, сейчас хорошо будет. — Мне, — воздуха не хватает, нижняя губа — под резцы, — мне… мне и так хорошо… ах… что ты… — Тише… тише, мой мальчик…       Накроет губами липкую, медоточащую плоть, лизнёт, распробует, — вкус терпкий, отдающий пряными травами с кухни Аерин. Вверх-вниз по сливовым венам, кружить языком, присасываться губами, сомкнуть их плотнее. Галф мечется на постели, бьётся под ним, и если бы не сильные руки, что крепко удерживают за бедра, — давно бы вырвался.       Сейчас хорошо будет.       Боже, так хорошо. Так сладко.       Он вот-вот задохнется. Хватается кулаками за простыни, сминает пальцами, извивается, запрокинув лицо и вновь жмурится до ярких вспышек под веками.       Горячо. Ему так горячо.       Последний рывок, вскинуть бёдра, удариться горячей струёй ему в горло… — Мью… что же это… Почему не остановил меня?       По горячей влаге скользнуть вверх, вновь прижаться губами к губам, почувствовать этот вкус спелой черешни, что слаще любых услад: — Галф, муж мой, позволь… нет сил больше ждать, — ладонью по животу вниз, соединит их — плоть к плоти, — позволь мне… прошу тебя.       Все поймет. Разведет согнутые в коленях ноги, выбивая из Мью остатки одичалого разума и воздух из лёгких. Палец, — липкий, что вымазанный в сиропе, огладит девственно-нежное, никем не тронутое, толкнется на пробу, — туго, жарко и так маняще: — Станет невмоготу — не молчи, слышишь, я тебя знаю… знаю, твое упрямство, но сейчас не смей терпеть боль. — Мью, что ж ты какой… томишь меня… неужели не видишь? Вот он… я… весь твой.       Галф не думает. Только чувствует.       Другому приходится думать сейчас за двоих. — Огня сегодня обоим хватит с лихвой, верно, мой мальчик?       Галф не сразу поймет, но муж, покинув его, идёт к ночнику и, погасив, открывает, чтобы слить на ладонь остатки пахнущего тмином и ещё чем-то режущим нос масло. — Так легче будет тебе и мне, Галф… я знаю, что говорю.       Щедро смажет себя, остатки растерев между пальцами, надавит сразу двумя на чуть распахнутые стенки, погладит изнутри, бережно, осторожно, чтоб не спугнуть напором. Галф подастся вперёд, проскулит: — Утро… утро наступит быстро, поторопись. — Галф, что же ты делаешь, зачем просишь так, Галф… я же не выдержу, опрокину тебя ничком, на колени… Галф, — шёпот бьет по вискам, гудит, гонимый горячей кровью по венам. — Нет, Мью, нет, лучше так, прошу… — Сейчас, сейчас, дивный мой, потерпи немного, сейчас я.       Приноровится. Собственным телом сильней разведя худые колени, войдёт и… тут же слезы на нежных щеках окропят румянец. Уже хочет пойти на попятную, но Галф не позволит. Дрожащие пальцы лягут на талию: — Ну же… — Я не могу.       Не может. У самого на глазах едкая пелена из слёз, горький дым. — Что ты… что ты не можешь?       Мью молчит.       Галф, а ты не догадываешься?       Не дожидаясь ответа, с силой рванет мужа за талию вниз, толкнется вперёд так резко, отчаянно, безрассудно, сквозь пронзающую насквозь боль с криком выдохнет что-то, не разберёшь. Подобно вьюнку, теснее примкнет к сильному телу, оплетая конечностями. — Боже, Галф… Что ты наделал? Что я сам натворил, как не смог удержаться?.. — запоздало винит себя Мью.       Его дыхание шуршит будто у ветра во рту: — Нет, нет твоей вины… ты не сделал того, что бы я не хотел.       Лампой своей души румянит яблочки нежных скул. Войдёт до конца, глуша болезненный всхлип губами. Галф мотнёт головой, в глазах, всполохом: — Не смей… не смей меня покидать.       Куда там…       Галфу больно, сладко и горячо. Резцами по жаркой коже плеча, до алеющей кляксы. И вновь ими вопьется, дурной, до боли, до выкрика своего имени, сорвавшегося с желанных губ: — Галф!.. Как же так?.. Какой же я был дурак!.. Каким ложным богам поклонялся?..       А шею и плечи все метит и метит своими следами, до посинения, до жгучих трещин. — Ты мой поцелованный солнцем цветок, нежный и безупречный.       Всхлип на откате, тело вновь гнется дугой — белёсая жидкость только добавит огня. Ладонь Мью обхватит липнущую к пальцам плоть мужа, примется колцевать, сжимая, вслед за собой уводя на вершину рая. Галфу много и не надо. Пара усилий и животы мажет горячим семенем.       И как разорвать теперь эту блаженно-смертную близость?       В глазах Галфа бродит вино. Тело все ещё лихорадит. Осторожно покинув его, Мью идёт к умывальнику. Мью ничего не скажет. Молча смочив полотенце, Мью приведет в порядок супруга, пройдется от груди до самого низа, бережно разведет дрожащие бедра, смоет бурые пятна, что смешались с подтёками стылого семени. Вторым полотенцем обмоет себя.       Галф по наитию заметит неладное: — Прости… Запачкал тебя… стыдно.       Милое личико утонет в подушках, а смоляных волос коснется ласковая ладонь: — Нет, не запачкал… — руки прижмут спиной к прохладной после воды груди, губы устало прильнут к влажной щеке. — Ты очистил меня… во веки веков причастил.       К себе.