Он скакал галопом, пока лошадь не устала и не начала спотыкаться. Цикады к тому времени выдохлись. В траве шуршали крысы и змеи. Их громкая возня заставляла Рики часто оборачиваться, напрягать глаза, вглядываясь в темноту. Сердце билось неправильно быстро. Рваное дыхание царапало горло. И дело было не в жажде. Его тело, дурное, непослушное тело, ждало нападения и готовилось к нему. Его дурным глазам мерещились тени. Уши выдумывали голоса.
— После Колсберга ты сам был во всём виноват, — сказал Рики вслух.
Голос мерзко дрогнул, и он продолжил мысленно: если бы ты не изводил себя бессонницей, голодом и жаждой, ты бы вовремя заметил грабителей и не позволил им приблизиться. Рики сжал зубы и задышал через нос. Считал вдохи, чтобы отогнать страх и тревогу. Достал ружье и снова его спрятал. То, что было после Колсберга, не повторится.
На рассвете Рики подстрелил лисицу. Костер развел на холме, с которого открывался хороший обзор на безлюдный, пустой вельд. На песчаной верхушке холма виднелись следы птиц, между пучками травы на склонах — следы лисиц и зайцев. Белый дымок от костра походил на туман, забивался в ноздри и щипал глаза.
Поев, Рики ехал, пока солнце не сожрало его тень. Сколько бы он себя ни уговаривал отдохнуть, поспать, он не смог остановиться. Продолжал ехать, разворачиваясь в седле и осматривая окрестности настолько часто, что к вечеру у него разболелась шея так сильно, как редко болела в Колсберге.
Вспомнив Колсберг, Рики вспомнил Криса и не почувствовал ничего, кроме разочарования. Крис разочаровал Рики. Продолжая думать о нем, Рики разочаровывался в себе.
В густой траве появился просвет. Судя по редким пучкам сорняка, траву здесь вытоптали год, а может, два назад. С востока на запад по земле тянулись колеи от фургонов. Глубокие следы волов говорили о том, что тропой недавно пользовались. Когда опустились сумерки, Рики увидел два фургона и стадо коз.
Вокруг фургонов крутились пять всадников. Здесь были женщины и дети. Собаки гонялись за крысами. Люди развели костер. Пламя окрасило оранжевым небо и окружающую траву. Среди всадников Рики заметил двух бастеров. Один распрягал лошадь, второй курил, наблюдая, как Рики приближается. Когда Рики назвал имя Найджела Витбоя, бастеры закивали. Рики сказал, что познакомился с Найджелом в Колсберге и год проработал на его шахте. Бастера, который курил, звали Джеком, того, кто присел на свое седло, — Питером.
Во втором фургоне ехала семья Диваро. У них были участки в Колсберге на северном склоне холма. Теперь Диваро разорились, продали участки «Де Бирс» и возвращались в Кап. Трое всадников были братьями Диваро. Две женщины — женами старших братьев. Женщина, соорудившая на голове из косынки тюрбан, потеряла в Колсберге двух детей и была матерью бегающего за собаками мальчика. Вторая, в чепчике, была матерью двух девочек, играющих камнями.
Рики угостил Диваро кофе из своих запасов, а бастеров — табаком. Расстелив неподалеку от костра одеяло, он доел оставшиеся с утра засоленные полоски мяса лисицы и прикрыл глаза.
Раньше бы Рики объехал фургоны стороной. Теперь он боялся засыпать, когда рядом не было людей.
Рики признался себе, что боится одиночества.
Он открыл глаза перед рассветом. Звезды растеряли свою яркость, но небо еще оставалось темным. Рики повернул голову и увидел, как из фургона бастеров вылезает сгорбленный человек. Почему-то накануне вечером Рики решил, что в фургоне только вещи. Человек кутался в одеяло, шатался и кашлял. Он сел на землю и зажег масляную лампу. Лампа была круглой, из синего стекла. С рисунком на стенах — свет выпадал из фигур рыб и змей. Человек поднес к лампе длинную трубку, и Рики рассмотрел его лицо в скудном свете. Белый держал трубку уголком губ, но сомкнуть губы мешала заячья губа; у белого была широкая приплюснутая переносица, волосы на голове росли пучками. После первой затяжки незнакомец вытянул ноги, после второй — привалился спиной к колесу фургона. Он курил опиум. Рики видел такое в Колсберге.
Небо посветлело, и Рики рассмотрел курильщика лучше. То, что он принял за широкую переносицу, было шанкрами сифилиса. Заячья губа тоже была не врожденным дефектом, а последствием сифилиса. Между редких пучков волос виднелись язвы, на руках и ногах — опухоли, как на носу. На руке, что держала трубку, опухоль выросла между большим и указательным пальцами.
Курильщик опиума перехватил взгляд Рики.
— Ты не мог бы принести мне воды? — попросил он. — Аман, как говорят арабы. — Он засмеялся и вынул из складок своего балахона кружку. — Налей сюда.
Рики встал и плеснул в чашку из своего меха.
— Не бойся, — сказал курильщик, — это не заразно, если мы не будем целоваться.
— Я не боюсь. — Рики видел больных сифилисом в Капе. Но только издалека. Слышал, что так бог уродует тела развратников.
— Меня зовут Карл, но это не мое настоящее имя. Человек может стать кем хочет, пока его не поймала смерть.
— Меня зовут Фредди, — ответил Рики. — Это почти мое настоящее имя.
— Фредди, — протянул курильщик и улыбнулся, обнажая желтые зубы и черную язву на внутренней стороне щеки.
— Антилопы! Антилопы! — закричал выскочивший из фургона мальчик Диваро.
Самый высокий из братьев Диваро взялся за козью шкуру, сшитую так, чтобы ее можно было наполнить водой.
— Поблизости должен быть водоем, — сказал самый худой из братьев Диваро.
— Хе-хе, — посмеялся и закашлял курильщик опиума. — Ты тоже считаешь, Фредди, что эти антилопы пасутся вблизи водоема?
Рики обернулся. Северную часть вельда пересекали большими прыжками низкорослые антилопы. Свет восходящего солнца подчеркивал их красноватую шерсть.
— Нет, — сказал Рики. — Это дукеры. Они могут пастись в тридцати или сорока милях от воды.
— Точно. — Курильщик опиума, Карл, довольно кивнул. Его лампа погасла.
— Так из какого ты племени, Фредди? — спросил курильщик опиума. — Ты знаешь, что, когда племена бечуа спрашивают, из какого ты племени, они говорят «что ты танцуешь»? Так что ты танцуешь, Фредди?
— Я не умею танцевать, — вздохнул Рики.
Курильщик опиума говорил как европеец, одевался как араб и много знал про Африку. Рики не знал, что о нем думать.
Курильщик опиума спал днем в своем фургоне, стены которого пропахли смесью табака и опиума. И выбирался во второй половине ночи, чтобы посмотреть на звезды через дым своей трубки. Он любил посмеяться над глупостью, неприспособленностью, амбициями, мечтами о богатстве и неудачами братьев Диваро. Он называл добычу алмазов возней в навозе. Старателей — муравьями. Он возвращался из Тимбукту, где навещал своего названного брата-туарега. Благодаря этому более близкому, чем кровное, родству, курильщик опиума получал хорошие деньги с налогов на соль. Одну восьмую груза с каждого верблюда в караване, сказал Карл.
— Ты знаешь, что за последние двести лет в Тимбукту заходили всего двое белых? — спросил курильщик опиума Рики во вторую ночь. — Я и Александр Гордон Ленг. Он проник туда обманом, за что туареги поймали его и предложили выбор. Или он примет ислам, или они убьют его. Ленг выбрал смерть.
Сопровождавшие курильщика опиума бастеры говорили, что он хорошо платит.
— Думаешь, я болен сифилисом, потому что бросался на каждую женщину и мальчика, которых встречал? — спросил курильщик опиума, когда они сидели около фургона в третью ночь путешествия.
— Не знаю, — ответил Рики.
— Нет, я познал женские прелести лишь однажды. В Тимбукту. Давным-давно это был город мудрецов и поэтов. Там до сих пор хранятся редкие, удивительные рукописи. Я мечтал увидеть этот город с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать. Я вырос в Гамбурге. Мой дед был мясником, отец — торговцем. Мой отец меня очень любил, заметил мою страсть к чтению и потратил много денег на мое образование. Благодаря его усилиям, в двадцать шесть лет я попал в международную экспедицию, организованную английским Форин офисом.
Мир, о котором говорил курильщик опиума, был Рики совершенно незнаком.
— У нашей экспедиции было задание: разведать торговые пути и склонить дикарей к торговле, но мое сердце рвалось в Тимбукту. И вот в двадцать шесть лет я оказался там. Полный надежд девственник, который проводил всё время за книгами и всю жизнь стремился к самосовершенствованию. В юности я свято верил, что богатство и внешнее счастье — ничто, они разбиваются, как стекло, и только стойкость духа и знания остаются с тобой до смерти. Или до тех пор, пока ты сам остаешься собой. Тимбукту, в который пришел я, давно уже не был столицей мудрецов. Люди там стали развратны и жестоки. В первый же вечер к нам в дом пришли шесть женщин и предложили развлечься с ними. У двух из них были красивые лица и хорошие фигуры. Я не устоял.
Курильщик выпустил облако дыма над головой Рики.
— Переспал сразу с двумя? — спросил Рики.
— Две женщины за всю жизнь — это много или мало, Фредди?
— Я не знаю.
Карл улыбнулся, будто ему нравилась честность и наглость Рики.
— Почему ты не пользуешься своим настоящим именем? — спросил Рики.
— Потому что я был знаменит. Не так, как королева Виктория, конечно. Я был знаменит в научных кругах. Когда сифилис взялся за меня всерьез и изуродовал меня, я захотел, чтобы тот человек, который открыл для Европы арабские рукописи Тимбукту, остался незапятнанным. Чистым. И я устроил его смерть. Ты понимаешь, о чем я, Фредди?
— Ты боялся того, что о тебе подумают, когда узнают о твоей болезни.
— Верно. Страх делает людей очень изобретательными. Страх руководит нашей жизнью больше, чем наши желания и мечты. Тебя, наверное, тоже мучает страх, Фредди, если ты не спишь по ночам и болтаешь со мной. Страх или любовь, — посмеялся Карл.
На четвертую ночь Рики заметил, что каждый раз Карл выходит из фургона с новой трубкой для курения опиума. Трубку из слоновой кости ему подарил брат-туарег. Фарфоровую он привез из Китая во времена, когда его сифилис еще не был заметен. Нефритовую трубку сделали в Лаосе. Еще одну фарфоровую — в Англии. Карл рассказал Рики, как сделать трубку из сахарного тростника.
— Тростник полый внутри, главное, не порезать пальцы о его листья.
Когда Рики смастерил трубку, Карл научил его смешивать коричневый порошок опиума с табаком.
— Если человек всё время думает о волах, значит, обкурившись опиумом, он увидит волов. Но если человек привык рассуждать, опиум прояснит его мысли.
Они легли на траву позади фургона. И Карл рассказал Рики об удивительной женщине.
— Ее лицо как луна…
— Как луна — далекое? Как луна — круглое? Таинственное? Или как луна — белое? — Рики выдохнул к небу дым и произнес то, что ему подсказал опиум.
— Таинственное. Лицо, которое каждый раз тебя удивляет, которое ты каждый раз узнаешь заново. Это единственная женщина, голос которой может быть резким, как удар кинжала, а может быть нежным, как…
— Как опиумный дым, — подсказал Рики.
— Или как лепесток цветка. Или как голос из сна. Или твой внутренний голос. Ее голос возвращается ко мне, даже когда ее нет рядом. Я слышу его в своей голове, он идет со мной сквозь мой сон, приветствует, когда я просыпаюсь, утешает или осуждает, когда я болею. Каждый раз, когда я вижу ее, я встречаю не ангела, нет — я встречаю человека, которым я бы страстно хотел быть, но никогда не стану. Человека, которым я мог быть, должен был быть. Она — мое идеальное воплощение. Что-то сместилось в мире, и я — не она. Потому обречен жить, тоскуя по иной форме и содержанию. Ты можешь понять меня, Фредди?
— Ты никогда не сможешь к ней прикоснуться. — Собственные слова прозвучали для Рики как приговор. Приговор для Карла или для него?
— Разве это важно? Обладать — значит разрушить целое, разбить его на части. Только мечты и созерцание приближают нас к постижению целого.
При свете дня у Карла были голубые водянистые слезящиеся глаза.
***
Ее звали Ким. Она жила в Кейптауне в белом трехэтажном доме, крыльцо дома накрывал красный портик, его поддерживали колонны. Этот дом подарил Ким английский генерал. На первом этаже был большой бар. На втором — комнаты борделя, на третьем — комнаты для курения опиума и для редких постояльцев.
Ким родилась в китайской деревне. Когда Ким было тринадцать лет, солдаты приехали в ее деревню, выбрали самых красивых девушек и забрали с собой. Пять лет Ким прожила в палатке около казармы, иногда за ночь она обслуживала до тридцати солдат.
— Должно быть, твоя мать была очень страстной женщиной, раз смогла украсть светлые глаза твоего отца для тебя, — сказала Ким Рики, когда они познакомились.
Ее лицо и правда напоминало луну, только не круглую, а убывающую и узкую. Обрамлявшие лунное лицо распущенные волосы были матово-черными, даже солнечный свет не мог заставить их блестеть, и подчеркивали одиночество луны.
При первой встрече с Ким Рики казалось, что рисунки на ярком платье Ким двигались. Она позволила ему вместе с Карлом подняться на третий этаж. В комнате на желтых матрасах лежали люди. Белые и малайцы, на расстоянии локтя друг от друга, как сваленные на телегу трупы.
— Присматривай за своей курительной трубкой, не позволяй никому к ней прикасаться, не оставляй ее нигде, следи за ней, как за своим членом, как и через него, через нее ты можешь подхватить смертельную заразу, — сказал Карл.
Ким сдавала Карлу комнату в конце коридора. Иногда Рики курил с ним, иногда в общей комнате. На стенах общей комнаты были нарисованы птицы. Большие медленно и величественно взмахивали красными крыльями, мелкие — дрались в камышах, трепетали, дрожали, крутились и разевали клювы. Камыши росли из щели между стеной и полом. Вечерами, когда свет дня медленно умирал, казалось, камыши растут из матрасов и тел людей, что лежат у стены. Рики был здесь единственным черным. Однажды англичанин с красным измятым лицом схватил его за руку и заорал:
— Принеси мне мою одежду, мальчик! Принеси мне мои сапоги.
На крикуне был мундир английского солдата, но он снова и снова требовал свою одежду, сжимал локоть Рики и требовал одежду. Потом вдруг замолк на полуслове и уставился Рики в глаза. Расстояние между ними было не больше локтя. Рики видел, как из взгляда англичанина уходит осмысленность. Губы его растянула глупая улыбка, из уголка потекла слюна.
Вечерами в большой гостиной играла музыка и раздавался смех. Услышав музыку, двое завсегдатаев опиумной комнаты хватались за нарисованные камыши, поднимали себя с матрасов и уходили. Остальные выныривали из своих грез, ругались и вспоминали прошлое. После первой фразы замолкали и снова впадали в счастливое умиротворение.
Первое время Карл и Ким охотно отсыпали Рики опиум, на третий день Ким заговорила с ним о деньгах.
— Тебе бы не мешало нормально поесть и поспать. — Ким погладила Рики по голове гибкими и длинными, как змеи, руками. — Помыться и найти работу, чтобы платить за удовольствие.
— У меня есть деньги, — ответил Рики и протянул ей пятьсот фунтов.
— Никогда больше так не делай. — Ким улыбнулась и нахмурилась. — Я говорю тебе это, потому что ты друг Карла. Не показывай никому, сколько у тебя денег, и тем более не давай их в чужие руки.
— Хорошо. — Рики принял у нее деньги, хотел сжать в кулаке, но бумажки не подчинились, не смялись. Рики подумал, что этих денег хватит, чтобы купить новый подъемник для шахты. Крис будет доволен.
— Фредди. — Ким наклонила голову. — Я могу предложить тебе комнату.
— Спасибо. — Рики улыбнулся.
Комната была узкой и длинной. За застекленным окном крыша соседнего дома врезалась в море и небо, как причал. Из мебели здесь были только кровать и стул.
— Свое седло и вещи ты можешь хранить под кроватью, — сказала Ким. — Если хочешь, я принесу ящики.
— Всё чудесно, — сказал Рики.
Кровать пахла соломой. Подушка была жесткой и плоской. Вжавшись в нее щекой, Рики крепко заснул и первый раз, с тех пор как покинул поместье ван Райнбергов, выспался. Без кошмаров и тревожных пробуждений.
Утром к нему пришла Малена, девушка с редкими волосами, белыми ресницами и бледными губами. Она сказала, что согласится убираться в комнате Рики раз в неделю за один шиллинг. По вечерам, когда Малена выходила к клиентам, ее ресницы чернели, губы краснели, а волосы сбивались в облако и приподнимались, как шерсть на загривке возбужденной собаки. Рики охотно пообещал платить ей шиллинг за уборку.
***
На Ким работало двенадцать девушек и пять мальчиков. Мальчики все были малайцами, хрупкими, мелкими, недокормленными. Один косил, второй собирал волосы в птичий хвост, у третьего на шее были прыщи. Среди девушек две были черными. У одной большие груди и грубые черты лица, другую можно было бы назвать красавицей, если бы не сильная хромота. Впрочем, клиенты редко жаловались, сказала Ким. Еще две девушки были малайками с плоскими, как тарелки, лицами. Среди белых девушек четыре были светлокожи и светловолосы, четыре — смуглые и черноволосые.
По понедельникам бордель был закрыт, Рики завтракал и ужинал с Карлом и Ким на плоской крыше дома. Ким рассказала Рики, как девушки и мальчики у нее появились, но он быстро забыл.
С моря всегда дул ветер. Иногда настолько сильный, что переворачивал бокалы с вином и сдвигал булыжники, что удерживали скатерть. Здесь, на крыше, Рики впервые услышал, как звонко Ким смеется. Впервые увидел ее с синяком под глазом и узнал, что банда ее постоянного любовника промышляет кражами на набережных и в доках.
У Карла от дневного света слезились глаза. Шанкры на переносице и выставленные увечной губой на показ десны блестели розовым, кожа шелушилась. Шлюх он называл своими невестами, сужеными, нареченными, продажных мальчишек — судьбой, провидением и предназначением.
По понедельникам к девушкам и мальчикам приходил доктор Джим. Невысокого роста лысый англичанин, с большими, внимательными и печальными карими глазами. Разговаривал он с девушками мягким и уверенным голосом. Ким относилась к доктору Джиму как к старому другу. Их дружба началась два года назад, после того как доктор Джим спас жизнь одной из девочек Ким после неудачного аборта. Теперь доктор Джим приносил марганцовку. Иногда он приходил по вечерам в дни, когда бордель был открыт. Сидел в углу бара, пил виски. Раз в две недели уединялся в комнатах с одним из продажных мальчиков.
***
Рики перестал курить опиум в общей комнате, когда в видениях его начал навещать Крис. Теперь он запирался у себя, садился на пол, ставил между колен лампу и целовал курительную трубку. Из окна комнаты Рики невозможно было увидеть луну. Но сразу после полуночи она зависала над его окном. Ее не было видно, но ее холодный свет проникал в комнату. Крис появлялся из этого света. Не смотрел на Рики, отворачивался и подолгу стоял неподвижно у окна. Однажды Рики услышал голос Криса у себя в голове.
— Где теперь твои идеалы, что теперь они тебе подсказывают? — спросил Крис.
— Они молчат, — ответил Рики. — Они всегда говорили только о тебе. Теперь они впали в спячку. Я слаб и потерян без них и без тебя.
В другой раз он попросил у Криса прощения:
— Прости, что я отобрал у тебя отца и шахты. Я вел себя как Стюарт, принял решение за тебя. Заставил тебя делать то, чего ты не хотел. Духи не лгали: я порчу тебе жизнь. Тебе следовало не прогонять, а убить меня.
В другую ночь Рики был полон обиды и злости:
— Как мог ты быть таким слепым, Крис? Проклятые алмазы ослепили тебя. Ты не замечал никого и ничего вокруг. Каждый раз, когда я вел себя не так, как ты рассчитывал, ты набрасывался на меня, будто я предал тебя! Ты пытался воспитывать меня, как собаку. Это Стюарт тебя научил. Так он тебя воспитывал. Так он превратил тебя в бесчувственного слепого идиота.
Потом пришло смирение, Рики таращился на лунный свет сквозь опиумный дым и шмыгал носом.
— Я трус. Ты сказал: уезжай домой. Я должен был сидеть дома и ждать тебя. Ты дал мне подсказку. Ты хотел знать, где я. Ты хотел вернуться за мной. Но я струсил и убежал. Слишком боялся, что ты не вернешься. Не приедешь. Мне кажется, я до сих пор убегаю. Не могу перестать бояться. Ты понимаешь? Мне страшно, что я никогда больше тебя не увижу.
Опиум больше не приносил облегчения. За коротким расслаблением по вечерам и полными тревожных и унизительных видений ночами для Рики наступал день подавленности. Он чувствовал себя слабым, не желал вставать с кровати, не хотел ни с кем разговаривать.
***
Наступил сезон дождей, поздно светало и рано темнело. Рики перестал есть, только пил, курил и смотрел в одну точку. Он не знал, что бы с ним было, если бы после сезона дождей Карла не скрутила лихорадка. Он горел и бился в ознобе. Часто мочился под себя, стонал, хрипел и падал с кровати. Рики обтирал его водой, грел ему грелкой ноги, выносил судно и кормил с ложечки. Он привык к шанкрам Карла как к своим. Следил, чтобы эрозии не загноились, смазывал шелушащуюся кожу маслом. Днем и ночью вслушивался в хрипы, чтобы перевернуть Карла на бок, как только у него в глотке начнет булькать. Доктор Джим навещал Карла два раза. Приносил вонючую мазь.
— Ее делает женщина-коса, которая готовит и прибирается у меня. Эта мазь хорошо снимает боли и опухоли суставов.
У Карла опухали не только суставы, у него раздулся живот, лимфоузлы в паху превратились в индюшачьи яйца.
— Тебе нужно выйти на улицу, Фредди. Попроси Ким прислать кого-то тебя подменить, — сказал доктор Джим перед уходом.
Рики не оставил Карла, пока лихорадка не отступила. Впервые поев после болезни твердую пищу, Карл попросил зажечь для него лампу и дать ему трубку из слоновой кости.
— Когда я умру, я завещаю тебе все мои курительные трубки, Фрэдди, — пообещал Карл.
Тени рыб и птиц из лампы ползали по стенам, сталкивались и расходились, когда Карл поворачивал лампу.
