***
Петербург и не думал успокаиваться, хотя часовая стрелка давно забежала за девять. Длинные ряды машин то и дело выстраивались в пробки, однако, к счастью, они образовывались в любую другую сторону, только не туда, куда мы ехали — словно какая-то волшебная сила хотела помочь мне всё-таки добраться до бабушки. Сотни огоньков горели в окне, я смотрела на них безразличным взглядом и думала, что будет дальше. Мне невольно представлялись самые ужасные картинки, но, ловя себя на подобного рода мыслях, я падала головой на мужское плечо и зажмуривала уставшие глаза. Такси домчало нас от аэропорта до нужной больницы быстро. Я выскочила из машины сразу, как она остановилось. В глаза ударил яркий свет ламп, поэтому я зажмурилась на секунду, а когда их открыла, оказалась посреди небольшого зала ожидания: расположенные в ряды жесткие кресла, несколько автоматов с кофе и большие плакаты, информирующие о различных заболеваниях, полностью соответствовали тому, как я представляла себе в самолете, и одни только светло-желтые стены были как бы совсем лишними — я думала, что они будут серыми или голубыми. — Алёна! — На меня с крепкими объятиями кинулась Марго. — Ты приехала. Я стояла, как вкопанная, опустив руки по швам, и не могла вымолвить ни слова. Соколовский прошёл рядом с нами и проследовал куда-то мимо, я проследила за ним взглядом и тут же нашла Инессу — женщина сидела на одном из кресел, ее лицо, заплаканное до красноты и уставшее, пугало своим отсутствующим выражением. Мама смотрела на меня словно через запылённую линзу и как будто не могла понять, я ли это, а когда поняла, что всё-таки я, уронила лицо на ладони, заплакала и задрожала всем телом. Женя сел рядом, положил руку на ее худое плечо и наклонился, что-то говоря. Почему она плачет? — Лёля, — сестра бормотала мое имя на ухо, — Лёлечка. Я быстро отстранила сестру, почему-то в эту секунду ее объятия показались мне неуместными, даже несколько противными, и посмотрела ей в лицо: оно не было таким же пугающим, как у мамы, в глазах по-прежнему виднелась Маргаритка, веселая и несерьёзная сестренка. Если что-то случится с бабушкой, она быстрее всех нас обретёт покой, и вовсе не потому, что любит бабушку меньше меня, нет, а просто из-за того, что ее сердце прежде никогда не переживало ничего подобного — в семейные интриги она никогда не втягивалась, дедушку она знала гораздо хуже, чем я, да и душа у неё была детская. Рита быстро восстановится, найдёт утешение в молодом человеке и будет вспоминать о бабушке с каплей грусти, но улыбкой. Все эти мысли промелькнули в голове за одну секунду. — Бабушка, — выдохнула, — она... Мне не отвечали. Все вокруг было обеззвучено. Сердце перестало так быстро биться в моей груди, оно вообще как будто остановилось. Жадно глотая ртом воздух, смотрю на сестру, на Инессу и подношу тыльную сторону ладони к носу. — Гриневская Инесса тут? — Раздался женский голос поблизости. Его я почему-то услышала. Мама поднялась с кресла при помощи Жени, поддерживающего ее за плечи, и спросила, что с бабушкой. — Виктория Сергеевна пережила инсульт, была клиническая смерть, но мы смогли спасти ее. Виктория в реанимации, утром будет перемещена в палату, тогда вы и сможете ее навестить, сейчас уже можете не волноваться. Инесса громко выпустила воздух из лёгких, падая лицом на грудь Соколовского, Марго отошла в сторону к Вове Морозову, которого я даже не заметила сначала, и повисла на его шее. — Вот и славно, — шепчу, чувствуя приливающую к щекам кровь, — вот и славно, она в порядке. Я не могла дышать. Все вокруг окрасилось в ужасающие тона, теперь каждый из людей, находящихся в этом зале, смотрел на меня пустым взглядом, лишенным всяких человеческих чувств — может быть в больнице все так и должно быть — стены помещения начали стремительно сжиматься. Со лба к бровям скатилась капля соленого пота и, попав в глаза, вызывала жжение. Мне стало очень страшно: это кошмар или это все реально? Если все действительно так, то почему? Я сделала что-то не так? За что расплачиваюсь я и мои родные? Я не могла больше находиться здесь, среди бесчувственных и холодных людей. Ледяной ветер обжег сырое от слез лицо. Температура едва ли позволяла выйти вот так, в одной водолазке, на улицу, но я сделала это. Верхняя одежда была в руках у Соколовского, я не знаю, куда он ее дел. Я села на ступени, уперлась локтями в коленки и устремила взгляд куда-то далеко — эти движущиеся огоньки никогда не были для меня такими прекрасными, такими значимыми. Наверное, если бы бабушка умерла, все они погасли бы, позволяя мраку царствовать в этом мире постоянно, а я бы потерялась, как маленькая девочка, беззащитная и раненая смертельно. Я не заметила, как появился Соколовский и как он укутал меня в пуховик. Мужчина сел рядом, прижимаясь своим плечом к моему, и что-то сказал, но я не слышала. Наверное, это было что-то хорошее.***
Комната пропахла моим отсутствием. На кровати, застеленной светло-бежевым покрывалом, лежала небольшая стопка не прочтённых ещё книг, которую я оставила в последний день тут и все время забывала забрать. На спинке стула перед туалетным столиком висел мой домашний шёлковый халат, а на столешнице стояло две рамки с фотографиями — здесь было фото меня с Маргаритой и бабушкой, когда в один тёплый летний вечерок мы собрались прогуляться в Летний Сад, и фото с Настей и Пашей из кинотеатра. Рядом с этими рамками лежала полоска фотографий с Женей из расположенных в каждом торговом центре специальных будок. Я включила свет, прижалась плечом к дверному косяку и взглянула на свою комнату. Невольно вспомнилось, как бабушка успокаивала меня год назад, тогда мир вокруг меня сходил с ума, я чувствовала себя никчёмной и слабой. Рядом появилась мама. Мой взгляд нашёл в выражении ее лица самую искреннюю нежность, которую мне когда-либо доводилось видеть — может быть, именно в такие моменты, когда человек сочувствует, он открывает свою душу? — Тебе нужно отдохнуть, — сказала мама, проходя в комнату и ставя стакан тёплой воды на стол, — уже полночь. — Да, это был тяжёлый день, — кивнула, опуская глаза в пол. Мама несколько секунд оставалась на своём месте, а затем прошла ко мне, коснулась подбородка большим пальцем, слегка приподнимая его, добро улыбнулась и притянула к себе. Ее тёплые губы поцеловали лоб, пальцы зарылись в густые волосы. Я прильнула к ней, обняла за талию руками и сжала губы в тонкую полоску: — Все будет хорошо. — Все будет хорошо. — Повторила за мной. — Хочешь, чтобы я побыла с тобой? Я кивнула, протирая костяшками пальцев чешущиеся от слез глаза. Было сложно поверить в то, что это мы, стоим вот сейчас и обнимаемся совершенно искренне, в головах беспорядок, впереди пугающая неизвестность, а в руках утешение. Инесса сжимает мои пальцы своими, словно желая проверить реальность, затем утыкается носом в плечо и хнычет.***
Звук прилетевшего на телефон сообщения вырвал меня из сна. Я не сразу сообразила, что это за звук, и успела испугаться почему-то, хотя причины не помнила. Шесть тридцать утра. Мир ещё спит. Инесса, к счастью, не проснулась, она все так же лежала на боку, повернутая ко мне спиной. Самой первой мыслью, что вернула меня к реальности, была мысль о Жене — сейчас он лежит на диване в гостиной, совсем рядом, и беспокойно ворочается — второй же мыслью было воспоминание о бабушке. Я поднялась с кровати, спуская босые ноги на холодный паркет, медленно и тихо отошла к туалетному столику, на котором и лежал телефон. «Аль, давай сегодня вечером встретимся?» — Спрашивала Маша. Я нахмурилась, отложила мобильник и тяжело вздохнула. Никто ничего не знает. Это несчастье существует только для нескольких людей, остальному миру все равно на это. Как вообще такое возможно? Почему то, что целый мир для одного человека, ничто для других? Пустые улицы были погружены во мрак: фонарные столбы ещё горели, однако их свет тускнел с каждой секундой, ни одного человека, вообще ни одного живого существа не уловил мой взгляд за те пару минут, что я стояла у окна. Комната также тонула в темноте. По спине от страха побежали мурашки. Казалось, что все вокруг лишается жизни. Примерно так же лишается жизни человек: сначала угасает самое незначительное в нем, внешний вид, — человеческое лицо теряет живые черты, щеки впадают и на их месте образуются отвратительные ямы, губы темнеют и сдуваются, теперь уже нельзя сказать, что это тот же человек, который смотрел на тебя совсем недавно добрыми глазами, что он говорил с тобой ласковым, чуть низким голосом, что он вообще был живой, — затем исчезает сама суть человека, его особенность, он превращается в каменную статую, как все прочие, и прямо сейчас он, прежде отзывчивый и добродушный, уже не сможет подбодрить тебя в сложную минуту, он никогда больше не полюбит, не станет чьей-то любовью.