4 января
В полночь меня разбудил громкий хлопок: судя по всему, кто-то зашёл в соседний номер. Я открыла тяжелые веки, облизнула пересохшие губы и невольно прислушалась. Стены между номерами были настолько тонкими, что до меня то и дело доносились обрывки разговора. Похоже, что в номер заселилась молодая парочка. Голос, принадлежавший мужчине, был басистый и раскатистый, женского же было практически не слышно. В ванной открыли кран. Вода застучала по стенкам раковины. — Черт! — Выругался мужчина. — Холодная. Кран закрыли. Женщина ответила что-то, но я не смогла разобрать. Голова жутко болела. Я поднялась с кровати и тихо прошла к окну. Ночь стояла морозная, тонкие стёкла покрылись толстой ледяной коркой. Приоткрываю форточку — сама рама была старой, чуть ли не советских времен, и потому ворчливо заскрипела при первом же взаимодействии — и вдыхаю свежий воздух. Что теперь делать? Мне нужно пойти немедленно, пробираясь через сугробы и непроглядную темноту к Жене, чтобы рассказать об увиденном. Да, не стоит ждать. С персоналом я как-нибудь договорюсь, если же не удастся — просто подожду до утра в холле. Там даже есть кофейный автомат, там тепло и гостевые диваны выглядят гораздо уютней, чем то подобие кровати, на которое я потратила целых два часа. Я прошла к потрепанному временем креслу, на котором лежали все мои вещи, надела пальто, обулась и забросила на плечо большую сумку. В коридоре послышались чьи-то тяжёлые шаги. Вышла за дверь, когда все стихло. Коридор освещался несколькими лампочками, висящими на проводе прямо из потолка, однако их света было недостаточно. Мне пришлось сощуриться в попытке найти лестницу, по которой кто-то из персонала проводил меня до номера. Внезапно в конце коридора показалась высокая тень. Мое сердце невольно заволновалось. Я развернулась к двери, которую только что закрыла на ключ, и принялась ее открывать. Тень эта двигалась прямо на меня и с каждой секундой, сближающей нас, страх распространялся по всему телу. Мимо прошёл мужчина средних лет и не упустил случая заглянуть в лицо. Улыбка, коснувшаяся его тонких губ, отрезвила. Дверь поддалась и тут же захлопнулась за спиной. Возможно, стоит подождать до утра. Обдумать все тщательно и решить, что вообще говорить Жене. Как я скажу, что Александр Евгеньевич изменяет Регине Робертовне? Это же разрушит их семью. Мою ведь разрушило. Я сняла пальто, снова кинула его в кресло и легла на кровать. Сломанные пружины неприятно впивались в спину, матрас проминался в середине и потому лежать было крайне неудобно. В соседнем номере все стихло. Ночь окутывала всю комнату, пожирая своей темнотой очертания мебели и оставляя лишь окно, сквозь которое в комнату попадал свет фонарей или рекламных билбордов. Мысли беспорядочно роились в голове. Перед глазами мелькало лицо матери, когда она с привычной ей резкостью высказывала все, что думает о нас с Женей. Разумеется, я не ждала от Инессы полного одобрения и предполагала, что поначалу она будет против, но думала, что долгим разговором я смогу переубедить ее. А все произошло вот как. Я ушла из дома. Что же будет с Марго и бабушкой? Хорошо, с первой все ясно — она позвонит мне, все разузнает и успокоится, а вот бабушка... Твёрдо-натвердо решив разобраться с этим утром, я закрыла глаза. С улицы послышался сигнальный вой скорой помощи, затем к нему прибавился женский кашель из соседнего номера. Мне хотелось заткнуть себе уши, чтобы не слышать ничего и никого. Хотелось, чтобы весь мир затих хотя бы на пару минут. Но если он затихнет мне придётся остаться со своими мыслями наедине, да? Быть может и хорошо, что вокруг что-то да происходит. Что же сказать Жене? «Вчера я видела твоего отца с какой-то девушкой, с ней он изменяет твоей матери». Я напрягла память и снова увидела перед собой Александра Евгеньевича, целующего блондинку с двумя чёрными кругами вместо глаз. Сколько ей лет? На вид и двадцати нет. Моя ровесница? В животе заурчало, к горлу подступила тошнота. Неужели Александр Евгеньевич крутит роман с девушкой, которая ему в дочери годится? Как он мог смотреть в глаза Регине Робертовне, улыбаться ей и обнимать пару дней назад? Ведь между нами за те две недели, что я жила у него дома, уже успели установится достаточно тёплые и доверительные отношения! Ведь я только подумала, что отношения между людьми выше всяких предрассудков! В коридоре все стихло.***
Пожалуй, пробуждение этим утром было самым худшим за всю мою жизнь. Ночью все казалось каким-то далеким, нереальным. Мир был поддёрнут таинственной дымкой, проблемы касались меня лишь частично и давили, оказывается, вполсилы. А теперь мне пришлось вернуться к действительности. Первые рассветные лучи разогнали мрак, возвращая реальности законные жесткие линии и очертания. Теперь я видела все таким, каким оно было на самом деле, ничего не затуманивало мой взгляд. Комната была обставлена бедно — в углу стоял комод, на котором лежала газета, у одной стены располагалось плохонькое кресло, а у другой, собственно говоря, кровать. Желтоватые обои, когда их коснулось солнце, угрюмо заблестели. Часовая стрелка стенных часов указывала на цифру девять. К Жене я смогу попасть после полудня, когда основная масса процедур останется позади, поэтому нужно придумать, чем занять три свободных часа. Стук в дверь выдернул меня из размышлений. Я было подумала, что ослышалась, но все повторилось. Быстро обувшись, подошла к двери и открыла. На пороге стояла немолодая женщина, круглолицая и улыбчивая. Мои брови невольно сдвинулись от мысли, что кто-то в это утро может быть счастлив. — Девушка, кофе будешь? — Спрашивает она. — Надо же, какой сервис, — шепчу под нос, протирая глаза. — Что-что ты говоришь? Ничегошеньки не слышу. — Говорю, что буду. Женщина выкатывает откуда-то из-за спины железную тележку, на которой разместилось несколько подносов — на первом, том, что повыше, стоял чайник, сахарница и с десяток чашек, на втором были разбросаны пакетики с растворимым кофе и салфетки, а на третьем лежали газеты и журналы. — Ты знаешь, что произошло у соседей сегодня ночью? — Вдруг спрашивает женщина. Я качаю головой, наблюдая за крупными женскими пальцами, разрывающими пакетик кофе. Содержимое полностью заполняет дно белой чашки. Растворяется в кипятке. Женщина ставит чашку на поднос и размешивает кофе ложкой. — Крепко спала, значит. — Глазки хитро блестят. — Спутник ушёл уже? Видимо эта мадам подумала, что я чья-то любовница и вынуждена скрываться в этом скверном местечке, лишь бы никто не узнал моего «спутника». Бред какой-то. Дешёвый и грязный. — Я одна, — принимаю кружку, — спасибо Вам. Закрываю дверь прежде, чем женщина успевает что-то сказать. Кофе — это хорошо. То, что надо. Оставляю кружку на комоде, снова забираюсь под одеяло, натягиваю его практически до подбородка и смотрю на горячий пар, вихрящийся над горячим кофе. На таком холоде остынет за пять минут, честное слово. Лучше бы выпить его сейчас. «Инесса выгнала меня из дома, а Александр Евгеньевич изменяет твоей матери» — вот так что ли и заявить с порога? Женя ведь читает меня как открытую книгу. Ему ничего не стоит просто взглянуть на меня и все понять без слов. Врать бессмысленно. И стоит ли? Имею ли право даже предполагать, что смолчать будет правильней? Не моя это семья и никогда ею не станет. Но разве нужен ли мне кто-то, кроме Жени? Он — мое все, он и только он никогда не оставит меня. Я вскочила с кровати, взяла в ладошки остывшую кружку и рухнула на край кровати. Вкус, конечно, не из приятных, — хотя разве можно было ждать другого? Вряд ли вообще можно что-то ждать. Или ждать чего-то от кого-то. Бессмысленное занятие. Что за вздор! Никогда не знаешь, что у человека в голове и сделай ты хоть миллион предположений, все равно ошибёшься.***
К полудню солнце уже утонуло в синих тучах. Город теснился под этим мрачным небом и почти наверняка грустил. Я решила дойти до больницы пешком. Людей на улице было много и все шли куда-то, шли и шли, натянув на лица безразличное выражение. Жуткое зрелище. Ни одной улыбки за двадцать минут мне не попалось. Удивительно, что теперь я прямо-таки хотела увидеть как можно больше улыбающихся губ, как можно больше счастливых глаз, а пару часов назад не смогла вынести и одной улыбки той женщины. Мне повезло. В дверях больницы мне встретился мужчина, который с охапкой белых роз в руках встречал свою любимую женщину. Он улыбался ей так искренне и красиво, что у меня и самой все затрепетало от счастья. Лишь на секунду. Потом я попала в эти коридоры, бесконечные и тёмные, и уже не могла ни о чем другом думать, кроме Александра Евгеньевича и вокзальной площади. Знаемое лицо охранника улыбается мне. Как и несколько лиц медсестёр. Я замираю перед дверью палаты и прикрываю глаза. Все будет хорошо. Расскажу ему всю правду и будь, что будет. Главное, что он будет со мной, я с ним. Вместе мы со всем справимся. Открываю дверь и обнаруживаю, что никого внутри нет. На прикроватной тумбочке стоит кружка с недопитым кофе — стоит заметить, гораздо более вкусным, чем мой утренний — роман «Поющие в терновнике» и очки для чтения. Кровать аккуратно заправлена. Женя заправляет за собой кровать даже если собирается уйти на пару минут. И все равно, что он вернётся и снова разворошит белье. В палате вкусно пахнет чем-то цитрусовым, и, смешиваясь со свежим воздухом, проникающим в помещение через приоткрытое окно, аромат буквально напоминает раннюю весну. Да, так и есть: словно пришёл март и принёс с собой цветение почек, голубое небо и заливное чириканье птичек. Сажусь на диван и смотрю на кровать. Внезапно вспоминается лицо Инессы. Снова и снова она говорит те ужасные вещи и теперь мне уже кажется, что она говорила их, ухмыляясь. Нет, так быть не могло. Не улыбалась она. Она чуть ли не плакала. Блестящие от слез глаза смотрели на меня с любовью, гневом, печалью. Я закрыла ладонями лицо и тоже заплакала. Все внутри сжималось в тугой узел. Горло сипело, губы дрожали. Не заметила, как Женя оказался рядом. Он вытирал слёзы со щёк тёплыми пальцами, целовал руки и лицо, беспорядочно что-то шептал, а затем просто крепко прижал к себе и просто был рядом. То, что нужно было. И это я не стала отставлять от себя, как утренний кофе, напротив, всецело приняла, чтобы отдаться без остатка. — Алёна, — шепчет он, убирая за ухо прилипшую к сырой щеке прядь волос, — ты можешь ничего не говорить или рассказать все от начала и до конца, но, умоляю, не плачь. Он держит меня на руках, как маленького ребенка. — Не плакать? — Поднимаю на него глаза. — Не плакать даже если мне от этого легче? Он молчит. Рассматривает лицо в попытках найти какой-то ответ. — Просто рассорилась с мамой, — пожимаю плечами и горько усмехаюсь, — она, как я ожидала, была против... Всхлипываю. — ...против нас в общем, — закачиваю и утыкаюсь носом в крепкое плечо. — Прости, что меня не было рядом, — он прижимает меня к себе, но тут же отстраняет и заглядывает в глаза, — послушай, я все исправлю, обещаю тебе, позвоню ей сегодня же или вот прямо в первый день поеду в Петербург, чтобы поговорить лично, и... — Не хочу даже думать об этом. — Взгляд нечаянно касается его пухлых губ. — Не хочу думать о ней и о том, что она сказала. Ты не виноват. Никто не виноват. Он хмурится. Разумеется, недоволен — собой, Инессой и мной. Собой за то, что отпустил туда, где меня заставили плакать (пусть даже заставила родная мать), Инессой за обычное ее поведение, мной — за саму меня, полагаю. — Я все решу. — В его глазах уверенность. Киваю. — Верю. Знаю. Но не в этот раз. Мне нужно время подумать обо всем и потому ты не должен вмешиваться. Пообещай мне, Женя, что ты не будешь вмешиваться. Соколовский прижимается своей щекой к моей, обжигая горячим дыханием ухо, обнимает за плечи и это, честное слово, самое прекрасное, что может быть на свете: эти тёплые и сильные руки, этот приятный, танцующий на струнках души голос, эти ласковые прикосновения. Быть может, все равно на потери, если он есть рядом? Если есть он — в чьё плечо можно уткнутся и кому можно выплакать всю душу.***
Мы лежали на постели в обнимку и молчали. В палате было тихо. Я ничего не рассказала Жене о Александре Евгеньевиче, уведённом на привокзальной площади или о четырёх стенах, которые предпочла уютному его дому. На данный момент он знал лишь то, что мне хватило духу ему открыть. Его крепкая грудь была тёплой. Запах — родным. И мне хотелось продлить этот момент хотя бы ещё на минуту-две. Не могу я взять и вот так рассказать то, что расстроит его. Это ведь собьёт с ног, подобьет веру во все и вся. Так было со мной. Он разочаруется в отце, с которым, кажется, только-только начал сближаться, решит, что раз тот предал Регину Робертвону, то предал и его, и Настю. Он разочаруется в себе за то, что подпустил Александра Евгеньевича так близко и не заметил за ним ничего дурного, за то, что доверился и открылся ему. — Странно, что папа не рассказал, что ты приехала, — Соколовский поднял подбородок с моей макушки и попытался загнуть в лицо. — Да. — Киваю головой. Глаза все ещё прикрыты. Мне не хочется смотреть на него сейчас. Посмотрю — и ничего не останется кроме того, чтобы сообщить правду. — Нет, вообще-то не странно. Я не у твоих родителей остановилась. Его пальцы, аккуратно треплющие пряди волос, остановились. — Что? — Я не у твоих родителей остановилась. — Повторяю. — Сняла номер в какой-то гостинице. Мне даже кофе принесли утром. Первоклассное обслуживание. Получше, чем тут, если хочешь знать. Соколовский чуть приподнялся на локте, отстраняясь от меня, и теперь мне уже было не избежать его взгляда. Он волнуется за меня, как всегда. Смотрит серьезно и даже слишком. Облизываю губы, пытаясь совладать с чувствами. — Алёна, что за глупости ты говоришь? Какая гостиница? Какой кофе? Я приняла сидячее положение, скрестив под собой ноги, и посмотрела в окно. Потихоньку темнеет. Совсем скоро вечер поглотит в своём мраке улочки и все станет проще. Проще говорить, проще любить. — Сказала же, что телефон сел, как же я смогла бы позвонить твоему папе и попросить меня встретить? — Первая ложь. Его голос выдавал волнение: — Ты могла взять такси. — Могла. Но не взяла. Мне хотелось побыть одной. А когда ты с папой говорил? — Поворачиваюсь к нему и обнаруживаю стоящего на пороге Александра Евгеньевича. Он смотрит прямо в мои глаза и пытается понять, рассказала ли я Жене об увиденном. — Здравствуйте. Он молчит. Женя поворачивается к двери и кивает отцу. Снова возвращает внимание ко мне. Его рука накрывает тельную сторону ладони, которой я упираюсь в матрас. — Алёна, ты же понимаешь, что я волнуюсь и... — Я схожу за кофе, — слишком резко выдергиваю руку из-под его руки и спускаю ступни на холодную плитку: в голове появляется идея покинуть палату прямо в носках, лишь бы не тратить время на ботинки и поскорее убраться отсюда. Женя говорит что-то мне вслед, но я не слышу. В висках стучит кровь. Что же со мной такое? Опять вернулось и беспокойство, и страх, и печаль. Все смешалось. Проходя мимо Александра Евгеньевича, я задела его плечом и теперь не могу отделаться от ощущения, что одним только этим стала причастна к какому-то преступлению. Я подошла к кофейному автомату и уставилась на кнопочки с названиями напитков. Капучино. Латте. Какао. Горячий шоколад. Пусть будет латте. Нажимаю на кнопочку, достаю сто рублей из кармана джинсов и вставляю ее в купюроприемник. Автомат начинает свою работу. Сейчас я вернусь в палату и прямо перед Александром Евгеньевичем выложу все, что о нем думаю. Нет. Я попрошу его уйти и поговорю с Женей лично. Прозвучал сигнал, что напиток готов. Я вытащила горячий стаканчик и оставила его на подоконнике. Дверь в палату все ещё была открыта, но отец Жени уже был внутри. Я заправила волосы за уши и облизнула губы. Перешагнула порог и застыла. Женя стоит у окна и разговаривает о чём-то с Александром Евгеньевичем. Как только я появляюсь, он обрывает разговор и идёт навстречу. Соколовский-старший остаётся стоять на месте, однако теперь, убежденный в том, что его обман не раскрыт, выглядит вполне спокойным. — Я пойду, ладно? — Прохожу к дивану, на котором оставила сумку. Женя наклоняется вместе со мной и аккуратно перехватывает руку. Мы внимательно смотрим друг на друга. Я едва заметно качаю головой и он все понимает. Вероятно, он думает, что я не хочу рассказывать о своих проблемах сейчас и тем более при его отце. Отчасти это верно. Мне не хочется уходить, но что мне остаётся? — Держи. — Вкладывает в ладонь связку ключей и пару бумажных купюр. — Только не в гостиницу, умоляю, я же с ума сойду. И такси возьми, Гриневская, на улице мороз. Киваю. Он берет мое лицо в свои крупные ладони и целует в лоб. Его губы нежные и немного холодные.***
В квартире было пусто и одиноко, но это все же лучше, чем гостиничный номер. Во много раз лучше. В частности, потому что здесь я хоть немного чувствую себя, как дома, ведь тут и там Женины вещи, они пахнут и живут им. Я вешаю пальто на плечики в шкаф, снимаю ботинки и останавливаюсь перед зеркалом во весь рост. Неспокойная ночь оставила отпечаток на лице — как ужасно выглядят круги под глазами, сухие и потрескавшиеся губы, засаленные ближе к лицу прядки волос! Первым делом надо в ванную. Горячая вода заструилась по моему телу, прогревая каждый сантиметр. Кожа покрылась мурашками. Я обнимала себя с закрытыми глазами и слышала женский голос, убеждающий, что я совершаю огромную ошибку. Открываю глаза и впервые за сутки обращаю внимание на кольцо: я надела его сразу же, как вышла от Инессы. Как могла мать сказать такие ужасные слова своему ребёнку? Она заботилась обо мне? Хотела предостеречь? Если так, то она не справилась с этим, только лишь доказала своё невежество и недалекость. Инесса спроецировала свои отношения с моим отцом на меня и Женю — разве моя жизнь может быть хоть сколько-то похожа на ее жизнь? Я выключила воду. Стало жутко холодно. Укуталась в безразмерно большой халат Соколовского и сунула ноги в тапки. Хотелось кофе. Турка была поставлена на плиту. Завтра же утром расскажу Жене все, что знаю. Это точно. Это наверняка. Стоя у плиты, мешала ложкой кофе и чесала одной ногой другую, когда в дверь позвонили. И я уже знала, кто это. Не могла не знать. На лестничной площадке стоял Александр Евгеньевич. Я прислонилась лбом к двери и еле слышно вздохнула. Руками овладел тремор. Все, о чем я думала десять минут назад, выветрилось из головы. Звонок повторился. Я перекинула сырые волосы с одного плева на другое, открыла замок и толкнула дверь. — Алёна, мне нужно с тобой поговорить, — заговорил мужчина серьёзным тоном. — Александр Евгеньевич, я не хочу ничего слышать, — качаю головой и, преисполненная решимости, закрываю дверь. «Правильно, Алёна, так ему и надо!». — Это касается ведь не только меня и тебя, но и Жени. — Он выставляет носок ботинка вперёд и тем самым препятствует закрытию двери. А через секунду, не заметив особого сопротивления с моей стороны, перешагивает порог и останавливается в метре от меня. — Я думала, что вчера увидела самую подлую вашу сторону, однако, ошиблась. Манипулировать мной, используя имя Жени, — Боже, как же я в Вас заблуждалась! — Разворачиваюсь на носочках и иду на кухню. Выпроваживать его бессмысленно, а кофе, в конце концов, дороже этого человека. Оно не обманет. Вещи вообще обманывать не умеют, а люди — ещё как, профессионалы в этом. — Алёна, я здесь вовсе не затем, чтобы выслушивать упрёки. — Он стоит на кухне прямо в верхней одежде. Снежинки на куртке тают и превращаются в капли воды. — Зачем же тогда? — Снимаю турку с плиты за пару секунд до того, как кофе убежит. Повезло. — Ты же не расскажешь Жене? — Его голос отнюдь не беспокойный. Он словно бы уверен в том, что я сохраню его грязный секрет. — Не могу этого гарантировать. — Молока, разумеется, нет. Кофе получился очень крепким. Оно и лучше. Я сажусь за стол и смотрю в окно. Куда лучше, чем видеть человеческое лицо. — Если бы ты хотела, то сказала бы утром, разве не так? Алёна, я же вижу, что ты не хочешь расстраивать Женю и Регину Робертовну, да и... — Не хочу, но буду вынуждена. — Резко обрываю его. Чувствую, как гнев закипает в крови. — Нет, не будешь. — Садится за стол напротив меня. — Алёна, я хочу сказать, что ошибся. Человек разве не может оступиться? Разве не может заблудиться, подававшись порыву чувств? Я люблю Регину и так было всегда. То, что произошло, — это ошибка, за которую я буду расплачиваться в одиночестве. Ты на должна нести это бремя на себе. Я взглянула на него и поняла, что он искренен со мной. Как чудно! Как человек вообще может быть искренен после столь бесчестного и низкого поступка? Можно ли верить его словам? А этим блестящим глазам, в которых так много Жени — того человека, которому я верю больше всего на свете? — Я буду его нести в любом случае, умолчу или расскажу. — Поднимаюсь из-за стола и отхожу к кухонной стенке. Прижимаюсь спиной к жужжащему холодильнику. Стоять где угодно, но не быть рядом с ним. — Как мне говорить с Женей? Как лгать тому, кого люблю? — Как раз потому ты и сможете сохранить это в тайне. Вы любите его и хотите лучшего для него. Уверяю тебя, я порвал с… — Почему я должна верить Вам? — Снова перебиваю. — Откуда мне знать, что Вы не возобновите эту связь через месяц или год? Откуда знать, что не появится новая? — Это уже мое дело. — В его голосе звучит усталость. Или раздражение. — Давайте так. Я даю тебе обещание. — Вы очень наивны, Александр Евгеньевич. — Перевожу взгляд с его розовеющих щек за окно. Где-то уже зажглись первые фонари. Мы сидели на кухне в полумраке. Лампочка вытяжки над плитой служила единственным источником света. — С чего вы взяли, что после всего Ваше обещание ещё что-то для меня стоит? Он молчит минуту. Неужели я задела его? — Женя очень сильно любит свою мать и меня, что бы ты не думала... — Я это знаю, — опять в чувствах перебиваю его, возвращаю взгляд его лицу и тут замечаю тень улыбки на тонких губах. — Не перебивай, пожалуйста. — Подобие улыбки исчезает. — Женя любит свою семью, неужели ты сможешь разрушить это? Я была готова расплакаться от услышанного. В легких, кажется, закончился весь воздух. — Вы поступили низко, Александр Евгеньевич, и сами прекрасно это знаете. Прежде, чем в последний раз попросить меня о молчании, скажите мне, пожалуйста, как я могу разрушить то, что прежде самым бесстыдным образом было предано и позабыто Вами? Вы будете искупать свою вину каждый день перед Вашей женой и детьми, не передо мной. Сможете ли Вы умолчать, смотря им в глаза? — Молю, чтобы он дал отрицательный ответ, признал вину и раскрыл правду этим же вечером. — Да. — Тогда все еще хуже, чем я думала пару минут назад. — Вытираю слезинки с ресниц. — У меня с той ничего серьезного, — шепчет он в стол, — ни с кем ничего серьезного, кроме Регины, моей семьи. Думал, что я не слышу? Нет, был уверен в обратном. — Я сохраню Вашу тайну, но предупреждаю: если Женя спросит меня в лоб, знаю ли я что-то о Вашей измене, если он сам догадается обо всем, то я не стану придумывать и лгать. На прямой вопрос он получит прямой ответ. Иного Вы ждать не можете. Молчит. Глаза снова блестят. — И еще. — Прохожу к столу и сажусь напротив него. — Вы можете сколько угодно извиняться передо мной, уверять, что подобного больше не повториться, однако каждому Вашему слову впредь грош цена. Вы поступили низко не только со своей женой и сыном, но еще и со мной. Все потеряли мое доверие и уважение навсегда, знайте это. Александр Евгеньевич морщится, словно я сказала какую-то несусветную глупость. — Мы вскоре станем одной семьей, Алёна. — Он откидывается на спинку стула и его лицо освещается желтоватым светом. Теперь мне отчетливо видны десятки морщинок, расползающиеся по всему лицу, подобно трещинам на старой, как сама жизнь, масляной картине. Он все еще красив и безумно напоминает Женю. — Я была рада очень стать Вашей семьей. — Поднимаюсь из-за стола. — До вчерашнего вечера. — Ты отнюдь не бессердечна, Алёна, и я надеюсь... — В моем отношении Вы не можете ни на что надеется. Хорошего вечера. Ухожу в комнату и запираюсь. Сажусь на край кровати и жду, когда хлопнет входная дверь. Через пару минут после глухого хлопка выхожу из спальни и возвращаюсь на кухню. Взгляд цепляется за оставленную на столе кружку с кофе. Он уже остыл. Сегодня, видимо, мне не везет.