Навечно связанные

Изуку касается Киришимы с трепетной нежностью, с вызовом смотрит в чужие потерянные глаза, полные слез, и только сильнее сжимает горячую и сырую от пота ладонь. — Эй, Кири, ты меня слышишь? На этом жизнь не заканчивается. И тут же осекается, поняв, какую только, что сморозил глупость. Хотя все, впрочем, как всегда: Мидория вечно остается глупым-глупым Деку и даже на третьем году обучения не может вовремя остановиться и заткнуть свой грязный рот. Киришима злобно вырывается из его цепкой хватки, отходя от него куда подальше, размазывает слезы по лицу и сдергивает с себя ненавистную геройскую маску. — Вот именно, Изуку… Я-то, блять, живой. А они… Они мертвые! Ты понимаешь?! Я не успел, не смог, не дотянулся до чужих жизней, они ускользнули от меня, как воздух, блять, какой из меня теперь герой?! Я не то, что героем, я себя человеком паршивым чувствую. Он кричит, срываясь в истерику, после надсадно скуля в ладонь, выходит на балкон и трясется, как жалкая собачонка, не поймавшая с утра свежую газетку для злого хозина. Изуку только устало потирает виски и сильнее заворачивается в одеяло. С открытого балкона дует промозглый холодный ветер, на улице до противного праздничный декабрь и до ушей доносится надсадное пение пьяных гуляк. Киришима ни на то ни на другое внимания не обращает, все так же шипит себе под нос что он бесчувственная сволочь и бестолковый идиот, и с каждым словом все сильнее травит и без того израненную душу. Изуку это слушать устал. Он, конечно, все понимает. Мир, добро, дружба, бла-бла-бла. Жвачка со вкусом колы правит миром, а вкладыши из нее это единая мировая валюта. И все ходят в этих розовых блестящих соплях, которые пузырятся на лице розовым противным месивом и, конечно, розовые очки, чтобы видеть весь мир таким же радужным, добрым и милым, где девочки до сих пор срут бабочками, а единороги до сих пор не вымерли от переизбытка чужой тупой любопытности. Изуку это заебало, тыкать каждую рожицу в это первобытное дерьмо. Разбивать каждому милому мальчику костяшками лицо, чтобы, блять, стащить эти ебаные очки педофила, потому что, ну, никак уже по-другому. Сил на эту мерзость смотреть нет. Все такие «ВАУ. Да мы же герои, нам любая поебень по плечу, нам вся хуйня как французский поцелуй, типа сложно, но вкусно же, блять, сладко, тянет и манит, зовет.» И вы, как дебилы, на поводке у смерти тащитесь в лапы собственного говна. А Изуку такой правильный, такой хороший. Его все так любят. Все души не чают в новом Символе Мира, пока тот не толкает свои якобы пустые и бестолковые клише фразочки по телеку и не тыкает носом каждого в их дерьмо под ногами. Таких не любят. Изуку больше тоже. Он все такой же обычный, банальный, мерзнет под одеялом, успокаивает Киришиму, скрипит зубами, желая с размаху заебать ему по опухшему от слез лицу и сказать охрипшим голосом: «Да ты еще, блять, хороший. Лучше, намного лучше меня и других таких же сумасшедших идиотов».