Гнев и справедливость

Марта заехала в город. Две перекрещивающиеся под прямым углом улицы. В конце каждой — мешки с песком и уставшие английские солдаты. В стенах глиняных домов дырки, из которых дети выковыривали пули. В этом нищем маленьком городе Рики осознал, насколько Марта богата. Как много денег оставил ей Стюарт. Она купила фургон, загрузила его солониной и сушеными фруктами и оставалась в городе пять дней, пока по ее заказу из Дурбана по железной дороге не привезли женские платья, ботинки, мыло, кремы, ленты и расчески. В следующем лагере исхудавшие бурские дети толкались и дрались за чернослив и курагу. Женщины послабее позволяли Марте расчесывать их волосы. Те, в ком остались силы, несмотря на голод и заточение, удивленно осматривали себя в зеркалах, которые им привезла Марта. Начальником этого лагеря был хмурый больной старый англичанин. Он мучился от кашля, лихорадки и подагры. Дни напролет он обзывал своих солдат идиотами, тупицами и остолопами. Рядом с лагерем на милю растянулись палатки госпиталя. Сестры милосердия здесь плохо изъяснялись на английском и не знали африкаанс. Двое врачей-англичан спали в палатке на полосе между госпиталем и «лагерем спасения». Два раза в неделю двое врачей из госпиталя ужинали вместе с начальником «лагеря спасения» и сетовали на климат, из-за которого процессы гниения ускоряются и приводят к частым ампутациям. Приемыши Марты поговаривали, что в полумиле от госпиталя рядом с общей могилой для буров и английских солдат есть могила с отрубленными конечностями. Обе могилы были недостаточно глубоки из-за твердой почвы. Бездомные собаки постоянно раскапывали их. Потому около лагеря часто можно было увидеть шелудивую исхудавшую собаку с человеческой кистью или стопой в зубах. Рики не видел собак, но верил, что они были. Первые недели он покидал «лагерь спасения» только для того, чтобы по указу Марты сжечь старые циновки, одежду и тряпье. Они боролись с клопами и блохами в палатках женщин и детей, но ничего не могли поделать с крысами, мухами и москитами. Издалека он видел, как раненые из госпиталя курят на окраине. Буры и англичане вместе. Разоруженные и примиренные болью и увечьями. Мечтающие о выпивке больше, чем о возвращении домой. Они спрашивали о ней всех, кто приезжал в лагерь. За выпивку готовы были отдать то немногое, что у них было, — обувь, ружья, пули, медали, нашивки полков, записные книжки, письма, нательные крестики. Крали из аптечек спирт, опиум и хлороформ. Рики знал, что, ездя в город за овощами по распоряжению Марты, Марвин и Лотар возят для раненых дешевую пальмовую водку. Знал, но не интересовался деталями. Раненый окликнул Рики на закате, когда он вытаскивал полные клопов матрасы из палатки женщины с семью детьми. Человек с перебинтованной грудью и головой хромал и опирался на палку. Непонятно, как у него вообще хватило сил перейти пустырь, отделявший госпиталь от «лагеря спасения». Раненый говорил с шотландским или ирландским акцентом, в Кейптауне Уоррен научил Рики отличать по речи англичан от их бедных и нелюбимых родственников. Спрашивая, не вернулся ли Марвин, раненый скалился, будто ему было больно. Внезапно у него закончились силы, и он осел перед Рики на колени и начал пускать слюни и сопли. Рики ничего не оставалось, как отвести его назад в госпиталь. Несмотря на худобу раненого, его рука давила на шею как удавка. Тело, прижимавшееся к боку, было слишком горячим. Из разговоров врачей Рики помнил самую распространенную в госпитале историю болезни — рану почистили, заштопали, а через неделю она загноилась, началась лихорадка, и никуда не деться от ампутации. Он дотащил полубессознательного ирландца или шотландца до палаток госпиталя и свалил на землю рядом с другими ранеными, которые сонно пялились в брюхо заходящего солнца. — Рики? — У окликнувшего его человека руки и ноги были целы. Маленькая бритая голова. Походка будто спина затекла. Посеревшие бинты на животе без пятен крови говорили о том, что раны его давно затянулись. Рики потребовалось время, чтобы отрывочные ущербные впечатления сложились в целое и он узнал Нормана. Бритое лицо и расстояние молодили Нормана. Таким открытым его лицо было в семнадцать. За миг до того, как Норман обнял Рики, свет тонущего в земле солнца углубил его морщины и состарил его. Норман ощупал спину и плечи Рики, поспешно, суетливо, вминая пальцы в тело, будто собирался пощекотать как в детстве. Но теперь они были одного роста. Норман отстранился, но не убрал руки от Рики. Гладил его бритый затылок, вглядывался в лицо и улыбался. — Мы думали, что ты умер. Я думал, что ты умер. Джульетта приезжала к отцу на Рождество и рассказывала про тебя всякую чушь. За спиной Нормана раздались смешки. — Это мой брат. — Он повернулся к раненым, подтащил Рики к одноглазому и толстяку. — Это мой брат. Я рассказывал вам о нем, мы вместе росли на большой ферме, и я присматривал за ним, пока он не вырос и не стал… — Норман заглянул Рики в глаза. — Не стал убегать из дома. Толстяк и одноглазый были ирландцами или шотландцами. У их семей никогда не было больших ферм, но они знали, что такое иметь младших братьев. В госпитале они делились с Норманом табаком, и за это он полюбил их, как братьев. Он понимал их с полуслова, смеялся раньше, чем они заканчивали шутки. Норман расспросил Рики о железной дороге, о Марте, блокгаузах и других лагерях. Велел толстяку показать рану на плече, которое разворотила пуля дум-дум, одноглазого попросил рассказать, как он взрывал динамитом бурские фермы по приказу английских генералов и как после этого благородно с ним обращались буры, когда он попал к ним в плен. — Поверить не могу, — покачал головой Норман, когда Рики в полночь покидал госпиталь. — Я до сих пор не верю, что ты жив. Иногда Бог всё-таки совершает чудеса. Мы увидимся завтра, мне нужно еще многое тебе рассказать. Норман обнял его, потерся носом об ухо, и Рики вдруг почувствовал себя жутко уставшим. Ошеломленный нежностью и добротой Нормана, он пытался вспомнить, когда его последний раз кто-то обнимал. Когда последний раз его кто-то касался не для того, чтобы причинить ему боль. Пытался вспомнить и не мог. Всё, что всплывало в памяти, — руки Марты на его лбу, когда она лечила его после железной дороги и перед тем, как проткнула иглой его яйца. В прикосновениях и заботе Марты было столько милосердия, что у Рики внутри всё дрожало от воспоминания о них. В фургоне Марты горела лампа, тени детских головок танцевали на парусине — Марта читала приемышам сказку. Ветер подвывал ей. В рваной, неровной темноте вокруг свернулись Марвин, Лотар, Фини и собаки. От черных пахло водкой, собаки дергали носами и скулили во сне. Рики смотрел на звезды, закрывал глаза и видел Нормана. Впервые за долгое время темнота под веками не страшила его. Ему снилось, как Норман учит его ездить верхом, плавать, охотиться. Снилось, как Норман впервые напоил его пальмовой водкой. Рики тогда было не больше десяти, а Норман всё подталкивал его локоть, торопил и беззлобно смеялся. Ближе к рассвету Рики приснился Колсберг, и он проснулся в холодном поту. Звезды погасли, небо светлело мучительно медленно. Рики не шевелился, прислушиваясь к тому, как ночной ветер отчаянно рвет и мечет, перед тем как исчезнуть. Днем Рики выполнял поручения Марты. Он достаточно хорошо изучил ее, чтобы знать: ее строгость больше касается общих принципов, чем мелких дел. Он запросто мог ускользнуть от своей работы, но не делал этого. Встреча с Норманом вызвала слишком много переживаний. Они опустошили Рики не меньше, чем полгода рабского труда на железной дороге. Норман казался одновременно родным и чужим. Рики не знал, чего ждать от Нормана, не знал, чего Норман ждет от него. Вчера они оба настолько опьянели от встречи, что Рики даже не спросил Нормана о его статусе. Находится ли он в госпитале как военнопленный или нет? Норман не спросил, есть ли у Рики регистрационная карточка. Эти вопросы имели сейчас больше смысла, чем все воспоминания вместе взятые. После полудня, когда тени вытянулись перед закатом, а пленные женщины занялись ужином, Рики отправился в госпиталь. Но свои практичные вопросы он задать не успел. Норман погладил его по голове, угостил сигаретой. Рассматривал пристально, с затаенной тоской. И Рики не посмел нарушить молчания, решил подождать, позволить Норману еще немного насладиться воспоминаниями. А потом Норман отвел Рики к отцу. Стариков было семеро, все — буры из «лагеря спасения». Добросердечная тучная медсестра забрала их в госпиталь под свою опеку. Она кормила их с ложечки, переодевала, выносила погреться в лучах заходящего солнца, чистила их циновки. Большинство стариков самостоятельно могли только ползать. Один из них, распухший от голода и безумный, днем и ночью горланил песни. Раненые солдаты дразнили его, как дети, — показывали языки и кривлялись. От их подначек старик замолкал и менял песню. Церковные псалмы, пошлые частушки. Охотничьи байки он тоже превращал в песню. Старики кашляли и бормотали, греясь на солнце. Первым, что бросалось в глаза при приближении к ним, были их босые ступни. Подсвеченные розовым закатом кривые пальцы с пожелтевшими ногтями и мятые пятки. Тучная медсестра с бритой головой принесла старикам ведро воды, на веревке к нему была привязана чашка. Каждый, около кого медсестра останавливалась, хватал чашку и черпал ею воду из ведра. Агнус ван Райнберг облился водой и посмеялся над собой. Он лежал с краю. Под головой — земляной холмик. Худой, с жидкой длинной бородой, опутавшей шею, как паутина. Одет он был в халат, выцветшая до белого синяя фланель прикрывала костлявую грудь. Отец Рики любил носить халаты дома. Похожий фланелевый синий он купил в Кейптауне перед Великим исходом. Купил у англичан. К халату прилагался золотистого цвета пояс с кисточками. Теперь пояс потерялся, запах поддерживала разлохматившаяся бечевка. — Должно быть, они забрали его из дома, — сказал Норман. — Когда он завтракал, ужинал или… — Или играл со своими семенами… — Рики поежился. — Должно быть? — Он… помутился рассудком. — Норман наклонил голову, будто ему было стыдно. — Редко меня узнает. Агнус ван Райнберг не понимал, где находится, бормотал о том, что завтра нужно подпилить загнившее дерево на кофейной плантации. Вспоминал, что вчера видел саранчу, и нужно жечь табак, чтобы отогнать ее от плантации. Описывал попорченные головней листья и химикаты, которые нужно купить, чтобы не допустить распространения болезни. Характерным жестом крутил и отшелушивал в руках воображаемые кофейные ягоды. Ноготь на указательном пальце оставался таким же длинным, как в Капе. Мог разрезать семена. И, наверное, даже вспороть кожу. Рики чувствовал сожаление и отчуждение, а еще странное неожиданное облегчение от того, что отец не узнает его, называет мальчиком, щелкает пальцами перед его носом, как делал раньше, когда раздавал приказы туго соображающим рабам. С безумным стариком не нужно было предаваться воспоминаниям. Не нужно было сравнивать свою жизнь раньше со своей жизнью сейчас. Не нужно было смотреть на себя со стороны и раздумывать о своем статусе. Для безумцев не существовало неравенства. — Его воспоминания отрывочны и избирательны. Он не отвечает на прямые вопросы. Насколько я понял из его лепета, англичане сожгли его плантации и убили Магдалину, — сказал Норман, доставая табак. Ближе к полуночи, когда ночной ветер начал швырять в луну тучи, отец заснул, Рики и Норман присели в трех шагах от приюта стариков. — Геррит рассказал мне, что он здесь. Я был тогда в госпитале около Блумфонтейна. Англичане взяли меня в плен после того, как ублюдок Стюарта подстрелил меня. В госпитале при Блумфонтейне царил бардак. Мне удалось раздобыть английскую форму за щепотку табака. Как только рана затянулась, я отправился сюда с двумя сестрами милосердия из России. У них на родине Трансвааль считают последним оплотом свободы на земле. Русские сочиняют в честь наших храбрых солдат песни. Образованные молодые люди — мужчины и свободные женщины прогрессивных взглядов — воруют у отцов деньги, чтобы уехать сражаться вместе с бурами за свободу от империализма. Добираясь сюда, я только и думал о том, как заберу отца. Но теперь я не уверен. Не знаю, что делать. Куда я его увезу? У нас больше нет фермы. Он не в том состоянии, чтобы скитаться по вельду и прятаться от отрядов англичан. Здесь у него есть уход, который я не смогу ему обеспечить. Рики не мог пошевелиться. Внутри поселился гул, мешающий ему вникать в слова Нормана. У Стюарта было трое сыновей. Джонни и Крис мертвы; наверное, Нормана подстрелил Барт. Норман назвал его ублюдком не за происхождение. — А ты? Куда направляешься и почему путешествуешь с Мартой? — спросил Норман. Рики смотрел в его глаза, на бритые щеки, на пробивающиеся на голове редкие волосы. Он рассказал Норману про железную дорогу. Неужели Норман решил, что, после того как Марта вытащила Рики с принудительных работ, он свободен? Свободен, как Норман после того, как ему удалось сбежать из плена, нарядившись в английскую форму? Норман ничего не знал о регистрационных карточках, пропусках, трудовых книжках для черных. — Кто из Стюартов стрелял в тебя? — голос Рики дрогнул. — Барт? — Нет. — Норман выкинул сигарету и закурил новую. — Отец говорит, Барт с семьей успел скрыться в вельде до того, как англичане пришли жечь фермы. В живот мне пальнул Крис. — Крис… — Я нашел его в тюрьме Ньюкасла, когда англичане сдали нам город и бежали в Ледисмит. Английские трусы так спешили, что забыли повесить пленных дикарей. — Дикарей? — Крис сражался против англичан на стороне мтабела. — Англичане воевали с мтабела? — Привилегированная компания Родса воевала с мтабела. Крис сказал, что когда он жил в Булавайо… — Крис жил в Булавайо? — перебил Рики. — Как долго? Норман пожал плечами. — Год, может, два. Когда он был в Булавайо, Привилегированная компания послала к вождю мтабела Радда подписать договор о добыче полезных ископаемых. — Норман поковырял в ухе. — Не знаю, алмазы они там нашли или золото, но вождь мтабела отказался подписывать. Получив отказ, Привилегированная компания привела войска из Бечуаленда. Один из стариков застонал во сне. Госпиталь освещали несколько костров. То тут, то там у темных палаток английских раненых вспыхивали и гасли спички, ненадолго освещая лица прикуривающих. Мошкара норовила сесть Рики на лицо. — Крис сказал, что вождь мтабела до последнего старался избежать войны и договориться с армией компании. Но те шли прямиком на Булавайо. Мтабела не оставили выбора. По словам Криса, за два дня англичане перебили больше десяти тысяч зулусских воинов. — Норман покачал головой. — Выжившие мтабела вместе с вождем спрятались в горах. Там англичане взяли в плен Криса, когда он пытался защитить вождя. — Что было потом, после того как ты освободил его из тюрьмы? — Ему некуда было идти. Он присоединился к нашему отряду. После битвы в ущелье с английским полком мы взяли в плен шотландцев и цветных. Генерал Хертцог приказал отпустить шотландцев и расстрелять цветных. Чтобы спасти сраных бастеров, Крис пальнул мне в живот. — Он спас их? — Он выстрелил в меня, после того как я спас ему жизнь. Да, бастеры сбежали. — Крис ушел вместе с ними? Норман кивнул и пожал плечами. — Куда они ушли, Норман? — Без понятия. — Что это были за бастеры, Норман? Откуда они? Из Кейптауна? Из какого клана? Из Витбоев? Африканеров? — Понятия не имею, Рики. — Ты сказал, они были из корпуса цветных, значит, их привели из Кейптауна. — Да не присматривался я к ним, — отмахнулся Норман. Не присматривался, а Крис присматривался, прислушивался, волновался об их судьбе и спас их, когда им грозила опасность. Но что он сделал потом? Ушел с бастерами или расстался с ними? Норман сказал, что после Колсберга Крис жил и сражался с мтабела. Скорей всего, в Булавайо его привели мтабела, которые работали с ними в Колсберге. Почему Крис пошел с ними? Чувствовал за них свою ответственность? Хотел убедиться, что они безопасно доберутся до Булавайо? Значит, и бастеров он не бросил сразу после освобождения и попытался увести их от линии фронта в безопасное место. Остались ли еще такие места в Африке? От мысли, что Крис жив, у Рики кружилась голова. Норман еще что-то говорил, но Рики его не слушал. Его мысли прыгали с одного на другое. Ему понадобятся постоянные документы. Срок его временной трудовой книжки и регистрационной карты истекал, Марта обещала отвезти его в Йоханнесбург, где он сможет встать на регистрацию и получит постоянный пропуск. С постоянным пропуском он уйдет от Марты и найдет способ подобраться к железной дороге и выкопать свои деньги. Рики вернулся к фургонам Марты. Всю ночь он не мог заснуть, смотрел на звезды и думал о Крисе. О том, что рассказал о нем Норман, о времени, проведенном с ним, о дневнике Марты. У Рики было семь месяцев в Колсберге, чтобы узнать Криса, но он так и не научился его понимать. Он винил Криса в одержимости шахтами. Он требовал, чтобы Крис увидел ситуацию в целом, в то время как Крис погружался в нее. Он всегда был на своем месте. Сходился, сближался с людьми, понимал их, привязывался к ним. Разделял их мысли, страхи и надежды. Принимал их слабости, прощал трусость и подлость. Рики же всегда плохо понимал людей. Редко сближался, чаще использовал и судил. Смог бы он жить с мтабела и сражаться бок о бок с ними, как Крис? Рики вспомнил крааль Нголу. Вспомнил женщин, с улюлюканьем гоняющих мальчишку хворостиной. Женщины, одетые только в бусы, при каждом шаге трясли полными грудями. Мальчишка в шутку украл скот, чтобы сообщить всем о своем первом ночном семяизвержении. Понаблюдав за женщинами и мальчиком, Рики мысленно поставил себя на место этого мальчика, и ему сделалось тошно. Рики подумал о своей неприязни к бастерам и снисхождении к рабам. Они возникли и развились в нем в детстве, задолго до того, как он научился самостоятельно думать. Его неприязнь и пренебрежение напоминали рефлекс, инстинкт. Как ребенок отдергивает руку от горячего, отворачивается и убегает от людей, которые его пугают, так Рики бежал от бастеров, потому что не мог и не хотел признать, что он один из них. Он так никогда и не смог избавиться от этой неприязни, раздражения, брезгливости и пренебрежения по отношению к черным. Он всегда слишком боялся оказаться на их месте. А Крис с самого начала был другим. Рики вспомнил дневник Марты. Она писала о старом зулусе, который спас Крису жизнь, когда он был младенцем, и присматривал за ним, пока он рос. Наверное, если бы в детстве рядом с Рики был зулус, которого он мог уважать, он вырос бы другим. Наверное, этот зулус многому научил Криса. Рассказал ему о мтабела, их традициях, обычаях и способах ведения войны. Почему Крис никогда не рассказывал Рики о старом зулусе? Он вообще мало о себе рассказывал. Только если Рики спрашивал. А может, он молчал потому, что Рики слишком много болтал? Болтал о своих чувствах и мечтах, своем возмущении и представлении о справедливости, о своей обиде. Иногда он замечал, что его болтовня тяготит Криса. Тогда, в Колсберге, всё, что Рики говорил, казалось ему смертельно важным. Теперь он понимал, что все его суждения и выводы были очевидными и поверхностными. Он слишком много болтал, слишком зацикливался на своих идеях и мечтах. Он не сделал ничего, чтобы лучше узнать Криса. Всем своим существом Рики ощущал: зулус из детства Криса был важен, раз взрослый Крис встал на сторону дикарей. Сражался с ними плечом к плечу, был готов умереть с ними, за них. Отдал им свою преданность. Свое бесстрашие, свою жизнь. Стал тем, кем Рики его всегда видел. Богом гнева, жаждущим справедливости. Сражался и потерпел поражение. Но поражение не умаляло величия сражавшихся, лишь обесценивало мечты Рики о герое. Человек не должен мечтать о войне и смерти. Наверное, вождь мтабела был умен и опытен, повидал много битв, если пытался договориться с англичанами. Наверное, он был обречен с самого начала. Скорей всего, у англичан были пулеметы и пушки, а мтабела не хватало ружей и патронов. Два боя, о которых Крис рассказал Норману, мало чем отличались от бойни на Кровавой реке. Наверняка Крис еще до боя оценил расклад и понял, что у мтабела нет шансов на победу. Понял, но не отступил, не сдался и сражался до конца. Рики обязан найти его, хотя бы для того, чтобы сказать, как сильно восхищается его мужеством. Возможно, это будут самые разумные слова в его жизни. Найти Криса, сказать, что восхищается его мужеством. И сожалеет… сожалеет, бесконечно сожалеет обо всём.

***

Следующие несколько дней Рики ночами думал о Крисе, днем вместе с Норманом ухаживал за отцом. Кормил его с ложечки, переодевал его, чистил циновку. Агнус ван Райнберг принял его присутствие и возню как неизбежное, потому не заслуживающее внимания. Рики научился понимать бред отца. Иногда он вспоминал Кап и Великий исход. Его воспоминания не совпадали с воспоминаниями Рики. Казалось, каждый из них совершил свое путешествие. Это расхождение утомляло. Иногда Агнус вспоминал, как англичане сожгли его ферму. Вспоминал, как за три дня до этого Барт с семьей уезжал в горы и звал Агнуса с Магдалиной с собой. Но Агнус ван Райнберг не захотел бросать свои кофейные деревья. Даже потеряв разум, он понимал, что, если бы ушел, возможно, Магдалина осталась бы жива. Безумие не избавило Агнуса от сожалений, но мешало на них сосредоточиться. Глубокая печаль искажала его лицо на несколько мгновений и тут же исчезала, когда он вспоминал Нормана, Джульетту и Рики или их матерей. Агнусу было пятнадцать, когда его женили на шестнадцатилетней матери Нормана. Она любила смеяться и часто подшучивала над ним — над его любовью к растениям, над привычкой пить кофе холодным, съедать сначала то, что лежит по краям тарелки, кругами добираясь до центра. Подшучивала над его страхами, когда умирала. Мать Джульетты была молчаливой и замкнутой. Он так и не узнал, из какого она племени, где родилась и выросла. Он был очарован и покорен ею, и всё, о чем он был способен думать и мечтать рядом с ней, — это заставить ее улыбнуться. Каждый раз, когда она улыбалась ему, он чувствовал себя счастливым. Он подсчитал, что она улыбнулась ему семь раз за год, что жила с ним, перед тем как оставила его с ребенком и ушла неизвестно куда. Он пытался ее искать. Два долгих года ездил по деревням черных и посещал все аукционы рабов. Однажды на одном из таких аукционов Агнус увидел мать Рики, и прошлое стерлось и утратило значение. Всё стало неважно на два бесконечных года. Рики подумал, что Агнусу ван Райнбергу выпало гораздо больше счастья, чем многим другим. Безумие помутило разум ван Райнберга, кастрировало его чувства, отняло способность узнавать людей и облегчило тяжесть его потерь. Оно же лишило его тайн. Теперь он легко открывал то, что скрывал годами. Сколько раз в детстве Рики слышал истории о своей матери. О ее безумии. Тяге к колдовству, попытке убить отца и самоубийстве. Но только безумие заставило Агнуса ван Райнберга рассказать сыну, что его мать была убийцей. Она резала глотки рабыням. Убила пять, прежде чем влюбленный и слабовольный Агнус ван Райнберг решился ее остановить и запереть. На второй день заточения она убила себя. Повесилась на вожжах. И после этого он всю жизнь рассказывал детям, что запер ее, потому что она пыталась убить его. Откуда появилась эта ложь? Почему в истории ее преступлений он заменил убийство рабынь на попытку убить его? Сожалел о ее смерти? Винил себя за то, что запер ее? Не верил, что убийство рабынь — достаточная провинность, чтобы запирать женщину, которая сделала тебя счастливым? Чем дольше Рики думал об этом, чем сильнее пытался понять отца, тем больше отчуждения чувствовал. Чужие ошибки, чужие сожаления, чужое счастье. Эта история не имела к нему никакого отношения. Единственной историей, вокруг которой крутилась вся его жизнь, была их история с Крисом. Норман держался всегда поблизости. Тер губы и кривился, когда отец бредил воспоминаниями. Переодетый в английскую форму, Норман ездил на охоту с оправившимися от ранений солдатами. После охоты он приносил куски мяса Рики и отцу. Рики делился с отцом и Норманом овощами и фруктами из фургона Марты. Однажды Рики украл бутылку пальмовой водки у Лотара и принес ее Норману. Норман опустошил ее, пока пели цикады. Старики в тот день ругались больше обычного. Вечером небо вдали прорезали молнии, но дождь так и не пролился. — Когда мы с отрядом были в горах… — Норман икнул. — …фермера из наших убила молния. Он был жирным, а когда обгорел, вонял, как коровы на заднем дворе Торвансов. Помнишь, Рики? Пьяный Норман то ложился на землю, то приподнимался на локтях. Рики не пил. Днем у Марты прихватило поясницу. Она сказала, что так уже бывало, что это пройдет, нужно только отдохнуть. Но вечером Марта не смогла подняться к ужину, и стало понятно, что короткого отдыха недостаточно. Марте нужны были лекарства и постель. Пора было отправляться в Йоханнесбург. Рики испытывал тревогу. Пришло время объяснить Норману всё о регистрационном законе для черных и цветных, но почему-то Рики медлил. Вместо разговора о деле он позволил Норману напиться. Звезды над головой дрогнули, как от удара, и спрятались за тучами. — Знаешь… — Норман повернулся на бок, подпер голову локтем и уставился на Рики. — Когда началась война, Джульетта с Локвудом заезжали на ферму к отцу. Джульетта сказала, что последние два года ты жил в Кейптауне и она часто виделась с тобой. Рики кивнул. — Она сказала нам, что ты умер. Вернее, что думает, что ты мертв, потому что ты исчез, никому ничего не сказав. — Как видишь, она ошиблась, — усмехнулся Рики. Норман отвел взгляд, почесал подбородок. — Джульетта сказала, что после твоего исчезновения она тебя искала. В городе, в порту и много раз заходила туда, где ты жил. — Норман посмотрел на Рики, запнулся и потом продолжил с вопросительной интонацией: — Она сказала, что ты жил в борделе. — Это правда. Норман вздохнул. — Джульетта сказала, что, после того как ты не появился через неделю, женщины в борделе решили, что тебя убили. Рики попытался вспомнить лицо Ким и не смог. Она как луна, сказал однажды Карл, изменчивая, ускользающая, далекая. Но для него она была такой, потому что между ними стояла его болезнь, а для Рики — потому что он забыл черты ее лица. — Женщины в борделе сказали Джульетте, что догадываются, кто тебя убил. — Норман замялся. — Они ничего не видели и не слышали, но знали, что всё к этому и шло. Что это был лишь вопрос времени… что ничего хорошего не могло получиться… сказали, что ты… связался с плохим, жестоким человеком, с англичанином, начальником английской крепости… — Сказали, что он трахал меня? — Рики надоела неспособность Нормана закончить предложения. — Почему ты не спросишь прямо? — Что? — То, что ты хочешь знать, Норман. Правда ли, что я подставлял задницу другому мужику. — Рики. — Это правда. Подставлял задницу, сосал член. И не только у начальника английской крепости. Но и у других. Я жил в борделе, Норман, как еще, по-твоему, я мог там развлекаться? — Рики, не ори, — прошипел Норман и дернул его за штаны. Рики и сам не заметил, как вскочил на ноги, навис над Норманом и начал размахивать руками. Ни остановиться, ни умолкнуть, ни успокоиться он уже не мог, он чувствовал себя выпущенной из ствола пулей. — Мне всегда нравились члены, Норман. Разве ты ничего не замечал? Как же ты не догадался, ты же с детства был рядом со мной? Учил меня всему, опекал. Такой внимательный, такой терпеливый. Думаешь, если мне нравятся члены, если я мечтаю о членах, я извращенец? Может быть. Но это еще не самое худшее и страшное мое извращение. Я с детства восхищался тобой и мечтал во всем походить на тебя, верил, что, когда вырасту, стану таким, как ты. Согласись, такие мысли для черного бастарда гораздо больший грех, чем любовь к членам. Я верил, что стану таким, как ты. Вовсю подражал твоему снисходительно-пренебрежительному отношению к рабам и дикарям. Я терпеть не мог бастеров, потому что их существование покушалось на мою веру. Вдруг я всё-таки не стану таким, как мой брат. Вот оно, настоящее извращение, — быть черным, но думать, что ты белый. — Ты не черный. Рики рассмеялся. — Ты с детства мне это внушал. И я поверил тебе. Решил, что вырасту и смогу стать таким, как ты. Что вырасту и стану тобой. Из-за этой глупой веры я так никогда и не научился сближаться с людьми, не научился понимать их. Из-за тебя я никогда не мог избавиться от презрения и раздражения рядом с другими черными — с дикарями, бастерами, рабами. Норман наконец поймал его за руки и усадил на землю. — Рики, ты мой брат, что бы ни случилось. — У меня нет семьи. — Рики оттолкнул Нормана и шарахнулся в сторону. Он как будто боялся, что Норман, как в детстве, обхватит его сильными руками, опутает своим телом, не позволит вырваться и будет щекотать. Боялся или нуждался в этом? — Нет семьи, нет друзей, нет дома, нет племени, я не принадлежу ни к одному народу. Нет людей, с которыми я хотел бы связать свое будущее. Нет людей, которым я хотел бы рассказать о своем прошлом. Всё, чего я хочу, всё, что мне нужно, — это найти Криса. Рики встал на ноги и пошел прочь. Его пошатывало и колотило от злости, которую он сам в себе разжег. От злости на Нормана и на себя. Норман вдруг превратился в олицетворение всего, что Рики ненавидел в мире. Никогда в жизни он больше не хотел видеть Нормана.