31 декабря
Женя потихоньку восстанавливался. Уже спустя неделю после перевода в обычную палату к его глазам вернулся насыщенный голубой цвет, многие маленькие морщинки из тех, что особенно выделялись на лице, когда он ещё был в реанимационном отделении, исчезли, голос окреп, вернув себе твёрдость и чёткость. Посещения Жени были строго ограничены — разрешалось увидеть его только на полчаса. За это время мы, разумеется, не могли поговорить обо всем, о чем хотели, однако было грехом жаловаться на такое, ведь буквально неделю назад не было возможности даже взглянуть на него. Тридцать первое декабря, тем временем, подкралось незаметно. В постоянном беспокойстве за Женю, из-за утомительных разговоров с деканатом и из-за каждодневных объяснений с матерью я напрочь забыла, что сегодня наступает Новый Год. Женю никто отпускать на одну ночь не собирается и потому он будет справлять этот праздник в одиночестве. Этот факт, разумеется, меня невероятно расстроил, однако ничего нельзя было изменить — мне был предложен вариант отпраздновать Новый Год с Александром Евгеньевичем, Региной Робертовной и Евгением Павловичем, и я согласилась. Это раннее утро было совсем не таким, как предыдущее. Теперь все уже не кажется таким, как раньше: разглядывая рассвет, я понимаю, что совсем скоро снова увижу Женю, а провожая закат осознаю, что завтра сделаю это опять и все будет лучше, чем сегодня. Я прикрыла глаза, вслушиваясь в гудение поднимающегося лифта. За последние пару недель произошло столько всего, что голова шла кругом, но сейчас, кажется, мне наконец удалось остановиться и осознать все события. Лифт поднимался с черепашьей скоростью, поэтому мне хватило времени вспомнить очень многое: помню прекрасный рассвет в день, когда я представляла Александру Евгеньевичу проект, запах поезда, в котором я ехала из Петербурга в Москву, рваные порывы ледяного ветра в вечер знакомства с Володиными и странный разговор о браке с Соколовским, тот самый, который в итоге стал последний перед тем, как он попал в реанимацию. В моей голове друг на друга наложились два момента, непонятным для меня образом связанные: вот я вижу мать, сидящую в луже вина с осколками стекла в руках, и вот достаю бархатную коробочку из ящика комода. Сердце подпрыгнуло от волнения, когда лифт затормозил на нужном этаже. Я открыла глаза, тяжело вздохнула и быстро вышла из кабины. Медсестры, шедшие навстречу, приветствовали меня и улыбались, потому что успели запомнить за неделю. Светлые коридоры, стены которого было украшены разными картинами и подбадривающими баннерами поднимали настроение, ровно как и стоящие тут и там комнатные растения. В очередной раз я убедилась в том, что отец Жени сделал все возможное, чтобы его сын лечился в отличной больнице. Пару дней назад Женя попросил принести ему «Грозовой перевал», чтобы он мог его перечитать, поэтому я застала его именно за чтением. Мне не хотелось его отвлекать, потому просто замерла в дверном проёме и принялась рассматривать, как забавно он морщится от назойливых солнечных лучей, проникающих через щелку неплотно задвинутых занавесок. Лишь спустя пару минут мужчина заметил меня в дверях и сказал, что успел соскучиться. Я быстро пересекаю комнату, оставляю сумочку на тумбе и сажусь рядом с Соколовским. — Не так сильно, как я, — улыбаюсь, целуя его в колючую щеку, — пожалуйста, давай уже побреем тебя. — Тебе не нравится? — Женя фирменно ухмыляется и откладывает книгу на прикроватную тумбу. — Мне кажется, что это добавляет мужественности. Я смеюсь, поднимаю к лицу ту его руку, которая была свободна от катетера, целую пальцы и говорю, что даже без бороды самый мужественный из всех. — Гриневская, из каких «всех»? — Он точно так же смеётся, щекоча кончиками пальцев мой подбородок. — Не бойся, я только твоя, — поправляю чёлку на его лбу, — но спешу предупредить, что если ты не побреешься, то я пойду искать того мужчину, которого хотя бы будет приятно целовать. — Хитрюга, — бормочет с полуулыбкой на губах, — я вечером сам как-нибудь побреюсь, договорились? — Не лишай меня этого удовольствия, — быстро чмокаю его в губы, ухмыляясь, затем ловко выскальзываю из крепких объятий и мчу в ванную комнату. Я набираю в какой-то небольшой тазик тёплой воды, беру мужскую косметичку со всеми необходимыми для бритья принадлежностями и возвращаюсь в палату. Женя сидит смирно, пока я подготавливаю его кожу смоченным в тёплой воде полотенцем, наношу гель и снимаю с бритвы колпачок, но с огромным трудом сдерживает довольную лыбу, когда лезвие касается кожи. — Сейчас пораню, если не прекратишь смеяться, — пытаюсь говорить как можно серьезнее. Откладываю бритву спустя пару минут и начинаю аккуратными движениями вытирать остатки средства, когда Женя перехватывается мою ладонь и прислоняется гладкой щекой к ее тыльной стороне. Мой взгляд совершенно случайно цепляется за перебинтованный локтевой сгиб Соколовского — по прибытию в реанимацию и ещё в течение пяти дней после именно в этом месте находился катетер. Я погрузилась в воспоминания о том, как в шестнадцать лет лежала в больнице с пневмонией, и далеко не сразу расслышала Женин голос. — О чем думаешь? — Года четыре назад болела воспалением лёгких. Удивительно, но больничная палата тогда казалась мне гораздо приятней, чем собственная комната, да и доброжелательный персонал в отличие от родной семьи относился ко мне со вниманием, постоянно справлялся о самочувствии и даже как-то подбадривал. Отец зашёл тогда ко мне всего один раз. Боже, ты бы видел это: он пришёл ко мне на пятнадцать минут и все это время я чувствовала, что на посещение он выделил в своём графике отдельное время, словно бы оно было для него совещанием, сел на стул рядом и без малейшего интереса, а просто из чувства долга, спрашивал, как я себя чувствую. Я замолчала, продолжая разглядывать бинт на руке Соколовского. — Впрочем, это неважно. — Улыбаюсь, возвращая внимание к его голубым глазам. — Я родителей простила, не хочу делать из этого трагедию. Главное, что сама подобного не допущу. Люди, которых я искренне люблю, чувствуют это. — У тебя золотое сердце, Алёна. — Слабыми пальцами он заправляет за ужо выбившуюся из хвоста прядь волос. — Осмелюсь предположить, что мне придётся совершить все двенадцать подвигов ради того, чтобы быть хоть немного достойным его любви. Я смеюсь, целуя его в лоб: — Красиво сказал, ничего не скажешь. Мы смотрели друг на друга и смеялись, и нам было так легко и славно, что появление на пороге Александра Евгеньевича застало нас врасплох. Дабы избежать неловкости, я чуть отстранилась от Жени, и бодро поприветствовала мужчину. — Здравствуй, Алёна, — кивнул отец Жени, переводя взгляд с меня на сына, — неужели ты уговорила его побриться? Я смущенно поджала губы, невольно задерживая внимание на Александре Евгеньевиче, ведь он выглядел сегодня как-то иначе: привлекательное лицо его было ясным и расслабленным, не столько от мороза, сколько от хорошего расположения духа, здоровый румянец подселился на кончике носа и щеках, а глаза завораживающе голубого цвета, оставившего Женю в силу болезни, блестели словно бы в предвкушении чего-то приятного. Что-то заставило меня задуматься о том, что теперь они с сыном словно бы поменялись местами — Женя стал выглядеть несколько старше, тогда как Александр Евгеньевич заметно помолодел. — В этот раз победа за ней, — искренне улыбнулся Соколовский, тихонько пожимая руку папе и возвращая ее затем на мое бедро, — ты принёс то, что я просил? Мне пришлось отвлечься от размышлений и поинтересоваться, случилось ли что-то хорошее у отца Жени. В ответ на мой вопрос мужчина как-то неловко передернул плечами и сказал, что всего лишь счастлив видеть, как сын выздоравливает. Я уловила в его словах фальшь и потому совершенно случайно нахмурилась. — Тем более, Алёна, впереди нас ждет прекрасная новогодняя ночь, — Александр Евгеньевич говорил это, доставая из своего кожаного портфеля небольшой ноутбук и пару каких-то папок с документами, поэтому я не могла видеть его глаз, — Женя, на днях заходил Володин... Я перестала слушать их разговор, касающийся дел в компании, и затихла в кресле за книгой. Ощущение, что Александр Евгеньевич что-то недоговорил, не покидало меня, и потому каждые пару минут я поднимала глаза к его лицу и исследовала. Мои попытки не увенчались успехом, вопросы остались без ответа. Вскоре в палату зашла медсестра и сказала, что через до шести вечера посетители обязаны покинуть отделение. К сожалению, нам не дали лишней минуты, поэтому ровно в назначенный час я уже спускалась на лифте в компании Александра Евгеньевича. За последнее время моя нервная система расшаталась настолько, что теперь практически на каждую тревожащую ситуацию я реагировала неоднозначно и чересчур эмоционально. Так и в этот раз произошло — я ехала в машине и еле сдерживала слёзы. Из размышлений меня вырвал телефонный звонок. Это была Регина Робертовна, она попросила нас заехать и купить мандаринов.***
К восьми часам мы уже были дома, и я без промедления начала помогать хозяйке с подготовкой праздничного стола, это хотя бы отвлечёт меня. Регина Робертовна разговаривала с Настей и Димой, которые приехали из Петербурга пару дней назад, а мои мысли были заняты Женей и последним разговором с ним. Ни о каком новогоднем настроении речи и быть не могло, всю предпраздничную неделю я провела мотаясь от больницы до дома и на телефонном проводе с деканатом и недовольной Инессой. В конце концов домашние дела практически закончились, поэтому я рухнула на диван и уставилась на тлеющие в камине красные угольки. Неожиданно рядом приземлилась Настя, протянула мне завёрнутую в подарочную упаковку коробочку и сказала, что это от Жени. Она не стала ждать, пока я вернусь из фантазий в реальность, просто поднялась с дивана и пошла в сторону кухни. — Что там? — Глупый вопрос сорвался с моих губ. Настя задержалась в дверях, внимательным взглядом исследуя мое лицо: — Могу лишь догадываться. С минуту я смотрела на небольшую коробочку, пытаясь собраться с духом, и наконец осмелилась потянуть за ленточку. Шум разрывающейся бумаги показался мне тихим по сравнению с громкими мыслями, мучившими меня последние несколько часов. Только тогда, когда единственным препятствием стала крышка, я поняла, что боюсь увидеть подарок. — Если ты его сейчас не откроешь, я тебя убью, — проговорила внезапно Настя, стоящая в дверях и подглядывающая за мной, — Женя явно положил туда не кого-то, кто мог бы тебя укусить. — Ты или салаты иди готовить или... — Или садись рядом, поняла, — перебила Соколовская, шустро пересекая гостиную. Мы сели друг напротив друга и поставили посередине подарок. В полумраке голубые глазки девушки показались мне суть ли не чёрными, они блестели так, словно это она готовилась открыть подарок. Я аккуратно приподняла крышку и заглянула вовнутрь, но ничего не увидела и тогда полностью открыла подарок. Первым делом моим вниманием завладела та самая коробочка, которую я обнаружила чуть больше недели назад в квартире Соколовского, вторым же обьектом, привлекшим меня, стал белый конвертик, на котором была от руки написана моя фамилия. — Ты дурочка? — Шикнула на меня Настя, когда я потянулась к письму вместо самого, на ее взгляд, ценного и интересного. — Сначала ее. — Ну-ка брысь. — Шикнула на неё в ответ и легонько оттолкнула ее проворные руки. «Я не стою перед тобой на одном колене, мы не в каком-то Париже или ресторане (ты бы это не одобрила), да меня даже рядом нет, но это все же предложение. Ты только не подумай, я не боюсь предложить тебе быть моей женой лично, однако я немного знаю тебя и понимаю, что тебе возможно даже так лучше будет — не видеть меня, когда тебе придётся решить, что делать с этим кольцом. Папа рассказал мне, что ты нашла его в тот день, когда я попал в больницу. В этот раз не бойся и открой эту коробочку, Гриневская, там лежит кольцо и цепочка, на которой ты сможешь его носить до тех пор, пока не будешь готова сказать мне сама знаешь что. Считаю, что ты должна знать о моих намерениях. Буду рад услышать твой положительный ответ даже в шестьдесят лет. P.S. Лучше, конечно, чуточку раньше, если это возможно» Мне пришлось прочесть письмо раза три, прежде чем смелости набралось достаточно, чтобы вернуться к самому подарку. Настя все также сидела напротив и сверлила взглядом мое довольное лицо. Когда заветная коробочка оказалась в руках, у меня перехватило дыхание. В ней и вправду лежало кольцо и цепочка.***
Перед тем, как выйти из гостиной, я спрятала цепочку с подвешенным на нее кольцом под свитер и быстро поднялась на второй этаж с одной целью — отыскать в своей спальне телефон и поговорить с Женей. Вместо родного голоса, который мне необходимо было услышать как можно скорее, на том конце провода заговорил женский: «Набранный Вами номер в данный момент недоступен или находится вне зоны действия сети». Почти сразу же поперёк горла встал неприятный комок и тем самым перебил дыхание. Обычно у Соколовского телефон включён, за последнюю неделю не было ни единого раза, чтобы он не ответил на мой звонок. Я набрала в лёгкие побольше воздуха и приказала себе не волноваться лишний раз. Возможно, что он не заметил, как разрядился или сломался телефон, а возможно он просто его выключил, чтобы никто не беспокоил звонками. В последнее верилось с трудом. Спустя пару минут я попробовала позвонить ещё раз, но все повторилось. Тот же голос заявил, что абонент недоступен. Я сунула телефон в карман и подумала, что вообще могу сейчас сделать. Чтобы освежиться и проветрить голову, пришлось выйти на улицу. Морозный ветер поцарапал лицо, глаза защипало от холода. Я стояла на заснеженном крыльце, обнимая себя руками, и обдумывала дальнейший ход действий. Единственная идея, пришедшая на ум, поначалу показалось мне безумной, но уже спустя минуту тщательного ее обдумывания она показалась вполне нормальной. Я вытащила из кармана джинсов телефон и набрала номер такси. Каким-то чудом, перебрав вариантов десять, все же нашла организацию, которая была готова найти мне водителя. В тот момент, когда я повесила трубку, в небе один за другим прогремел праздничный салют. Наручные часы показывали, что до праздника остался один час и пятьдесят три минуты. — Алёна, ты куда? — Регина Робертовна застала меня в прихожей. — Я хочу съездить к Жене в больницу, — отвечаю торопливо, пытаясь завязать дурацкие шнурки, — может быть смогу договориться с персоналом, они уже хорошо меня знают. — Это плохая идея, — совсем не вовремя рядом появляется Александр Евгеньевич, — Женя попросил меня приглядывать за тобой, Алёна, сейчас очень опасно на улицах ходить одной. — Извините меня, пожалуйста, что вот так резко ухожу, но я иначе не могу. Не хочу, чтобы он был один, вы оба должны меня понять. С Новым Годом. — С этими словами я выскочила из дома и поспешила покинуть его территорию.***
Такси затормозило у больницы за двадцать минут до праздника. Я сердечно поблагодарила водителя автомобиля, вручив ему побольше чаевых, и выскочила на улицу. С охранником мне не трудно было договориться за хорошую бутылочку коньяка, а вот с медсёстрами на посте дело обстояло иначе. Они, разумеется, ответили, что не имеют права принимать посетителей ночью, сколь не было бы это необходимо. Симпатичная девушка с бейджиком «Света» вполне уверенным тоном заявила, что все желающие и могущие пациенты собрались в самой большой палате, чтобы посмотреть концерты и поздравление президента, поэтому и без меня всем будет достаточно весело. — Пожалуйста, Новый Год же, а он на телефон не отвечает, — я не оставляла попыток договориться, — завтра утром я обязательно отблагодарю вас коробочкой дорогих конфет, упаковкой печенья или ещё чем-то, что нравится вам всем. — Без исключений и никаким образом, — как заведённые куклы обе качают головой. Все внутри меня готово разовраться на части от ощущения несправедливости возникшей ситуации. Глаза в очередной раз за день обжигают слёзы, губы дрожат от волнения. Я выхожу на улицу буквально ни с чем, сажусь на припорошенные снегом ступеньки и в одиночестве впервые за всю жизнь готовлюсь встретить волшебный праздник. Телефон как будто бы специально разрядился на морозе. Ночное небо на удивление чистое сегодня, поэтому мой взгляд ловит звезду одну за другой, но в конечном итоге останавливается на огромном белом диске, как будто бы нарисованном, настолько он был изумителен. Лёгкая рука, коснувшаяся плеча, несколько испугала меня. — Девушка, имейте ввиду, что я люблю горький шоколад. — Говорит женщина в белом халате, помогая мне подняться со ступенек. — И не «Бабаевский», пожалуйста, он какой-то невкусный. А Соколовский Ваш в палате сидит совершенно один, от праздника отказался, сказал мол, не любит это все. Странный какой-то. От радости я обнимаю ее и вбегаю в отделение. Наручные часы показывают, что до праздника остаётся всего пять минут. Лифт поднимает меня словно из последних сил, примерно также он раздвигает двери. Я останавливаюсь на пороге нужной палаты, чтобы отдышаться, и только затем делаю пару тихих шагов вперёд. Женя сидит на своей койке и читает «Грозовой перевал» под настольной лампой, все его внимание обращено на страницы книги и потому он не замечает меня. Сердце успокаивается, — «Я люблю землю под его ногами, и воздух над его головой, и все, к чему он прикасается, и каждое слово, которое он говорит», — цитирую полушепотом, тем самым наконец привлекая к себе его взгляд, и оставляю пальто на первом попавшемся стуле, — кажется, это звучало как-то так. Соколовский смотрел на меня с приятным удивлением, и с каждой следующей секундой на его губах расцветала добрая улыбка. Он был как будто озадачен, но вперёд этой эмоции он был счастлив моему появлению. Не дожидаясь, пока он задаст какие-то вопросы, объясняю, что мне было необходимо с ним поговорить как можно скорее, а телефон у него выключен. — Иди ко мне, Гриневская. Приближаюсь к нему неторопливо, словно теперь можно было забыть о времени, и оказавшись лицом к лицу с Женей понимаю, что произошедшее можно назвать чудом. Ни капли сожаления, ни капли волнения или тревоги. Полчаса назад эмоции захлёстывали с головой, а теперь наступил полный покой. Я осторожно присаживаюсь на край постели, беру его тёплую руку в свою ладонь и прислонялись щекой к ее тыльной стороне. Повторяю все в точности, как он сделал сегодня днём. — Алёна, в чем дело? — Он хмурится и это как-то странно сочетается со счастливым выражением его лица. Теперь он выглядит весьма забавно. — Я начинаю волноваться. — Ты угадал с подарком, — смущённо отвожу взгляд в сторону, — ни за что не простила бы тебя, если это все случилось на людях, отказала бы только поэтому. Он искренне смеётся и касается большим пальцем руки моего подбородка: — Рад, что ты оценила. Киваю и говорю, что для него у меня тоже есть подарок. Я забираюсь пальцами под горловину свитера и снимаю с шеи драгоценную цепочку. — Ты когда-либо осознавал, что некоторые твои мысли принадлежат в истинности не тебе самому, а чужим людям, что иногда ты испытывал какое-то чувство не потому, что действительно испытывал его, а потому, что испытывать его якобы нужно и разумно? — Я аккуратно сняла кольцо и поместила его на крупную мужскую ладонь. — Кажется, все это время я жила кем-то другим. Теперь я понимаю, что нет ничего важнее, чем то, что я люблю тебя в это время. — Гриневская, в твоём сознании в очередной раз что-то приключилось, да? — Женя копирует мою ребяческую улыбку, надевая кольцо на безымянный палец. — Утром проснёшься и оно все ещё будет на пальце, ты должна пообещать. Я прикусываю нижнюю губу и уверенно киваю. — Обещаю.