Гнев и справедливость

Абрахам Вислер, Конрад Падеби, Грегори Макит. Рики перебирал имена одно за другим, чтобы снова научиться думать. Он лежал на голой земле и смотрел на звезды. Непостоянные огни мигали и исчезали, будто указывали ему на ошибки. Он неправильно запомнил имена. Придумывает, вместо того чтобы вспоминать. Врет и фальшивит. Всё, что он делал, думал и говорил, было ложью, со вздохом обвиняли звезды. Или вздыхали не звезды, а спящие рядом с Рики люди? Звезды лишь высокомерно пульсировали в вышине, разрешая людям на земле дышать. А может, люди вокруг вовсе не спали? Может, смотрели на звезды, как Рики, и, как и он, искали в своих мыслях и воспоминаниях проблеск смысла? Смысла, способного оправдать их существование перед равнодушными звездами. Чем старше я становлюсь, тем больше вижу связей между вещами, событиями и людьми, которые на первый взгляд между собой не связаны, сказал однажды отец Рики. А может, он этого не говорил и Рики всё придумал? Как придумал имена, которые он упрямо повторяет снова и снова, чтобы отсчитывать время и не потеряться в однообразных днях. Ведь не мог же он все их запомнить? Лукас Кемпбел. Стивен… Рики закашлялся. После сезона дождей он постоянно кашлял. Давным-давно, задолго до сезона дождей, он бежал из Кейптауна в Наталь. В доме Джульетты и Локвуда он увидел газету. Кажется, Джульетта праздновала день рождения, а может, Рики опять всё путает? Он ведь вечно всё путает, ошибается, врет себе и другим. В каком настроении он был в тот день? Чего хотел, о чем мечтал, на что надеялся? Сейчас он лишь помнил мерзкий холод и оцепенение, которые сковали его, когда он прочитал, что Криса казнят в Натале. Наверное, тогда у него и начали путаться мысли. Он не помнил, как ушел от Джульетты и Локвуда, не помнил, как выбирал лошадь в конюшне. Запомнил лишь голого черного мальчика, сидящего на окраине Кейптауна между церковью для бедных и канавой, в которую ее служители скидывали нищих мертвецов. Мальчик ни разу не всхлипнул и не пошевелился, пока Рики забирал свои деньги, которые прятал под задней стеной церкви. Он помнил, что в сумерках огни Кейптауна напоминали гвозди, наполовину вылезшие из рассохшейся древесины. Блеклые, кривые. Он ехал всю ночь и весь день. На что он надеялся? Куда спешил? Неужели действительно верил, что успеет доехать до Наталя за три дня? Доехать до Наталя до того, как Криса казнят? Увидеть Криса и… Что? Предотвратить казнь? Он надеялся подкупить палачей, судей, собирался убить кого-то? Совершить чудо, чтобы спасти Крису жизнь? Или он как обычно обманывал себя? А может, Рики искал смерти? Верил, что, когда он увидит казнь Криса, у него из глаз, рта, носа и ушей польется кровь и будет идти, пока не выльется вся? Такую ведь смерть обещал мешочек гри-гри, который он в детстве носил на груди? Гри-гри сделала его мать. Рики не помнил ни ее, ни как лишился гри-гри. Кажется, гри-гри должен был защищать его. Спасти от отчаяния? Выпить его кровь, когда у него не останется сил больше жить? Рики смахнул севшую на лоб муху. У него снова начинался жар. Жар и кашель преследовали его с сезона дождей. Одна из звезд на небе погасла, обвиняя Рики во лжи. На что бы он ни надеялся, о чем бы ни думал, покидая Кейптаун, он врал себе. Он увидел в газете имя Криса и свихнулся. Разучился думать. Или способность соображать ему отбил Уоррен? Он не раз бил Рики по голове, душил в шутку, играючи, и не переставал потешаться над попытками Рики сопротивляться. Твои метания и ужимки похожи на предсмертные судороги, смеялся Уоррен, разве тебе не хочется заглянуть вперед и узнать, что ты почувствуешь перед смертью? Завязывал глаза, запихивал в рот полрубашки. Теперь Рики казалось странным и неправильным, что он сам на это пошел. Почему он подошел к Уоррену в самый первый раз? Из-за чертовых ружей. Это ведь так легко и приятно — особенно если ты растерян, разочарован и не знаешь, что делать, — внушить себе, что в мире есть некий смысл. Важное дело, ради которого можно вынести любую боль. Этот самообман сродни защитному механизму. Ты страдаешь, не можешь смириться и придаешь своим страданиям мистический высший смысл, лепишь из них бога. Ритуалы вуду испортили его мышление, внушили ему, что за жертвы положена награда. Принеси жертву, получи желаемое, приблизься к мечте. Вот Рики и придумал себе великую цель, великое дело, чтобы не свихнуться от мысли, что в его растерянности и одиночестве нет никакого смысла. Кто скажет мне, что делать, если не мои идеалы? Уоррен и солдаты в его крепости носили красные мундиры. Формы старого образца. Прибывавшие на кораблях из Англии новобранцы облачались в хаки. Серо-желтые фланелевые кители, которые не разглядишь издалека в вельде. Может, поэтому Рики попался в их ловушку? Через день после того, как он покинул Кейптаун, он нарвался на английский патруль. Он заметил их, только когда они подстрелили лошадь под ним. Пуля ударила лошадь, он кувыркнулся через ее голову и долго катился по земле. Приложился о камни локтем и виском. Прекратив кувыркаться, он не стал дожидаться, когда черные точки перестанут плясать перед глазами, нащупал дрожащими руками два мешочка с деньгами и один за другим сунул их в рот. Горло сопротивлялось, сжималось и всхлипывало, по щекам текли слезы — на миг Рики поверил, что подавился и больше никогда не сможет вздохнуть, — но потом ему удалось проглотить деньги. Он слишком хорошо помнил то, что случилось после Колсберга. Если похожему суждено повториться, он не сможет защитить себя от боли, но сохранит деньги. Горло еще сжимали спазмы, когда подъехали англичане. Пятеро «хаки» на уродских пятнистых лошадях. «Хаки» с нашивками на рукаве заговорил в нос и потребовал у Рики документы. Убедившись, что их у него нет, англичане приказали ему встать и погнали его на холм. С холма открывался вид на долину, через которую стелились блестевшие на солнце шпалы. Вокруг длинного поврежденного участка железной дороги горбатились негры. Как черепахи — медленно и спинами вверх. В отдалении виднелись парусиновые палатки, телеги, груженные бревнами и железом. Рики насчитал тридцать разгуливающих вокруг дороги «хаки» и предположил, что еще около двадцати притаились на окружающих холмах, чтобы отлавливать черных путников вроде него и стрелять по сбегающим работникам. «Хаки» сказали, что чем лучше Рики будет работать, тем быстрее его отпустят. Ему напялили на ноги кандалы и велели таскать из телег бревна и рельсы. В пару ему дали худого высокого негра. Когда он вздыхал, его ребра так натягивали кожу, что казалось, о них можно было поцарапаться. Подбородок негр все время прижимал к груди, словно шея его не разгибалась то ли из-за болезни, то ли из-за страха. Работников кормили один раз в день — вечером, поили утром, в полдень и на закате. Через три дня из Рики вышли пакеты с деньгами, и он снова их проглотил. Через пять дней поломанный участок железной дороги был восстановлен. Мимо отдыхающих рабочих промчался поезд. Черный дым валил из трубы, на открытой платформе между обитыми железными пластинами вагонами притаилась корабельная пушка. На следующий день «хаки» свернули палатки; вместо того чтобы снять с работников кандалы, погнали их вдоль железной дороги. Телеги исчезли, возницы оставили кнуты. «Хаки» хлестали ими отстающих негров. В конце первого дня старик с большой головой и узкими плечами упал и не смог подняться. Рики так никогда и не узнал, умер старик на месте или просто потерял сознание и его бросили умирать в кандалах одного. Через два дня они вышли к новому разрушенному участку железной дороги. Почерневшие ямы вокруг покореженных рельсов и сломанных в щепки шпал говорили о том, что дорогу взорвали. Позже, в сезон дождей, Рики узнал, что английские железные дороги взрывали бурские партизаны. После нападения Джемисона они готовились к войне с Англией и взрывали железные дороги, чтобы помешать англичанам доставлять в Наталь солдат, оружие, боеприпасы и продовольствие. Когда они починили второй поврежденный участок, их отправили чинить третий. Рики видел, как ночью пристрелили пытавшегося бежать черного мальчишку. У него еще не росли волосы на лице. Видел, как один из работников бросился посреди дня на «хаки» и попытался отобрать у него ружье. Где-то после этих смертей Рики осознал, что Крис мертв. Его повесили, закопали в общей могиле или сожгли. А может, выбросили в вельд на съедение стервятникам, как делали это англичане с телами умиравших на железной дороге рабочих. Иногда Рики пытался себе представить, о чем думал убитый мальчишка перед побегом. И каждый раз приходил к выводу, что в его мыслях не было ничего особенного — ничего такого, о чем бы сам Рики не думал каждый день. Страх, голод, жажда и бесконечная усталость. О чем думал Крис перед смертью? Потом был еще один разрушенный участок железной дороги, и еще один. Рики потерял им счет. Его мучила бессонница. От постоянной жажды, голода, усталости и жары он начал падать в обмороки. «Хаки» любили пошутить о том, что все обмороки черных —обман и мошенничество, хитрый способ заполучить больше воды, чем им полагается. В один из похожих один на другой дней Рики понял, что из-за невозможности ни на миг остаться в одиночестве он не сможет сохранить мешочки с деньгами. До сих пор он ночью опустошал желудок, в темноте доставал мешочки из дерьма, валял в песке, вытирал о грязную одежду и снова глотал. Рано или поздно кто-то разгадает его тайну. Ему ничего не оставалось, как закопать деньги вместе со своим дерьмом и постараться запомнить место. Железная дорога, кривая акация, колония верблюжьих колючек и кривые линии горизонта стали его ориентирами. Иногда бессонными ночами он лежал на земле и повторял последние слова Китоша «я умер». Повторял до тех пор, пока его не скручивал смех. Англичане ошибались — усатые судьи, напыщенные чахоточные белые докторишки и тупые присяжные — это не работает. Сколько людей почувствовали бы облегчение, если бы это заклинание работало? Но человек, даже черный, не мог умереть по своему желанию. Потому сколько бы Рики ни твердил в темноту «я умер, я умер», на рассвете он снова поднимался, стоял в очереди за кружкой воды, ворочал рельсы, выравнивал железнодорожную насыпь лопатой и обтесывал бревна, превращая их в шпалы. От нагретого и окисляющегося на солнце железа на правом плече у него появилась незаживающая желтоватая ссадина. Перед сезоном дождей слева от Рики спал и работал лохматый мужчина. В его волосах и бороде ползали муравьи и жужжали мухи. Справа от Рики кряхтел старик. Вены, опутывающие его худые голени, были толще больших пальцев Рики. За работой никто не разговаривал. Иногда разговоры завязывались вечером, когда рабочие получали свою порцию сухарей. Опутанный венами старик и ходячий муравейник несколько раз пытались заговорить с Рики, но смотрели при этом не на него, а на сухари, которые он сжимал в кулаке. Руки были грязными, сухари имели вкус железа и скрипели песком на зубах. Раз в месяц или раз в две недели — Рики разучился ориентироваться во времени — англичане отводили черных рабочих к реке. Давали целый день на мытье и стирку одежды. Во время сезона дождей рубашка Рики превратилась в лохмотья, сапоги развалились. Когда в сезон дождей Рики впервые скрутила лихорадка, он начал вспоминать имена владельцев акций «Де Бирс». Тогда же появилась привычка говорить с самим собой или со звездами, чтобы избавиться от пустоты в голове. Пустота окутывала разум, когда Рики работал, пустота рвала воспоминания и стирала мысли, когда он лежал вечерами без сна. Нужно было говорить, чтобы ее прогнать. Энтони Виткоп, Адам Саксон. Звезды брезгливо передернулись, уличая его во лжи. Рики и сам не знал, вспоминает он или придумывает. Около железной дороги стояли указатели — деревянные столбы с названиями ближайших городов. Вероятно, их поставили для того, чтобы пассажирам было на что пялиться из окон поезда посреди однообразного пейзажа. Иногда по пути от одного поврежденного участка железной дороги к другому англичане проводили рабочих мимо города. Иногда название города было написано на мешках с сухарями. Они двигались от Кейптауна на восток, в Наталь. После сезона дождей работы прибавилось. Прежде чем приступить к ремонту дороги, рабочим всё чаще приходилось разгребать обломки взорванных бронепоездов. Взорвав их, буры забирали оружие. Английские солдаты приезжали к месту крушения, собирали трупы соотечественников и увозили на телегах в Кейптаун. Опутанный венами старик умер в сезон дождей. Теперь справа от Рики ворочался негр с оспинами на широкой спине. Днем он часто сплевывал, ночью — пердел. Он появился среди рабочих сразу после сезона дождей. Может, его, как и Рики, поймали в вельде без документов. Может, он сидел в тюрьме в городе, в который англичане заезжали за древесиной и сухарями. За полгода на железной дороге Рики привык к тому, что люди вокруг него появлялись и исчезали. Способов попасть на железную дорогу было множество, но Рики ни разу не видел, чтобы кто-то из рабочих уходил отсюда на своих двоих. Так было до сих пор. Может, когда война закончится, когда буры перестанут взрывать железные дороги, рабочих отпустят. Черные, пригнанные на ремонт железной дороги после сезона дождей, выглядели крепче и крупнее тех, кто работал на дороге давно. Негр с оспинами еще не успел сбросить жир на животе. Киллиан Макти, Мерлон Сантано. Рики произнес еще два имени акционеров «Де Бирс», и Спина в Оспинах сел и вцепился ему в горло. — Сколько можно? Когда ты уже заткнешься? — Только тот, кто работал на дороге недавно, мог произнести две длинные фразы и не сбиться. — Замолчи! Замолчи! Он сдавливал шею Рики и лупил его затылком о мягкую землю. Даже в темноте Рики видел, как раздуваются мышцы на его бицепсах. Если бы Спина в Оспинах захотел убить Рики, он бы вмиг свернул ему шею. Однако вместо резкого и эффективного движения Спина в Оспинах то сжимал, то расслаблял пальцы. Это было больше похоже на судорогу или нервный тик, чем на осознанное действие. После третьего удара затылком о землю у Рики потемнело перед глазами, после пятого — его начало тошнить. Спина в Оспинах продолжал его трясти — сдавил большими пальцами кадык, заставил хрипеть и плакать. Только когда солдаты оттащили от него Спину в Оспинах, Рики сообразил, что всё время, пока его душили, он не сопротивлялся. Неизвестно почему, ни разу не попытался ударить в ответ или ослабить хватку на шее. Спина в Оспинах в руках англичан извивался и фыркал. До сезона дождей англичане непослушных черных убивали: отводили в сторону от дороги, пускали пулю в затылок, снимали с мертвеца кандалы, надевали на живого. После сезона дождей непослушание наказывали поркой. Двадцать пять плетей, потом снова за работу. Спину в Оспинах поставили на колени и привязали к телеге с бревнами. Приближался рассвет, и рабочие выстроились в очередь за водой. Больше ста человек, гремя кандалами и ежась от холода — Рики теперь постоянно было холодно, — один за другим подходили к фургону, из которого несло сыростью, и получали из рук тучного, вечно красного и потного солдатского повара жестянку с водой. Когда земля выплюнула солнце из своего желудка, началась порка. Под свист хлыста последние рабочие допили свою воду и взялись за кирки, лопаты, бревна и рельсы. Они уже пять дней стояли лагерем под покрытым желтой травой холмом. Взрывы буров разрушили около пятидесяти футов рельсов. Первые три дня расчищали мусор, закапывали ямы и восстанавливали насыпь. Два дня назад привезли бревна и рельсы. У Рики всё еще кружилась голова, потому он часто спотыкался и не смотрел по сторонам. Он пропустил момент, когда к железной дороге подъехал фургон, запряженный четырьмя лошадьми. Впервые за долгое время Рики услышал писклявый женский голос. Рики таскал рельсы в паре с Муравейником. Муравейник проработал на железной дороге гораздо дольше Рики. После сезона дождей у него начали выпадать зубы, а его волосы поредели. Но мухи и муравьи всё равно откладывали в них яйца. Муравейник был выше Рики ростом, и шаги у него, несмотря на кандалы на щиколотках, были шире. Из-за широкого шага, когда они взбирались на насыпь, он часто толкал Рики рельсом. В десяти шагах слева по насыпи англичанин соединял рельсы сварочным аппаратом. На прошлой стоянке один из черных рабочих слишком близко подошел к сварочному аппарату, искра попала ему в глаз и выжгла его. Возвращаясь от насыпи к телеге с рельсами, Рики увидел, как женщина осмотрела одноглазого и перешла к старику с почерневшей распухшей ногой. С женщиной были семеро черных слуг. Трое мужчин и четверо детей. Все босые, но в чистых рубашках и штанах. Мальчик лет семи носил за женщиной походную аптечку. Рики сотни раз видел такие в Кейптауне у доктора Джима и Карла. В тех, что побольше, лежали бинты для перевязки, спирт, скальпели и лауданум. В тех, что поменьше, — эфир для операций и щипцы для языка, чтобы оглушенный эфиром пациент не подавился собственным языком. Двое слуг женщины отвязали от телеги выпоротого негра и промыли его раны. Добившись от английского офицера — типа с закрученными усами, — чтобы со старика с распухшей ногой сняли кандалы, женщина достала скальпель. Когда Рики в следующий раз вернулся от насыпи к телеге, старик лежал с перебинтованной ногой, а женщина осматривала опухоль на шее худого негра. При этом она что-то быстро и нервно выговаривала английским офицерам. Что-то о цинге, лихорадке, малярии, паразитах, плохом питании и ужасных, нечеловеческих условиях. Один из слуг женщины развел мыло в жестяной миске и брил плешивого работника. Рядом десятилетний черный мальчишка из свиты женщины, закусив губу, стриг волосы и бороду другому рабочему, подготавливая его к бритью. Когда женщина перешла от одного больного к другому, Рики заметил, что она хромает. Несмотря на свое увечье, она присела, чтобы осмотреть нарывы под кандалами сутулого рабочего. Он появился в бригаде ремонтников недавно. Был одним из немногих, кто носил меховую набедренную повязку, плохо понимал английский и африкаанс. Он был дикарем. Мтабела, шони или игбо, а может, бушмен или из другого племени. Возможно, Рики смог бы определить, к какому племени он принадлежит, если бы приблизился или поговорил с ним. Но Рики это не интересовало. Тяжелая работа на железной дороге давно прикончила его любопытство, замедлила разум и сделала его равнодушным. Тени исчезли. Для рабочих пришло время второй кружки воды. Женщина и ее помощники остались в лагере на целый день. Брили рабочих, промывали марганцовкой и присыпали белым порошком раны от кандалов и нарывы. Парню со шрамом на щеке женщина наложила шину на сломанную руку и дала ему выпить лауданума. Налила в наперсток из пузатой желтоватой, блестящей на солнце бутылки. Против воли Рики заметил, что бутылка наполовину пуста, заметил, что женщина дает пригубить из нее каждому второму рабочему. Рики попытался припомнить вкус лауданума и не смог. Бутылка неизменно притягивала его взгляд. Он ловил ее блеск, когда женщина открывала и закрывала аптечку, искал ее глазами, когда взваливал на плечо шпалу, когда шел к насыпи и возвращался к телеге. Он глазел на бутылку, и под слоем тяжелой усталости и равнодушия в нем пробуждался гнев. Гнев на англичан. На женщину. На других рабочих. Гнев за то, что его сковали, лишили свободы и самых простых вещей. Он не мог пить и есть, когда ему хотелось, не мог отдохнуть, когда уставал, не мог пригубить лауданума, чтобы заглушить боли в спине. Не отводя взгляда от аптечки на коленях женщины, не замечая ничего, кроме нее, Рики подошел к телеге. Оставшиеся на дне рельсы за день так сильно нагрелись на солнце, что обжигали пальцы и источали тошнотворный запах железа. Рики споткнулся и упал на землю, лицом в песок. За всё время, когда он чинил железную дорогу, он часто падал в обмороки, но всего лишь второй раз притворялся. Первый раз это случилось, когда англичане вернули двух сбежавших черных и расстреляли их перед другими рабочими в качестве предупреждения. Рики упал, чтобы не видеть этого. Теперь его расчет был прост. Он упадет, ему позволят отдохнуть; если повезет, женщина даст ему глоток лауданума. При падении песчинки облепили вспотевшее лицо. Слабый пинок под ребра перевернул Рики на спину. Клонящееся к закату солнце обожгло закрытые веки. — Сученок притворяется. — Тень склонилась над Рики. Внутри у него всё сжалось, сердце замерло, дыхание прервалось. Он ждал удара. Лучший способ разоблачить притворщика — причинить ему боль. Наступить ему на голень, руку, живот или лицо. Если человек притворялся, он выдавал себя рефлекторным сопротивлением или попыткой уменьшить боль. Однажды Рики видел, как англичанин приспустил штаны и помочился на лицо негра, упавшего в обморок. Тот действительно притворялся; когда струя ударила в нос, отвернул голову и зафыркал. Вместо удара Рики почувствовал легкие прохладные прикосновения. У женщины были маленькие ладони и холодные, несмотря на зной, пальцы. — У него жар. — Вблизи ее голос не пищал. Красные круги пульсировали под веками Рики, повторяя ее интонации. Женщина приподняла его веко, оттянула губу, осмотрела зубы, пихнула между ними деревяшку. — Марвин, — позвала она. В четыре руки помощники женщины легко подняли Рики с земли и отнесли в тень фургона. Впервые за долгое время под голову Рики положили что-то мягкое — свернутое одеяло или рубашку. Его оставили в покое, давая время прийти в себя. Муха села ему на переносицу и поползла, перебирая лапками, по носу. Неподвижность усилила дрожь в мышцах и ноющую боль в суставах. Когда Рики начало казаться, что его ноги вибрируют, он открыл глаза. В тени фургона лицо склонившейся над ним женщины было серым. Серым, как ее покрытые пылью блузка и светлые волосы. Женщина нахмурилась. Тонкие брови, короткие ресницы над выпуклыми глазами, линия носа и шов губ — невыразительные, будто нарисованные на песке палкой черты. Рики судорожно втянул в себя воздух. Он видел это лицо раньше, но не мог вспомнить, где и когда. Провалы в памяти пугали и унижали его в последнее время больше, чем кандалы на щиколотках. — Ты Рики? Рики ван Райнберг? — Женщина приподняла его голову и прижала кружку с водой к его губам. — Я Марта Стюарт. Помнишь меня? Рики сделал слишком большой глоток и поперхнулся, вода вылилась через нос. Марта помогла ему сесть и погладила по спине. Но он никак не мог перестать кашлять. Перед глазами всё расплывалось, внутри рвалось и горело. Горло сжалось, и Рики потерял сознание. На этот раз по-настоящему.