Взрослая жизнь...ну вы сами знаете

— Не стоит добавлять слишком много муки, шарлотка должна быть легкой, пышной и нежной, — медленно проговаривает бабушка, вымешивая тесто руками, — осторожно, не порежься. Я улыбнулась, продолжая сосредоточенно нарезать яблоки полукругом. В воздухе витал приятный кислый запах зелёных яблок, перемешанный с корицей и небольшим количеством лимонной цедры. Лежащий на краю стола мобильник завибрировал. На экране отобразилось сообщение от Жени: он спрашивал, что я решила насчёт места свидания и даты. — Алёнушка, в чем дело? — Бабушка заметила мое озадаченное выражение лица. Дело все в том, что я не могла выкинуть из головы утренний момент, когда Соколовский даже и не подумал рассказать мне, куда торопиться. — Мне тяжело учиться на экономике. — Я не соврала. Просто назвала другую причину своего беспокойства. — Это совершенно не мое. Зачем я вообще решила идти туда? Бабушка отставила кастрюлю с тестом, присела на стул рядом со мной и попросила отложить ножик. Я повиновалась, после чего взглянула в бабушкины бирюзовые глаза. В выражении женского лица можно было уловить искреннее сочувствие, доброту и любовь. Мне приносило огромную радость видеть улыбку на ее тонких губах, слышать тёплый голос, которым были будто бы спеты все детские колыбельные. Бабушка была для меня особенной, она угадывала каждую мою мысль и, что главное, понимала ее. Ей не нужно было пояснять, почему я люблю Соколовского, как нужно было объяснять Инессе. — Будет проще, если ты расскажешь настоящую причину твоей грусти. — Вновь угадала женщина, сжимая шершавыми пальцами мою ладонь. — Поссорилась с Евгением? — Нет, не ссорилась, — отвечаю я, — просто беспокоюсь немного по пустяковому поводу, — возвращаюсь к нарезке яблок, — я себя накрутила. Бабушка согласно кивнула и замолчала. Она знала, что мне нужно время понять свои волнения, прежде, чем делиться. Этот процесс можно сравнить с некоторыми садовыми работами: получив зерна, ты сажаешь их в землю, заботишься о них и переносишь томительное ожидание времени всхода и созревания, затем на ветках, наконец, появляются первые плоды и тут главное не опоздать, ведь один лишний день и все насмарку. Подобно перезревшему плоду, при вкушении которого уже почувствовалась бы гниль, мысль способна отравить человеческий разум. Через сорок минут пирог уже был вытащен из духовки. Я нарезала его на четвертинки, когда в кухню вошла Инесса. Мой взгляд тут же поднялся к её лицу и заметил щеки, пылающие алым румянцем — на её молочной коже он выделялся пятнами. — Ты хорошо себя чувствуешь? — Я нахмурилась, снова возвращая внимание к пирогу. Сладкий аромат ударил в ноздри, когда первый кусочек оказался на тарелочке. Язык обожгла кислая слюна, а в животе почувствовалась огромная тяжесть: последний приём пищи был утром. — Я не против прибавить в талии пару сантиметров, — Инесса поправила светлые волосы, подстриженные под каре, и села напротив меня, — мамуль, положи мне кусочек. Женщина расправила плечи, откинулась на спинку стула и блаженно прикрыла глаза. Черты её лица в тусклом свете кухонных ламп казались совершенно иными, чем, например, утром — теперь их будто бы растушевали мягкой кисточкой, позабыв об острых углах и четких линиях. — Милая, ты не ответила на вопрос Алёны,— бабушка присела рядом, пытаясь отыскать взволнованным взглядом ответы на многочисленные вопросы, возникающие в ее голове, — что-то случилось? Инесса словно очнулась от сладкого сна и вернулась в наскучившую серую реальность: — Все нормально, но тема для разговора все же есть и она нешуточная: Лёля и ее отношения с учителем. — Бывшим учителем, — я ее быстро исправила, делая глоток горячего жасминового чая, — мам, ты никогда не угомонишься, да? Уже полгода практически ты знаешь о нас, но все никак не можешь смириться. Это же нелепо. — Ты встречалась с ним, когда была ученицей старших классов, и водила своих родителей за нос — вот, что нелепо. — Инесса была раздражена моим спокойствием и тем, видимо, что упомянула Матвея, своего уже бывшего мужа. — Мне до сих пор нет покоя от мысли, что он тебя... — Мама! — Не выдержала я, поднимаясь из-за стола. — Только послушай, что ты говоришь! Никого я за нос не водила. Напоминаю: ты была практически в такой же ситуации, когда ушла к папе, который старше тебя на восемь лет. — Он старше тебя на одиннадцать, Лёля, — Инесса смотрела на меня снизу вверх, руками перебирая белые салфетки на столе. — Одиннадцать лет — это буквально пропасть. Не понимаю, как вы ещё не разбежались. — Ина, — бабушка накрыла своей ладонью руку дочери и тепло улыбнулась, — дорогая, успокойся, Аленушка у нас умная и смелая, она бы ни за что не позволила себя обмануть или обидеть. — Аленушка может быть какой угодно, но от жизни никто не застрахован, — недовольно фыркнула Инесса, — можешь думать обо мне, что хочешь, — она снова обратилась ко мне, — но я говорю чистую правду. — Чья она? — На этом вопросе я выскочила из кухни. Меня задевало даже не то, что мама видит разницу в возрасте главной причиной возможного моего расставания с Женей, а тот факт, что ей абсолютно плевать на мои чувства. Она забывает, намеренно или случайно — не важно, о том, что любящие друг друга люди будут вместе несмотря ни что. Не сомневаюсь, что Инессе было обидно вспоминать моего отца и его измены, но неужели из-за банального страха перед маловероятным повторением дочерью судьбы матери нужно сеять сомнения? Моя комната всегда была для меня укромным убежищем, местом, в котором я могла закрыться от всего мира и делать то, что будет угодно. Но вместе с тем это место напоминало тюремную клетку, только интерьер был разнообразней. Тёмная остроугольная мебель, занавешенные алыми занавесками окна, высокий книжный шкаф, который был полностью мною прочитан, двуспальная кровать с жестким матрасом и скучным постельным бельём. Я села на пуфик, приставленный к туалетному столику, и взглянула на своё отражение. Прошёл целый год, но я ничуть не изменилась, разве что отрастила чёлку. Женя говорит, что так мне очень идёт. Быстро выудив телефон из кармана джинсов, набрала Соколовского. Настенные часы показывали восемь часов — мужчина уже должен освободиться. Продолжительные гудки оборвались спустя полминуты. Я смотрела на экран мобильника, словно ожидая, что Соколовский перезвонит сейчас же, но этого не произошло. Из моих легких вырвался разочарованный вздох. Мне было противно находиться в четырёх стенах, пропитанных за девятнадцать лет моими мыслями. В одно мгновение они начали срываться с цепи. Сейчас мне внезапно вспомнился день, когда я увидела себя в списках зачисленных в университет: горячие лучи солнца светили прямо в лицо, отчего приходилось жмуриться и прикрываться ладонью, в воздухе витал неприятный затхлый запах, а позади слышались восклицания ребят, которые вместе со мной стали студентами. Все смеялись, искренне радовались, звонили родителям и сообщали новости. Моя фамилия звучала у меня в голове, когда я опустилась на ступени, ведущие к главному входу в учебное заведение, и улыбнулась своему значимому достижению. Только пару часов спустя, лёжа на кровати, до меня дошло, что я совершила глупую ошибку, выбрав специальность не по интересам. Сейчас я лежала ровно так же, как и несколько месяцев назад, сверля потолок грустным взглядом. Я оказалась права: экономика — совершенно не для меня. Каждая пара была для меня пыткой, каждое задание — сложнейшим из испытаний, и это отнюдь не преувеличение. Мечта связать свою жизнь с писательством, бывшая со мной с самого детства, была растоптана моими же ногами, и от этого терпеть реальность становилось невыносимо больно. Я вскочила с кровати, смахивая со щёк несколько горячих слезинок, и метнулась в гардеробную. Несколько футболок, пара любимых свитеров джинсы и белье поместились в одну большую кожаную сумку. В голове была лишь одна идея, где можно было бы пожить несколько дней. Бабушка застала меня в дверях. — Не делай этого, — она стояла рядом, скрестив руки на груди, — твоя мама не хотела тебя задеть. Я завязала шнурки на втором ботинке и выпрямилась: — Не волнуйся, глупостей не наделаю. Дверь нечаянно закрылась с глухим хлопком, будто бы злым и рассерженным. У меня не было цели показать, какая я недовольная. Мне просто хотелось уйти из дома, каждый сантиметр которого был пропитан негативом.

***

Я решила не ехать к Маше на транспорте, и пошла пешком, благо расстояние было небольшое. Ноябрь обычно в Петербурге жутко неприятный и непредсказуемый: утром на совершенно безоблачном небе светит тёплое солнышко, а к вечеру идёт снег, накрывает пурга. Так было и сегодня. Я шла по заснеженному Невскому проспекту, слушала классическую музыку и думала о чем-то далеком. Жизнь в десятом часу вечера успокаивается, на улицах в этом время практически не бывает людей. К концу моего импровизированного путешествия я имела красный нос, замерзшие ноги и ужасную головную боль. Спустя полтора часа я уже согревалась на подоконнике в комнате студенческого общежития, а на кровати сидела моя лучшая подруга — Маша Некрасова. Девушка, в отличие от меня, поступила туда, куда хотела — на дизайн костюма. Эта специальность максимально ей подходила, как мне казалось. Маша очень красиво рисовала, обладала удивительным чувством стиля, творческим складом ума и уверенностью в себе — все это сделало ее победительницей конкурса и обеспечило место в престижном университете. — Мне не хочется тебя расспрашивать, — начала Некрасова, откидывая за спину рыжие волосы, — но все-таки что произошло? — Мама все еще не может отстать от меня по поводу Жени, — тихо ответила я, рассматривая многочисленные огоньки ночного Петербурга, — плюс в университете все плохо. — Твоя мать тот ещё изверг, знаешь? Порадовалась бы лучше за дочь! — Воскликнула Некрасова, качая головой. — Прости, я не должна была этого говорить. Я отмахнулась: — Все это ерунда. Рано или поздно ей придётся принять факт наших отношений, от этого никуда не денешься. А вот с университетом беда. — Какой-то препод валит? — Попыталась угадать подруга. — Из одногруппников кто-то обижает? Я улыбнулась интересу своей подруги. В горле почувствовалось неприятное жжение, похожее на изжогу. Соскочив с подоконника, я подняла с пола свою сумку и отыскала в маленьком кармане пачку сигарет. Конечно, я не курю постоянно, как это делает Женя, но иногда, раз в несколько недель, чтобы успокоить нервы, выкуриваю пару сигарет. Соколовский не одобряет этого, как в принципе и вся моя семья. — Я не хочу об этом разговаривать, — честно ответила я, затягиваясь. Легкие будто бы обтянуло тоненькой плёнкой, в груди заметно потеплело. Эта пачка была со вкусом шоколада, он показался мне очень интересным и я решила, что надо будет купить ещё одну упаковку на всякий случай. — Лёль, — протянула мое имя Маша, поднимаясь с постели и проходя к окну, — моя соседка уехала на пару дней, так что живи. Мои губы растянулись в улыбке: — Спасибо. Хотела поинтересоваться, как у вас с Пашей? — У нас все прекрасно. Завтра идём в театр. — Быстро проговорила подруга, нахмуривая густые тёмные брови. Некрасова продолжает ревновать Пашу ко мне, но эта ревность отнюдь не истерическая, а, напротив, спокойная и заметная лишь мне. — Круто. Наступила продолжительная пауза, которая была перебита спустя четверть часа телефонным звонком. Я все ещё сидела на подоконнике, докуривая вторую сигарету. Мне было жутко холодно до сих пор, хотя с улицы я вернулась достаточно давно. — Это Евгений Александрович, — Маша протянула телефон, — ответишь? Мне пришлось затушить сигарету. — Алёна? — Обеспокоенный голос Соколовского напряг меня. — Женя, что случилось? — Спрыгнула с подоконника и присела на край мягкой кровати. — Это вопрос не ко мне, а к тебе. Гриневская, какого черта происходит? Почему мне звонит твоя сестра и говорит, что ты собрала сумки и сбежала из дома? Я почувствовала себя неловко из-за произошедшего. Он не должен был оказаться в курсе происходящего в моей семье. Только не в этот раз. Мне нечем будет оправдать тот факт, что я предпочла несколько квадратных метров общежития совместному проживанию в его просторной квартире. — Это сложно объяснить. — Хмыкаю. — Ты где, Гриневская? — Тон был совсем не шуточный. Таким голосом Соколовский редко ругает меня за то же самое курение. — У Маши в общежитии. — Сейчас же отправь мне сообщением адрес. Я напишу и ты выйдешь. Сумки захвати, поживешь у меня. — Мужчина с облегчением вздыхает на последних словах и отключается.