Навечно связанные

Мина на свои розовые кудряшки в зеркале смотрит и держит в руках тяжелые швейные ножницы. Жмяк. И розовая прядка падает на пол, за ней еще несколько. Отражение всё тоже. Игриво-ломаное, с перекошенной от боли улыбкой и дурацкой прической. Хочется искромсать ее всю, оставляя безвкусные лохмы. Хочется искромсать себя тоже, протыкая ножницами нежную кожу такого же приторно-розового цвета, что и липкие клубничные леденцы в кармане. И она решается. Что такого в том, чтобы лишиться глаза? Очако ведь теперь вообще никогда и ничего не увидит. Это будет маленькая благодарность за время, что они провели вместе, абсолютно ничтожная. /абсолютно ненужная/ шкряб — шкряб Ножницы в глазнице вертятся как заведенные. А ведь руки у нее дрожат и тягучая боль сковывает движения, но по венам протекает волна жгучего удовольствия и удовлетворения. Так правильно. Так хорошо. *** Так продолжалось долго. Легко и осознанно она калечила себя, скрывая раны за геройским прозвищем. Долго и упорно винила себя в смерти Очако, пока ее не переклинило окончательно, срывая крышу, продувая воздухом насквозь пустую глазницу и отдаваясь фантомной болью на кончиках розовых пальцев. Она не виновата. Боже. Она здесь абсолютно не причем. Это все Деку. Это все чертов Мидория со своим комплексом героя и помощника. «Я всех спасу. Я всем помогу. Я такой крутой, ответственный и первый для всех герой». Ее передернуло от отвращения, внезапно накатившего жгучим осознанием. А зачем она себя тогда калечила? Зачем заполняла пустоту под ребрами густой кровью багряных оттенков? Просто зачем, если ее изначально можно было заполнить чужой? Мина смеется. Ей смешно до слез, до ошарашенного взгляда Айзавы. Ведь Ашидо девочка спокойная, милая-премилая героиня, уроков никогда ему не срывает, сгорая от чертового хохота. Тем более он видит, что ей на самом деле плохо, что слезы ее душат, а смех вынужденный и искусственный. Ей бы остановиться, ведь щеки уже сводит болезненным спазмом, а она все дальше продолжает неистово смеяться, размазывая вспотевшими ладонями слезы по лицу. Ее тогда домой отправляют. Не в общежитие, а к маме под крылышко, в старую комнату с разодранными постерами и черно-белыми воспоминаниями. И ей кажется, что здесь только хуже. Ее душат эти стены, душат свои мысли. Ее тошнит от ярко-розовых обоев, которые она сдирает, ломая ногти, в порыве неконтролируемой ярости. И она выплевывает всю ту гниль, сгибаясь над унитазом, сгребая волосы одной рукой в сторону. Блюет, пока живот не начинает сводить от болезненных спазмов из-за гложущей пустоты внутри. «Убить» Ярко-красным на подкорке сознания, выжжено чужой кровью, запечатано чужими поцелуями, которые отрезвляли ее больную сумасшедшую голову. «Убить, убить, убить» Чтобы месиво крови на белых стенах, на зеленых волосах этого недо-героя. Лишь бы лицезреть эту гримасу боли и страха на чужом перепачканном личике. Ведь он мог спасти Очако. Мог оставить своих чертовых гражданских и защитить его девочку от взрыва ценой собственной жизни. Мог. Но не захотел и теперь поплатится за это. Она снова смеется, раздирая пустую глазницу, желая почувствовать что-то кроме истерического кома в горле, хотя бы чертову притупленную боль. Он поплатится за это и месть ее будет сладка.