Навечно связанные

Шото не думал, что до такого дойдет. Никогда не думал о подобном. Упрощал себе жизнь любыми способами, максимально сужал все нервирующие факторы до мелкой точки в безумно глубоком пространстве. Мельче, чем невзрачная мошка на стене. Меньше, чем далекая сияющая звезда на черном горизонте, одна из тысячи таких же жемчужных переливов. Он честно старался добиться хоть каких-то результатов — ходил к психотерапевту, порой такому же угрюмому и холодному, как он сам теперь. Айзава-сенсей говорил о том, что агрессию нельзя подавлять, а копить ее тем более. Но и причинять другим моральный или физический вред он запрещал, мотивируя это тренировкой силы воли. Младший Тодороки на его слова только ухмылялся. Кто он такой, чтобы указывать ему и что-то запрещать? Правильно —никто. Но Шото на удивление слушался и отбивал ангельские ритмы на боксерской груше, уже третьей за пару месяцев. Порой казалось, что его психиатр мир невзлюбил также по-дикому неправильно, как и он в глубоком детстве. Но у взрослого мужчины, была своя грань, жестокая и сильная, он же бился головой об стены, ломая бетон, кроша все в пыль и разбрызгивая кровь по обломкам. Граней не было. Была боль — тягучая, как патока, отвратительно скользящая по венам, чтобы заполнить собой все пространство, проникнуть в каждую клеточку тела. От нее хотелось спрятаться, воздвигнуть стены, свои — нерушимые, железные, а вышла клетка. Вся с просветами, с чужими руками туда-сюда снующими, с глупыми словами, с тупыми мечтами, с несвойственной миру жестокостью. Ему было физически тяжело подавлять результат, которого он добился — агрессию, которая вспыхивала жутким огнем при любой досадной мелочи. Мать теперь пугалась его также, как и его отца. Шото на это только болезненно морщился и уходил к себе в комнату, громко хлопая дверью, лишний раз, давая понять, что извиняться перед ним не стоит. Видеть лицо Рэй искаженное виноватой гримасой, ее нервно напряженные скулы, и дрожащие веки, было мукой. Ее тонкие пальцы всегда перебирали край пояса, а то и с силой оттягивали его назад. Ему казалось, что они менялись ролями — перед ним стояла маленькая девочка, которая не знала, как себя вести. Но играть взрослого и серьезного ему надоело. Боль копилась с детства. По маленьким каплям стачивала его радость, спокойное счастье, детскую непосредственность. Копилась, угнетая уже подростка все сильнее с каждым новым днем. У него не было желания решать эту проблему, но и жить спокойно уже тоже не получалось — разбитая посуда в таком случае была лишь сущим пустяком. Позже он начал понимать, что его подавляемая боль, выливающаяся в агрессию, окружающему миру не нравится от слова совсем. Одноклассники отворачивались, недовольно поджимая бледные губы, учителя ругаясь отправляли к директору, родители стали платить за сломанные парты и грубое тупое молчание одноклассников за сломанные конечности. Именно тогда его и отправили к Айзаве-сенсею. Это спасало вроде, но потом, и глупо, да не сильно. Ножи в руках смотрелись круче. А в его горячей коже с обжигающей кровью еще красивей и притягательней. Эмоции стали отпускать, простое безмолвие и немой безликий взгляд были ему незаслуженной наградой, но такой желанной, чертовски до глухой боли — необходимой. Руки опоясывали белоснежные бинты, по вечерам скрупулезно меняющиеся, длинные черные рубашки, рваные джинсы, серьга в ухе — все добавляло какого-то нового вкуса. Все меняло его внутреннее «Я», сгорающее отчаянно под натиском чувств, эмоций и ножей. Мама теперь смотрела с плохо скрываемым укором, с немой тоской в глазах, приносила ему горячий чай по утрам, после очередной пьяной тусовки и морщилась от запаха табака в его комнате. Шото смеялся ей в лицо — ему нечего было больше сказать на родительское непринятие, на то глухое отчаяние. Похуй этажа так с двадцатого. Поебать на все косые взгляды — желудок больше не бился под ребрами от ошалелых мыслей, живот не скручивало тугими спазмами от громких окриков в его сторону. Было комфортно, было стабильно. И нож в рюкзаке, как неотъемлемая часть странной подростковой жизни. А в старшей школе появился он — громко насмехающийся, такой же отчаянно больной, агрессивный Бакугоу Кацуки. Рядом с ним, какой-то по-смешному яркий со странной прической пацан — Изуку, кажется. И все пошло по накатанной, обратно в черную дыру, в конец его маленькой вселенной, разъебывать мир к чертям и ломать его стеклянный дом. Эти двое рядом таскались, вроде друзья детства, а может и любовники за дверью. Шото все еще было похуй — он вонзал нож в старые белые шрамы, мял пальцами незажившие борозды царапин, а под веками жег этот внимательный взгляд алых глаз. Шото все еще был уверен, что его это не касается. Шото был уверен в своей спокойной какофонии из громкой музыки, сигарет и стальных лезвий. Но, кажется, теперь кто-то считал по-другому. *** — Не двигайся, иначе, — Кацуки нервно сглатывает, когда Шото запинается на полуслове и облизывает пересохшие губы. Ему не страшно так-то, но ситуация сейчас напрягает. Врываться к нему в комнату, когда они четко договорились ценить чужое пространство было хуевой идеей. Он итак постоянно нарывался на него, но ведь стокгольмский синдром никто не отменял, да ведь? Бьет - значит любит? Он стоял в растянутой черной футболке, бинты спокойно струились по его плечу, впитывая свежую кровь, нож валялся где-то около окна, выброшенный парнем в каком-то детском страхе, больше от неожиданности, что светлый вихрь занесло к нему так внезапно и запретно. — Иначе, останешься без своей упругой задницы, за которую я тебя так люблю, — эта глупость могла бы прозвучать из его уст смешно, если бы не злой огонь гнева сияющий в глазах напротив. Бакуго прижался спиной к кровати, объективно прикидывая, что он все равно сильнее нахального двухцветного придурка. Посмотрел хищно в злобно сощуренные глаза, и повел плечом, словно нехотя, следя за чужими руками, хаотично двигающимися в нервном припадке. Он, конечно, сам влез в это сейчас, но.. Хотя оправдываться смысла нет. Тодороки взбешен и находиться на грани очередного срыва. И, к сожалению, далеко не последнего. Он давно привык, нынче лишь изредка забывал о том, что ситуацию можно легко перехватить и повернуть в свою сторону, прижимая Тодороки к кровати и недовольно кусая в еще незажившую шею. Сменить агрессию на возбуждение, и направить поток адреналина, растекающийся в чужой крови в другое русло было не так уж и сложно. Но сейчас задумываться было поздно. Шото был на самом деле на грани, до которой они уже давно не доходили. Он не успевает даже по инерции увернуться, хотя обычно старается этого итак не делать, как плечо отзывается тупой болью, вызывая его болезненное шипение. Шото наваливается сверху, роняя его на пол, и совершенно не вслушивается в его возмущенные крики. Бакуго же впечатывается лопатками в собственный телефон, который угрожающе хрустит под его весом и снова сдавленно шипит, проглатывая отборный мат, так и рвущийся с прикушенного языка. Тодороки все еще смотрит на него как-то отрешенно, словно сквозь, но это длится лишь пустое глупое мгновение для короткого глотка воздуха, потому что дальше Кацуки срывает горло от криков и далеко, блять, не тех самых возбужденно-похотливых. Его крепкая грудь, обтянутая черной майкой, мелко содрогается под градом чужих злых ударов. Половинчатому дебилу и правда срывает крышу по полной и Кацуки в какой-то мере сам в этом виноват. И он бы покорно подставился, как раньше, но боль оказывается непривычно жгучей и острой, а выражение лица напротив все еще остается таким же глубоко бесстрастным. Попытка остановить чужие руки, перехватить и прижать к себе, чтобы поцеловать сбитые костяшки, приводит к тому что кисть Кацуки как-то неестественно хрустит под чужим напором и это почему-то отрезвляет их обоих. Бакугоу не чувствует боли, смотрит только нервно на свою правую руку, какую-то странную выпирающую кость, обтянутую стремительно краснеющей кожей и молчит. Шото тоже смотрит немного ошарашенно, переводя затуманенный взгляд то на него, то на руку, то куда-то в безликое пространство. Болевой шок проходит довольно быстро и рука наливается пульсирующей отвратительной болью, отчего Кацуки морщится, пытаясь подуть на руку, пытаясь унять неистовое жжение. Но глаза Тодороки так непривычно наливаются слезами, что парню становится на мгновение страшно. Мол, это вообще нормально.? Хэй, ребят, я тут выживу или что?! В ноющую грудь Шото утыкается ему почти сразу и как-то задушенно болезненно скулит. Бакугоу хмурится, удивленно вглядываясь в мелко подрагивающую спину. Это правда что-то новенькое. Истерика, из-за его сломанной руки или он там глюки свои какие-то увидел? Растерянно качнув головой, он неуверенно касается рукой цветных волос и зарывается в них всей пятерней, прижимая ближе к себе скулящего и обессиленного парня. *** Бакугоу всегда провожал его задумчивым взглядом. То ли чувствовал родственную душу, то ли хотел просто разбавить общество Деку еще кем-то, хоть немного другим и непривычным. Изуку над душой сильно и не маячил, тусил то у Очако, то к Хитоши убегал на переменах, сияя своими зелеными глазищами. Кацуки на это только ухмылялся, изредка улыбаясь в его спину. К мелкому задроту он относился, как к младшему брату — глупому, непутевому и дохуя доброму. Слишком. Вызывающе доброму_ Его биполярное расстройство давило на него тупой добротой. Кацуки же неугомонный со своей яростью, не мог на это спокойно смотреть, а потому отваживал от него тупых людей, которые доводили друга детства до многочасовых истерик. Которые он между прочим потом сам выслушивал, и его депрессивные фазы старательно сдерживал, шевеля этого глупого мальчишку. Хотя по-другому поступать и совесть не дала бы, Инко-сан и так болела, не до закидонов сына ей было, совсем не до них. А Кацуки к нему прикипел, не чувствуя больше удушающего одиночества, да и Деку всегда знал, что с его яростью да агрессией делать и куда лучше направить, дабы руки не ломать себе и другим. В Шото же чувствовалась та тяжелая аура, с которой он жил сам. Тщательно подавляемая, но сильная, обоюдно-желанная и болезненная, как и его пылающий огонь в груди. К нему тянуло, как-то непривычно, жгло до глубины души, оголяя ребра, вгрызаясь в сердце — непонятно что, непонятно зачем. Но он особо почему-то не сопротивлялся. Напротив, провоцировал двухцветного мальчишку на злобу, добивался от него той загнанной в угол агрессии, так жаждущей сейчас выхода на свет. И добился, вжимаемый в стенку чужим горячим телом, жмурясь отвечал на странный поцелуй состоящий из одних укусов, да вкуса крови, но распалялся от этого только сильнее. Кто-то такой же, до безумия странный, нужен был ему до болезненного сильно и это удовлетворяло, возвращая в зону комфорта и тупой тишины.