Навечно связанные

Шото был здесь столько, сколько себя помнил. Белые стены, не вызывающие ничего, кроме чувства досадного отвращения; милые медсестры, которые улыбаются ему с плохо скрываемой жалостью; и апатия - всепоглощающая, леденящая его душу. Ему все время кажется, что часть его души отобрали, спрятали-заныкали в самый сокровенный уголок, или, может, даже повесили на самом видном месте, чтобы он точно не нашел, и насмехаются, наблюдая за ним со стороны. За окном зима. Красивая в своем белоснежном обличии, приковывает его скучающий взгляд. Он часами сидит на подоконнике, завернувшись в теплое одеяло, и смотрит на улицу. Снег так странно гармонирует с его белоснежной комнатой, в которой яркими пятнами выделяются лишь настольная лампа да еще несколько плакатов над кроватью, которые ему привозил отец. Прямо как на улице, из-под пушистых одеяний выглядывают ярко-зеленые колючки елок и серый асфальт просвечивает после тысячи чужих шагов. Кто бы знал, как ему хочется выйти на улицу и окунуться в этот мягкий снег, подставить голову под холодные порывы ветра, чтобы он играл с его двухцветными волосами, ловить языком прохладные снежинки. Но он никогда не выходил на улицу зимой. Кажется, именно поэтому он живет в психиатрической больнице всю жизнь. О том, что снег холодный и пушистый он узнал из книжек, которые милостиво подкидывают ему медсестры. А так... Абсолютно ничего интересного. Никто даже не хочет сказать ему, что с ним не так. Он раздосадованно смотрит в серый потолок, вслушивается в противное жужжание бледно-мерцающего ночника. Уже вечер. Скоро принесут ужин. К счастью, ему, как постоянному жителю этого места, приносят адекватную и даже очень вкусную пищу. А вот новеньким дают какую-то дрянь зеленоватого цвета. Он презрительно скривился, вспоминая, как пахло от этой мерзости у бедного Каминари. Он тогда с ним даже милостиво поделился своим обедом и включил в список своих хороших знакомых, что означало большую милость с его стороны. Друзей он не заводил. Общаться с сумасшедшими шизофрениками в его планы еще и не входило. Исключение составляли разве что Бакуго с Мидорией, но они-то, по-крайней мере, были знакомы друг с другом с пяти лет и являлись хорошими товарищами по играм. Шото слабо усмехнулся .Его так называемых друзей, в отличие от него, взаперти не держали, и зимой они часто ходили на прогулку и кидали снежки ему в окна, вытаптывали, безмерно довольные собой, на снегу его имя, и даже лепили снеговика. Он был им, конечно, благодарен, ведь он хотя бы фантомно принимал участие в этих зимних прогулках. Но все равно зависть постоянно брала верх, и поэтому он немного отдалился от них, недовольный таким раскладом своей скучной жизни. Вот и сегодня, разрывая тишину его палаты, к нему с визгами забежал Мидория, наигранно-испуганно кричавший на все отделение и спрятался за ним, прижимаясь к его спине заснеженной курточкой. Шото недовольно отпрянул сначала, но потом расслабленно прикрыл глаза. Такие игры для Изуку были в норме вещей, вот только от его сырой одежды исходил неприятный холод и его вдруг словно током прошибло вдоль позвоночника, вышибло искры из глаз. Шото подорвался, резко почувствовав дикий ужас, застилающий двухцветные глаза. Его тело била крупная дрожь и он внезапно вспомнил свою чертову боязнь холода, обычного, сука, блять, холода. Мидория теперь выглядел для него как источник настоящей живой смерти, и ноги сами несли его прочь из собственной палаты, забиться куда подальше, в угол, сжаться в комок, согреться, успокоиться. Только бы не этот колючий холод, цепляющийся за его легкие, противно покалывающий на кончиках замерзших пальцев. Бакуго еле успел его поймать. Он, в отличие от Изуку, сначала пошел переодеваться в сухое, но, заслышав встревоженный крик Тодороки, поспешил к нему в палату, потому что надеяться на их нерасторопный медперсонал смысла нет. Уже проходили. Правда, внутри уже клокотала неудержимая ярость на провинившегося Мидорию, и ее очень хотелось выплеснуть, ударив кулаком по смазливой мордашке, но он с трудом смог совладать с собой и вцепиться в чужие плечи, резко притягивая парня, дрожащего от холода и ужаса, к себе. Шото рвано выдохнул, разразившись громкой истерикой, он кричал, судорожно глотая воздух, бил его кулаками в грудь, но не бежал от него, чувствуя чужое обжигающее /спасительное/ тепло. Бакуго оставалось только сдерживать его порывы навредить себе, пока какой-нибудь врач не заметит того, что творится в коридоре, и осыпать вихрастую макушку самыми горячими поцелуями, лишь бы его Шото успокоился.