Карантин (цикл "На семи ветрах")

Следующее утро встретило Вилару звуками беспорядочной стрельбы где-то за околицей. Он вскочил, на ходу застегивая мундир, вылетел во двор, где еще светать толком не начало. Из пристроек, тоже одеваясь на ходу, проверяя пистолеты и озираясь, выбегали жандармы. Но стрельба затихла так же быстро, как и началась. И что это было? Кто-то попытался вырваться из карантина? — Ты, — Вилара ткнул пальцем в первого подвернувшегося жандарма. — Живо к оцеплению. Выясни, что случилось. Жандарм кивнул, но стоило ему приоткрыть ворота, как его сбила с ног влетевшая во двор лошадь. Знакомая такая, серая. И всадник был не менее знакомый. Вилара проглотил рвущиеся с языка проклятия. Судя по всему, вчерашние попытки убедить Заячью Губу, что с Марджелату все хорошо, потерпели крах. И отчаянный головорез и впрямь вломился в чумной карантин, во что Вилара так до конца и не верил, хоть и допускал такую возможность. Он отступил назад, встал в дверях, взвел курки. Ладно, удержать за пределами деревни не получилось, но Вилара собирался хотя бы отчасти выполнить просьбу Марджелату и не пустить Заячью Губу в дом. Тот наставленных на него пистолетов, казалось, не заметил. Спрыгнул с лошади, быстрым шагом направился к крыльцу и остановился, только когда оба дула почти уперлись ему в грудь. Странно, что в драку не кинулся, лишь потребовал мрачно: — Пропусти. Вилара покачал головой, слова с языка не шли. Про опасность говорить было глупо, раз уж Заячья Губа сюда добрался и в дом рвется. Ведь не может не понимать, чем это грозит. — Нет. — Пропусти! — повторил Заячья Губа, делая шаг вперед прямо на пистолет. — Болван! Остолоп! Дубина! — выдержки у Вилары надолго не хватило. — Марджелату просил тебя не пускать! Так выполни просьбу! Думаешь, ему сейчас надо бояться, что он тебя следом утянуть может?! — Стреляй или уйди с дороги, — ровным тоном произнес Заячья Губа. Глаза у него были шальные, отчаянные, и Виларе стало ясно — ни уговоры, ни угрозы удержать не помогут. Или стрелять насмерть, или пропускать в дом этого самоубийцу. Вилара посмотрел, вздохнул, убрал пистолет и сделал шаг в сторону. Заячья Губа тут же кинулся внутрь. Вилара вошел следом. В распахнутую дверь увидел, как тот метнулся к Марджелату, поднырнул под руку с восьмиствольником, нацеленным на вход, и заломил эту руку, отбирая оружие и ругаясь так, что и полено бы покраснело. Вилара покачал головой, прикрыл дверь и ушел на другую половину дома. Даже не потому, что боялся заразиться. Просто смотреть дальше казалось неправильным. А еще казалось, что еще немного, и он, несмотря на весь ужас ситуации, начнет завидовать. На его-то службе, где приходится общаться то с политиками, то с разными отбросами, Вилара давно растерял всякую веру и в людей, и в благородные чувства вроде честности, верности, дружбы, лишился даже тени сентиментальности. И тут жизнь ткнула его носом в такую слепую преданность, какую он меньше всего ожидал встретить среди подобной публики. А уж если припомнить, кто Заячьей Губе приходится матерью... Вот как, спрашивается, у меркантильной и честолюбивой Агаты мог уродиться такой сын? *** До знакомства с Марджелату Раду не раз шутил, что не верит ни в бога, ни в черта и что старуха с косой ему не страшна. После научился. И бояться, и молиться: когда готовил побег из тюрьмы, когда мчался по обрыву, чтобы не дать убийце выстрелить Марджелату в спину, когда у него над головой свистели пули, когда он валялся в бреду с очередной раной. В этот раз можно было бы сказать, что мелочи. Ран и бреда не было, сознания Марджелату не терял, хоть от жара и соображал порой плохо. Все бы ничего... Если бы не витающее над этим страшное слово — чума. И рвущее на части ощущение собственной беспомощности. От того, что как ни сбивай жар водой с уксусом, как ни растирай самогонкой суставы, которые крутить начало, не поможет. Да и сам Марджелату... Выглядело так, словно он сдался. Сначала, когда Раду едва объявился, ярился, норовил за дверь вышвырнуть. Да куда ему было совладать с молодым здоровым парнем, когда едва на ногах стоит. Потом проклинал, просил, умолял. У Раду аж душу наизнанку выворачивало — слушать от Марджелату, с его гордостью и норовом, такое. Он понимал — не за себя Марджелату боится, за него. Уберечь пытается, считает, что сам не выживет. Но разве мог он уйти, оставить этого упрямца умирать в одиночестве? Сидеть где-то в безопасности и ждать того, что страшнее собственной смерти? Потому что без Марджелату и жизнь давно не жизнь. Нет, уходить Раду не собирался, даже зная, что, скорее всего, следом в могилу отправится. Слушал горячечные мольбы, за которые самому себе сердце тупым ножом вырезать хотелось, и упрямо оставался. А Марджелату, когда понял, что никуда Раду не уйдет, притих. Не спорил, все больше отмалчивался, позволял делать все, что он считал нужным. И ведь не сказать, что Марджелату так уж плохо: да, лихорадка, да, кости ломит, но и все. Ведь куда хуже бывало. Но от этой вот его покорности, тоскливой обреченности во взгляде становилось так жутко, как никогда в жизни не было. Но Раду упорно делал, что мог. Радовался хрупкой тени надежды, когда, вновь и вновь обтирая Марджелату, чтобы сбить жар, видел и чувствовал под руками кожу со знакомыми до последней черточки извивами шрамов, но без следа нарывов. С ужасом прислушивался к надсадному хриплому дыханию и кашлю, который отдавал в ушах погребальным звоном. И на себе выискивал следы подбирающейся заразы. В какой-то миг почудилось, что и его черная смерть опалила. А потом понял, что просто от усталости повело — два дня и две ночи не спал ведь почти. Прикорнуть у Раду получилось совсем ненадолго, пока Марджелату провалился в сон. А потом снова обтирал больного, поил горячим, менял на лбу холодную тряпицу, словно речь о простой лихорадке шла, и ждал, надеялся на чудо. И на очередное тоскливое «Зайчик, Христа ради, уйди» упрямо качал головой и подносил к запекшимся губам Марджелату кружку с травяным отваром или стирал со лба пот. Когда у Марджелату совсем прихватило больные суставы, Раду выяснил у Захарии, где обитается местная знахарка, и чуть ли не в ногах у Вилары валялся, уговаривая послать к ней кого-нибудь из оцепления за растирками да травами. И снова не смыкал глаз, боясь спугнуть, поверить в нечаянное счастье, когда к третьему дню жар начал спадать, а даже намека на страшные нарывы не появилось. Под утро Раду все-таки сморило прямо около кровати, на полу. Проснулся он от шороха рядом. Резко поднял голову и... натолкнулся на ясный, чуть насмешливый взгляд. Следом раздалось бодрое: — Зайчик, ты бы поспал по-человечески, что ли. Похороны, кажется, отменяются. Раду подскочил, вцепился в ворот рубахи Марджелату, встряхнул так, что ткань затрещала. — Ты!.. Да я тебя!.. А потом просто сгреб его в охапку, уткнулся лицом в шею, чувствуя за горечью трав такой знакомый, родной запах, и едва не разрыдался от облегчения. Марджелату гладил его по голове, по плечам и шептал почти извиняющимся тоном: — Ну что ты, Зайчик. Обошлось ведь...

***

Бумаги у Захарии не водилось, а искать ее по окрестностям было лень. Поэтому Вилара, чтобы упорядочить мысли, выстраивал на столе схему из кружек и тарелок с мочеными яблоками. Схема упорно не сходилась. Солдаты, откомандированные на днях по просьбе Заячьей Губы к знахарке, которую молодой местный священник, отец Феогност, обозвал ведьмой, обнаружили еще один вымерший хутор. Два трупа, старухи и ее работника, сожгли вместе с домом и пристройками. Но знахарка жила в отдалении от деревни, на противоположной стороне от первого пострадавшего хутора. Вилара велел подчиненным прочесать все окрестности, но больше мертвецов не нашлось. Ни на одном из соседних хуторов никто не болел, даже простудой. И вот теперь он пытался разобраться, откуда вообще взялась зараза, кто от кого заразился и не получится ли так, что через несколько дней она вылезет где-то еще. На первый взгляд выходило, что знахарку позвали к больным, и там уж она сама и подцепила заразу. Но скотина без воды успела передохнуть, снег вокруг дома был нетронут, а значит, пострадали оба хутора одновременно, если еще знахарка не раньше. Последний-то снегопад был аккурат накануне того дня, когда Марджелату обнаружил первый чумной хутор. Может, все-таки знахарка заразилась позднее? Она в годах была, могла и быстрее помереть. Вилара чуть сдвинул кружку, которая изображала второй хутор, поморщился. Не сходилось. Старуха, конечно, могла и быстро помереть, но ее работник был парень дюжий, хоть со слов деревенских и дурачок. Так кто же стал первым? И откуда взялась эта распроклятая чума? — Вилара, вы так на эти кружки смотрите, словно они заговор против господаря замышляют, — прозвучал от двери насмешливый голос, который Вилара уже, если честно, и не думал услышать. — А ты у нас мастер по заговорам, — огрызнулся он, поймав себя на неуместной радости. Неужели обошлось? Последние дни Вилара старался не думать, что творится во второй половине дома. Видел временами Заячью Губу, но не заговаривал особо, лишь присматривался, отыскивая признаки болезни. Но на больного тот похож не был. Впрочем, и сам Вилара чувствовал себя отлично, и Захария не кашлянул ни разу. А с прошлого вечера Заячья Губа со «своей» половины дома и носа не казал. Вилара уже начал подумывать о худшем. Несколько раз останавливался у дверей, прислушивался и уходил, тихо бормоча проклятия. Да и сейчас крутил в голове ситуацию с хуторами, чтобы был повод еще немного оттянуть необходимость проверить, что там творится. И тут это... явление. Марджелату подошел, плюхнулся на лавку, подтянул к себе одну кружку и скривился. — Да еще и пустые. Ага, вы меня разочаровываете. Он был все еще бледен, запекшиеся губы потрескались, глаза запали, но на умирающего точно не походил. — Сейчас нальем, — весело бросил Заячья Губа, входя следом, и направился к печке. — А? — отойдя от первого потрясения, Вилара потянулся за пистолетом, но рука замерла над рукоятью. Будь Марджелату заразен, не вышел бы ни за что. — Пятый день пошел, — тот истолковал его жест верно. — Была бы чума, мне бы уже гроб заказывать. Лихорадка была, переохладился. — А я тебе говорил — нечего по морозу в одной рубахе шастать, сляжешь, — попрекнул Заячья Губа. — Зайчик, я же извинился, — вздохнул Марджелату. Виларе вдруг стало неловко — и от этого разговора, и от тона Марджелату. Словно ненароком увидел что-то слишком личное, для чужих глаз не предназначенное. И он поспешил встрять, сменить тему. Взял с тарелки яблоко, заменил им отобранную Марджелату кружку: — Вот, смотри. Два хутора. Концы совсем разные, — и принялся излагать свои соображения.