12 января
Я варила кофе, когда зазвонил телефон. Пришлось отвлечься, чтобы найти его — оказалось, что я оставила его в спальне. На экране отобразилось родное имя. Прошла вечность, прежде чем Женя, не дождавшись ответа, сбросил трубку. Громко зазвучала тишина. Разговаривать с ним становится все тяжелее. Если ещё неделю назад я думала, что смогу вернуться к самой настоящей себе и улыбаться почти что искренне, вопреки мучившему чувству вины или волнению, а теперь на этот счёт возникли сомнения. Села на край кровати и посмотрела в окно, за которым день резвился в солнечных лучиках январского солнышка. Кофе. Я вскочила с кровати и побежала на кухню. Задержись я на минуту больше, кофе бы убежал. Горячая кружка согрела ладони. Приятно пахло корицей. В животе приятно потеплело сразу после первого глотка. Вспомнилась одна из ночей в Санкт-Петербурге, ещё до того, как Женя уволился. Помню его дыхание, которым обжигались уши, и руки, ласкающие тело. Я прикрыла глаза и представила, как эти крепкие руки обнимают меня прямо сейчас. Что-то внутри всколыхнулось, заволновалось. Под пальцами ощутилась мягкая кожа чуть впалого живота Соколовского, затем они коснулись едва вздутой голубоватой венки на шее. Воспоминание померкло вместе с громкой сиреной скорой помощи, проехавшей под окнами. Открыла глаза и уставилась на гладкую поверхность стола, чуть отражающей солнечный свет. Всю неделю я успешно боролась с собой и в конце концов воспоминание того вечера на вокзале было загнано в самый дальний уголок сознания. Я все ещё думала, стоит ли мне стоит рассказать всю правду Жене, только теперь эта мысль не преследовала меня каждую секунду, а лишь изредка давала о себе знать вместе с резкой вспышкой головной боли. И все же каждый вечер я вспоминала предновогодние дни, которые провела в доме Александра Евгеньевича — это были чудесные дни, наполненные настоящим семейным счастьем, и тогда, смотря на родителей Соколовского, я видела их любовь, верила ей. Теперь я все ещё ей верю, как бы странно и мерзко ни было бы это признавать. В тот вечер, когда Александр Евгеньевич пришёл ко мне просить о помощи, я заметила в его взгляде и речи искреннее сожаление. Руководствуясь самыми добрыми намерениями, мне пришлось пообещать себе держать все в тайне. В первую очередь ради Жени и Регины Робертовны — именно их лица я представляла себе расстроенными и опустошенными, когда думала рассказать правду. Это разобьёт их, заставит веру обернуться прахом. Я слаба и потому не могу взять на себя такую ответственность. Я взяла билеты на Сапсан. Тринадцатого января приеду в Петербург. Что-то мне мешало взять билеты на более ранние числа. Наверное, мысли об Инессе. В очередной раз я задала себе тысячу вопросов о том, как родная мать могла сказать столько неприятных слов своему ребёнку. И не нашла ни одного ответа. Просто эта была Инесса. Женщина, которая видела и слышала только то, что предпочитала видеть и слышать. И все же я должна немедленно уехать. Не к матери, но к бабушке и сестре. Не от Жени, но к своей жизни. Пятнадцатого числа начинается подготовка к первой сессии, я обязана приступить к учебе. Путь до больницы занял час. Мне не хотелось брать такси, поэтому я обошлась метро. В подземке было душно и неприятно тесно. Казалось бы — час дня, а народу столько, сколько обычно бывает в час-пик в Петербурге на Маяковской. Все толкались локтями, наступали на ноги, дышали друг другу в затылки. Выбравшись наконец на поверхность, я вздохнула с облечением. Свежий воздух отрезвил. Москва сегодня была точно такой же, как вчера. И какой будет завтра. Быть может, этот город не знает времени и событий? Так ведь на самом-то деле никто и ничто ничего не знает. Разве хоть кому-то из прохожих есть дело до другого прохожего? А этим голым деревьям или птичкам, чуть слышно чирикающим на их ветвях, разве им есть дело до меня, Инессы или кого-либо еще? Все живут своей жизнью. В коридорах больницы как всегда пахло чем-то цитрусовым. К этому запаху примешивался запах лекарств. Привычно было дышать этим. Привычно было также обнаружить на диванчике перед постом медсестёр старушку, наблюдающую за работой персонала. Заняться ей было больше нечем, поэтому она и сидела тут. Никто, конечно, не возражал. Она приветливо улыбнулась мне. Я поздоровалась и присела рядом. — Как Вы сегодня, Мария Борисовна? — Искренне улыбаюсь. — Вчера Вас не видела, все хорошо? — А меня внуки навещали. — Хвастается старушка, приглаживая дрожащими пальцами седые волосы на висках. — Весь день была у себя и говорила с ними. Моя старшая внучка, Машенька, показала мне свой выпускной альбом. Такая она взрослая у меня, Алёна, жаль, ты с ней не познакомилась. — Да, жаль, — киваю, вытаскивая из сумочки крафтовый пакетик из пекарни, — это булочки с маком, Мария Борисовна, Вы однажды рассказывали, как сильно любите их. Серые глаза пожилой женщины заблестели. В солнечных лучах они казались ярко-зелёными, практически изумрудными. Щеки, испещрённые морщинами, зарделись смущенным румянцем. Она смотрит на меня и пытается совладать с эмоциями. — Низкий поклон тебе, душа моя. — Тихонько шепчет женщина, хватая меня за руку. Пальцы ее холодные и неживые. — Кто ж ещё позаботиться о старушке? Мои дети и внуки-то всего раз зашли, больше их ждать не стоит. Я смутилась: — Не стоит, Мария Борисовна. Думаю, что они всё-таки придут. До меня внезапно доносятся два знакомых мужских голоса — это был Женя и Андрей Володин, они шли по коридору и говорили о чём-то. И хоть вокруг было тихо, мне все же было совсем не слышно предмета их беседы. Уголки губ невольно стремятся вверх. — Алёна? Я смотрю на Женю через плечо снизу вверх и улыбаюсь. Поднялась с диванчика, шустро поцеловала колючую щеку и взглянула на Андрея. Я видела его лишь однажды, да и то в темноте, поэтому образ в памяти был расплывчатым и неясным. Теперь я видела его вполне отчётливо. Глаза, показавшиеся мне в тот злополучный вечер карими, оказались серыми, и сейчас они радостно блестели. Кажется, он был в хорошем расположении духа. — Здравствуйте, Алёна. — Володин протянул мне руку. Ладонь тёплая и чуть влажная. — Давно Вас не видел. Я так и не успел отблагодарить Вас за помощь моей супруге. — Это лишнее, — качаю головой, заправляя волосы за уши. Чувствую на своём лице внимательный взгляд Соколовского. Прежде, чем кто-то успевает хоть что-то сказать, рядом появляется Мария Борисовна и просит проводить ее до палаты. Я, разумеется, соглашаюсь и аккуратно беру ее худую ладонь в свою. Может, оно и лучше, что пришёл Володин? В его присутствии хотя бы мне удастся держать язык за зубами. Мы отошли на несколько шагов, когда Мария Борисовна остановилась и развернулась к мужчинам, все ещё стоящим около дивана. Они, кажется, уже продолжили говорить о чём-то своём. — Молодой человек! — Обращается она, судя по всему, к Соколовскому. — В Ваших руках ангел, заявляю без всякого преувеличения. Женя добро усмехается и, кажется, что-то хочет ответить, но я шустро разворачиваюсь со старушкой и продолжаю идти по коридору. — Мария Борисовна, что Вы говорите такое? — Смущённо бормочу себе под нос, когда мы отходим на приличное расстояние. Щеки щиплет румянец. — Вовсе я не ангел. Не существует их. — А вот и нет, — она сжимает мою руку.***
Я вернулась в палату спустя пару минут и обнаружила только лишь Женю. Он стоял у окна, скрестив руки на груди, и грелся в солнечных лучах. Розоватая кожа лица здорово блестела. Глаза прикрыты. Широкие плечи и стройная спина напряжены. В помещении висит тишина, перебивать которую мне не хочется. Тихо прохожу к нему и обнимаю за талию. — Зачем приходил Володин? — Щека чувствует тепло тела. Вот лопатка. Слышу быстрое сердцебиение — своё и его. Во второй раз за утро волнение сбивает дыхание. Руки медленно поднимаются к его груди, подушечки пальцев ощущают плотную ткань футболки. Завтра я уеду и все вернётся на круги своя. Опять Женя будет в Москве, а я — в Петербурге. Снова телефонные звонки в конце рабочего дня. Снова постоянное желание быть где угодно, лишь бы там, где он. Снова ощущение пустоты где-то глубоко в груди. Ещё крепче прижимаю щеку к его спине. — По работе. — Коротко отвечает Соколовский и замолкает. Он берет мои руки в свои ладони. Я чувствую что-то непонятное в его дыхании и движениях. Мне совсем просто угадать настроение Жени: он неспокоен, напряжен. Я уже было собираюсь отстранится, чтобы поинтересоваться, в чем дело, когда он спрашивает совсем приглушённым голосом, будто у самого себя. — Алёна, что случилось? Ты избегаешь меня. Я нахмурилась, прикрывая глаза: — То есть как избегаю? Сейчас я тут, вчера была тут и завтра тоже буду тут. — Ты может и тут, но точно не со мной. — Звучит нелепо. — Алёна. — Он разворачивается ко мне и смотрит прямо в лицо. Ещё полторы недели назад оно выглядело именно так, как у всех больных — слегка постаревшим, болезненным, похудевшим. Теперь передо мной стоял будто совершенно здоровый человек, такой, как прежде, и всё-таки тогда мне было гораздо проще смотреть в эти голубые глаза. — Все хорошо? Я качаю головой: — Все хорошо. Вообще-то я кое-что принесла. Прохожу к сумке, оставленной на тумбе, и начинаю рытья в ней в поисках чего-то. Только тогда, когда начинаю выкладывать все из неё на диван, до меня доходит, что я ничего особенного не приносила, просто пытаюсь отвлечься. Редкая мысль возвращается ко мне. Хоть сейчас готова взять и выпалить то, что думаю. Сижу на краю дивана и рассматриваю содержимое сумочки — недавно приобретённая книга, которую я даже не начинала читать, жвачка трёх вкусов — мятная, вишневая и арбузная, — паспорт, несколько чеков, простой карандаш, две пачки сигарет, проездной, сторублевая купюра и ключи. — Ты передумала? — Слышится рядом. Он сел рядом на корточки и взял мои руки в свои. Я поднимаю взгляд на Соколовского и тут же опускаю на пухлые, чуть сухие губы. Гладкие щёки едва розовые. — Не понимаю тебя. — Ты поняла, что поспешила с согласием и теперь думаешь, как сказать мне об этом. — Он говорит уверенно, даже слишком уверенно, словно действительно полагает, что я передумала. — Не бойся, Гриневская, я все пойму и... — Ты не прав. — Перебиваю его, рассматривая голубовато-фиолетовые венки на тыльной стороне ладони, проступающие через тонкую кожу. — С чего я вообще должна была передумать? Да, я боялась, и до сих пор боюсь, признаюсь, но я хочу этого. И я уверена в своём решении, можешь не сомневаться. — Тогда в чем дело? Выдерживаю его долгий взгляд: — Я же сказала, что все хорошо. Женя смотрит на меня снизу вверх, все ещё сжимая в своих ладонях мои руки, и горько усмехается. Отпускает руки, поднимается на ноги и отходит к окну. — Когда уезжаешь решила? — Снова вижу только стройную спину. Он стоит, скрестив руки на груди, и ждёт ответ. Я понимаю, что задела его своим молчанием. Наши отношения отличались особой степенью доверия и понимания, поэтому такая откровенная закрытость с моей стороны задела Соколовского. — Завтра. Взяла билет на четыре часа. Заеду к тебе в два и потом сразу на вокзал. — Быстро бормочу под нос. Рассматриваю аккуратное кольцо на безымянном пальце. Небольшой бриллиантик блестит в последних закатных лучах, проникающих через окно. Соколовский мрачнеет. Руки скрещены на груди. — Я попрошу отца тебя подвезти до вокзала. Во сколько точно поезд? Позвоню ему сегодня и поговорю с ним. — Не стоит, сама доберусь. Тишина заполняет комнату и в этот раз она напряженная, не та, которая радовала меня в прежние дни. Невольно хмурюсь, заправляя волосы за уши, и возвращаюсь к манипуляциям с кольцом на пальце. До чего же красиво его лицо, когда на него падают солнечные лучи! Оно подсвечивается, искрится. Чувство, которое я обычно испытываю рядом с Женей, описать одним словом невозможно, оно расплывается, бежит по моим венам, смешиваясь с кровью, и согревает все тело. Я поднимаюсь с дивана и встаю рядом с ним. — Прости меня. — Прислоняюсь лбом к его плечу. — Все навалилось разом просто, понимаешь? Ты и представить себе не можешь, что я пережила, когда Александр Евгеньевич рассказал мне, что ты в реанимацию попал. Затем долгие дни ожидания новостей — всяких новостей, если честно, лишь бы каких-нибудь, лишь бы не находится в этом вакууме с оглушающей тишиной внутри. Ты выздоравливаешь, я должна быть спокойна, но я никак не могу заставить себя думать, что все теперь будет хорошо, ведь если я хоть на секунду обрету это спокойствие, случись что, мне будет очень больно снова его потерять, гораздо больнее, чем прежде. И даже если бы сейчас я захотела снова быть счастливой, разве это реально после всего случившегося с Инессой? Он притянул меня к себе за талию и уткнулся подбородком в макушку. Держал так, словно я была для него всем миром, честное слово. Я прижималась к его груди щекой и слышала, как он дышит. От футболки пахло лекарствами и кофе. Женя все понимает и чувствует, как всегда, и готов дать мне то, в чем я нуждаюсь больше всего — покой и ощущение безопасности.***
В коридоре тихо. Часы посещения подошли к концу. Тут и там ходили медсестры в белых халатах, пациенты в клетчатых больничных пижамах кашляли в своих палатах, воздух пах лекарствами и цитрусом, как и несколько часов назад. Все это показалось мне каким-то нереальным, уж больно непохожа была жизнь в больнице на жизнь вне ее стен. Здесь время тоже замерло. Быть может, больница тоже вечна. Я спустилась на лифте и оказалась в просторном холле, через который две недели назад в спешке бежала к Соколовскому. Мне совсем не верится, что это было так недавно. Кажется, что прошли месяцы, за которые я успела привыкнуть к кольцу на безымянном пальце правой руки. Мужчина в форме охранника доброжелательно попрощался со мной и пожелал хорошего вечера. Большие двери главного входа закрываются за мной с еле слышным хлопком. На улице стемнело. Солнце уже полчаса как опустилось за линию горизонта, только где-то вдалеке небо розовело неяркими багровыми пятнами: скорее всего, завтра будет приятный солнечный денёк. Сбежав по ступенькам, я остановилась и взглянула на окна больницы — это были чёрные дыры, пустые и безликие, пожирающие все и вся в своём мраке. — Алёна? — Слышится позади знакомый женский голос. Это Регина Робертовна. Она здоровается со мной и обнимает за предплечья. — А мы вот решили заглянуть на пару минут. Здравствуй, милая. — Целует в щеку. — Здравствуйте. — Киваю, ища взглядом Александра Евгеньевича. — А где... — Разговаривает по телефону, сейчас придёт. — Перебивает. — Как ты, Алёна? Мы давно не виделись, что не приду, тебя нет. — Бывает, — спокойно пожимаю плечами, хотя внутри все волнуется. Я смотрю в ее серые глаза и пытаюсь совладать с эмоциями. За эту неделю я ни разу не столкнулась с Региной Робертовной или Александром Евгеньевичем. Перед тем, как придти, я как бы случайно интересовалась у Жени, один ли он и не собираются ли родители навестить его. Пару дней назад мне позвонила мама Соколовского и спросила, почему я не хочу жить у них. Пришлось выдумать причину. Теперь же мне не избежать разговорная с Региной Робертовной. Не избежать того, чтобы и ей лгать прямо в лицо. Но в самом деле, неужели я полагала, что смогу вечно избегать женщину? Рано или поздно эта встреча должна была произойти. — Алёна, все хорошо? — Регина Робертовна берет мою ладонь в свою и поднимает брови в немом вопросе. — Мы тебя как-то обидели? Я медлю с ответом, чувствуя тепло женских рук. У Инессы руки всегда были ледяными. — Все хорошо, Регина Робертовна, не беспокойтесь, — сжимаю ее худенькие пальцы, — просто мне нужно было побыть немного одной, чтобы решить некоторые вопросы, извините меня, пожалуйста, это было невежливо, полагаю. Мне хочется уйти прежде, чем придёт Александр Евгеньевич. Пошел снег: крохотные снежники, гонимые несильным ветром, падали на наши лица и тут же таяли. Щеки, кончик носа и уши Регины Робертовны были красными от мороза. Женя краснеет примерно так же. — Когда ты собираешься возвращаться в Петербург? — Завтра. — Как, уже завтра? — Искренне удивляется женщина. — А как же девятнадцатое число и Женин праздник? — Учеба. — Короткий ответ. Больше сказать нечего. — Может быть, конечно, удастся приехать на один вечер, но эту неделю я точно должна учиться, и без того много пропустила в декабре. Регина Робертовна задаёт ещё несколько вопросов, на которые я стараюсь отвечать как можно короче, лишь бы поскорее уйти домой и избавить себя от необходимости смотреть ей в глаза. Я думаю лишь о том, как бы прервать разговор и уйти прежде, чем Александр Евгеньевич присоединится к супруге. — Алёна, — она добро улыбается, опуская руку на мое предплечье, — помнишь первую нашу встречу? Киваю. Несильный ветер обжигает щеки. — Ты ведь понимаешь, почему я была к тебе строга? Самое дорогое, что у меня есть, — это мои дети. Женя очень упрямый и независимый, он рано ушёл из дома и начал жить самостоятельно, хотя мне всегда казалось, что лучше бы ему быть рядом, чтобы я имела возможность за ним приглядывать. Я, как любая мать, беспокоюсь за своего ребёнка и хочу для него самого лучшего. Теперь я убеждена в том, что Женя сделал правильный выбор, который я полностью поддерживаю. Алёна, ты в самом деле лучшее, что могло с ним случиться. Лицо Регины Робертовны, кругленькое, с приятными и мягкими чертами, краснело на морозе. Серые глаза блестели и слезились от холода. Она говорила совершенно искренно, это было ясно. Я почувствовала укол совести. Мне внезапно вспомнилась Инесса и та ночь, когда я обнаружила ее на кухне — помню запах красного вина, расплывшегося по полу лужей, помню, с какой болью она смотрела на меня необычайно голубыми глазами. Я благодарю женщину за честность и говорю, что понимаю ее. Половину из того, что она сказала затем, я не запомнила, потому как была погружена в размышления о родителях. Инесса все знала. Вернее, она догадывалась, что Матвей ей изменяет, и втайне от самой себя это знала. Быть может, Регина Робертовна тоже знает и догадывается? Слышу хлопок автомобильной двери и спешу попрощаться с Региной Робертовной. Не хватало только увидеть Александра Евгеньевича сейчас. Мне о чем с ним говорить. Не после того, что произошло. Быть может, когда-нибудь я и смогу посмотреть на него снова и не смутиться, не осудить, не обвинить. Быть может, я смогу забыть тот вечер, словно его никогда и не было. Быть может, со временем он потускнеет и станет больше похож на сон. Хочется верить, что все плохие события со временем станут похожи на сон. Но разве возможно это будет? Тогда и хорошие должны будут перестать быть явью.***
13 января
Утром я получила сообщение от Соколовского, в котором он сообщил, что врачи посылают его на предпоследнее обследование в другую клинику, пробудет он там ло пяти часов, потому наша встреча никак не может состояться. Я ходила по комнате взад-вперёд битые полчаса, вспоминая, что сказала ему вчера. Такой бред, конечно, наговорила. Столько отговорок! Конечно, он все знает. Знает и чувствует, что я лгу ему. Взглянула на экран телефона и перечитала сообщение. Все элементарно просто — у него обследование, он ничего не может с этим поделать, хотя почти наверняка пытался. Все элементарно просто — он в больнице и нет ничего важнее его здоровья. Ничегошеньки он не знает. Впрочем, как и все. Полдня я провела в кровати. Мне не хотелось ни есть, ни пить. Я просто лежала под одеялом и смотрела в окно. Удивительно, как шустро солнце встаёт на горизонте и садиться за ним спустя всего лишь каких-то пять-шесть часов. Женя снимал квартиру на пятнадцатом этаже, поэтому вид из окон был чудесный. Ранние сумерки уже спускались на город, хотя ещё и трёх часов не было. Темнеет в январе жутко рано и это, если честно, меня даже радует. Сегодня, между прочим, тринадцатое января. Ровно два года с нашего с Женей знакомства. Помню тот вечер так, будто он был вчера. Мы договорились, что будем отмечать годовщину наших отношений именно в этот день, хотя по факту встречаться мы начали чуть позже. И я планировала приехать к нему утром, чтобы побыть несколько часов вместе перед тем, как я уеду в Петербург. Стою под струями горячей воды и обнимаю себя руками. Весь сегодняшний план коту под хвост. Как обидно и горько! Меня разрывает изнутри от чувства несправедливости всей ситуации. Через два часа поезд тронется и увезёт меня из Москвы. От Жени. И я снова останусь одна. Нет, меня разрывает даже не от страха одиночества — его я никогда не боялась и не буду, — но от нехорошего предчувствия, что я потеряю все рано или поздно из-за своей глупости и невежества. Как можно было солгать? А как можно было бросить бабушку и сестру одних? В последнее время я только и делаю, что разочаровываю других и саму себя. Закутываюсь в полотенце и выхожу из ванной. В нос тут же ударяет знакомый аромат. Я прикрываю глаза, придерживая на груди полотенце, и невольно улыбаюсь. Меня окружает родной запах Жени. Чертовски холодно. По коже проносится табун мурашек. Мои размышления обрываются со звонком в дверь. Я на ходу плотнее кутаюсь в полотенце и откидываю волосы за спину. Вижу в глазке Соколовского. Он стоит прямо под дверью. Это мой Женя. Я чувствую, с каким волнением подпрыгивает в груди сердце. Это правда он? Что он здесь забыл? Почему его отпустили из больницы? Что могло случиться? Щелчок, ещё один щелчок и вот мужчина прямо передо мной. Он смотрит на меня голубыми глазами и преспокойно улыбается, тогда как я сверлю его беспокойным взглядом в попытках найти ответ хоть на один из многочисленных вопросов. На бежевом пальто каким-то чудом ещё лежит совсем тонкий слой снега, в каштановых волосах, заметно отросших за время болезни, также запутались десятки снежинок. Щеки и нос Соколовского пылали розовым румянцем. Женя перешагивает порог и захлопывает за собой дверь. Слежу за его движениями и чувствую, что опустошена. Кажется, что теперь уже нечем дышать. Мужчина вполне реален: вот он — стоит и улыбается, как ребёнок, которому подарили то, о чем он мечтал днями и ночами, и в глазах столько осознанной любви, сколько мне не приходилось видеть в них никогда прежде. — Здравствуй, Алёна. — Стоит в нескольких шагах от меня и только теперь я замечаю, что он что-то держит за спиной. Прежде, чем он успевает что-то сделать, я делаю несколько шагов вперёд и прижимаюсь лбом к его лбу. Зарываюсь пальцами в волосы, от соприкосновения с которыми снег превращается в воду, ровно как и снег на пальто, ведь в следующую секунду я уже жмусь к нему всем телом. Холодно. Он жутко холодный. — Родная, ты же в полотенце, я только с улицы, весь в снегу и... — Как ты тут оказался? — Спрашиваю в губы. В воздухе появляется сладкий цветочный аромат. Слышу за спиной шуршание. — Ты болеешь, Женя, это так глупо! — Все хорошо, я отпросился у врачей и родителей, — усмехается, — позволь мне кое-что сделать, Гриневская. В следующую секунду он отстраняются и протягивает мне изумительный букет синих ирисов, от которых пахнет морозной свежестью и мёдом. Я принимаю букет и жду, пока Женя снимет верхнюю одежду. Вот он снова передо мной. Широкие плечи, на которые надета синяя водолазка, кажутся ещё более массивными, чем раньше. Или мне кажется? Давно ли он стоял передо мной в обычной одежде вот так просто? Очень давно, если честно, буквально вечность. — Что-то случилось? — Ты же болеешь, Женя, это не шутки, — стою, опустив руки по швам, и исследую серьёзным взглядом его лицо, — я не хочу, чтобы ты снова оказался в реанимации из-за каких-то цветов, понимаешь? Букет болтается где-то внизу. У меня ни на что нет сил. Дрожу от холода и волнения. — Из-за этих-то цветов? Брось, я уже почти здоров, выписка на следующей неделе, забыла? — Смеётся, ожидая, судя по всему, что я засмеюсь в ответ, но я не могу позволить себе этого. Я рада и встревожена одновременно. Улыбка сползает с его губ. — В чем действительно дело? Я хмурюсь, поднимая цветы к лицу, и вдыхаю цветочный аромат. Цвет ирисов поразительным образом совпадает с цветом глаз Соколовского — это был глубокий синий цвет, похожий больше на глубины океана во время шторма. Конечно, я точно знаю, что как только Женя выйдет на свет, к его глазам вернётся светло-голубой цвет, цвет весеннего неба, именно его я и люблю больше всех на свете. — Спасибо, Женя. — Глаза обжигают непрошеные слёзы. — Прости мне мое поведение, честно, я просто очень за тебя волнуюсь и не могу допустить, чтобы ты снова заболел. Подходит ко мне и касается большим пальцем щеки. За то, как он на меня смотрит, я готова душу продать. Губы, накрывшие мои, мягкие и влажные. Вокруг нас никого не было. Впервые за много дней и недель мы были одни и никто не мог застать на врасплох. Этого мне не хватало. Во рту появляется приятный вкус мятной зубной пасты. Сердце громко бьется в грудной клетке. Соколовский притягивает меня за талию и отвечает на поцелуй. Мне, кажется, уже все равно на беспокойство и тревогу. Это кажется каким-то бредом. Вот он стоит передо мной и хочет быть рядом. Этого достаточно. Просто хочется быть с ним, ощущать тепло и безопасность. Я откладываю цветы на стоявший поблизости комод и зарываюсь освободившимся пальцами в волосы. — Погоди, — отрываюсь, — как ты приехал? — Отец. — Его руки смыкаются на моей пояснице. Деваться мне некуда. — Он ждёт? — Боже, скажи, что нет. Скажи, что ты останешься со мной надолго. Если сейчас он ответит, что ему пора, я разревусь на месте и никуда его не отпущу. Я решительно настроена быть с ним сегодняшним вечером. — Нет, разумеется, нет. Уехал на работу. Слава Богу, у нас есть время. Плевать, что через час я должна быть на вокзале. Никуда не поеду, пока не побуду с ним. Я не поднимала на него глаз, просто прижалась щекой к крепкой груди и вдохнула родной запах. О большем я и не могла мечтать. Женя прижимал меня к торсу и дышал в волосы. Кажется, что не для меня одной эти минуты — верх всякого блаженства. Едва ли я нуждалась в нем больше, чем он во мне. — Мы одни. Впервые за последние три недели мы одни. Ничего не слышу, кроме тишины, и это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Кажется, что я сплю. — Шепчет. Горячее дыхание обжигает ухо. — Не тебе одному. После недолгой паузы он снова заговорил: — Не стоит тебе, Гриневская, волноваться из-за меня. Мне бы этого не хотелось. — Тебе обо мне волноваться можно, а мне о тебе нельзя, так что ли получается? — Руки забираются в задние карманы его джинсов. — Нет уж. Такого ты от меня не дождёшься. — Да, это точно. Он смеётся. Впервые за долгое время я смеюсь тоже. Если пару минут назад я волновалась и переживала, то сейчас наступило полное спокойствие и уверенность. Соколовский рядом и никуда не собирается. Все равно, что я должна уехать. Будь, что будет, но сейчас он рядом, и я обязана быть рядом с ним — не где-то в облаках, не в каких-то сожалениях и чувстве вины, а рядом.***
Слышу, что он вышел из ванной и прошёл в комнату. Я стою в кухне у окна и наблюдаю за детьми, играющими в снежки на площадке. Даже как-то завидую им. Дети ведь самые искренние и честные из всех нас — они ещё ни разу не надевали маску, ни разу не предавали и в большинстве случаев не испытывали предательства, ещё ни разу не были вынуждены принимать решения, от которых зависело бы их будущее или будущее других людей. Они самые настоящие везунчики. У них есть внутренняя свобода. Я плотнее завязываю пояс на халате и иду в спальню. В воздухе улавливаю цитрусовый аромат мужского геля для душа. В горле сухо. Облизываю губы и преступаю порог комнаты. Женя стоит у шкафа и роется в его глубине в поисках нужных вещей. На его бёдрах закреплено белое полотенце, торс обнажён. — Ты представить не можешь, как здорово помыться в своей ванной, — шутит, замечая меня краем глаза, — ты не волнуйся, сейчас купим тебе билет на утро. — Утро? — Присаживаюсь на край кровати. — Я думала, что уеду вечером, просто немного позднее, чем изначально планировала, часов в девять. Соколовский поворачивается ко мне. Взгляд невольно касается его голого тела. Как давно мы были вместе? В последний раз это было ещё перед тем, как он уехал в Москву, то есть больше месяца назад. Дыхание перебивается из-за внезапно настигнувшего волнения. Черт, а ведь я уже отвыкла от этих мыслей. Смущенно опускаю глаза вниз и снова начинаю теребить кольцо на безымянном пальце. — Вообще-то я должен вернуться в больницу только утром, — он смотрит прямо в лицо пару секунд, затем снова разворачивается к шкафу и ищет одежду, — мне бы хотелось, чтобы ты осталась со мной, ведь я здесь только ради тебя. Его спокойный голос звучит где-то в шкафу и кажется приглушённым. Я поднимаюсь с постели и приближаюсь к нему, чтобы прижаться щекой к спине. Капли воды на коже ещё не высохли. Руки обвивают его талию и скользят к груди — вчера я делала то же самое, но как будто другое. От мужского тела пахнет гелем для душа и дезодорантом. — Женя, — целую его плечо, — больше всего я хочу остаться и быть с тобой. Он берет мои руки в свои и разворачивается. Смотрит на меня, разглядывает. Я соскучилась по его телу и ощущениям, когда оно, сильное и горячее, прижимается к моему. Кажется, что он угадывает мои мысли и от осознания этого мне становится неловко. Сердечко быстро бьется в груди, оно волнуется и предвкушает. Я ощущаю, как кровь ударяет в лицо. — Я не ради этого приехал, понимаешь же? — Уголки губ ползут вверх. — Странно, что ты оговариваешь это, — повторяю его улыбку, — Женя, я соскучилась просто безумно, если ты сейчас же не поцелуешь меня, я не выдержу. Долго говорить не пришлось. Это был чистый, медленный и подавляющий разум соблазн – в каждой секунде, каждом движении губ и языка. Я ощутила, как тело пробрала дрожь, а живот стянулся в горячем тянущем спазме, но это было только начало, потому что когда руки Жени распустили поясок халата и проследили линию груди, я почувствовала жар. Он точно знал, что со мной делать. Я не могла думать ни о чем другом, кроме как о мягких губах, целующих шею и ключицы, или пальцах, опускающихся по позвоночнику к ягодицам. Это было прекрасное ощущение, но не лучше, чем видеть, как Женя наблюдает за мной: его голубые глаза тлели, а влажные губы чуть приоткрылись, словно он испытывал жажду. Мужчина был так красив, что я не верила своим глазам, этот его взгляд заставлял меня чувствовать себя такой желанной, что я не почти не смутилась, когда сбросила халат на пол и осталась перед ним совсем обнаженной. Несколько бесконечных мгновений его взгляд блуждал исключительно ниже шеи, это заставило почувствовать лёгкую неловкость, но она испарилась в ту секунду, когда Женя притянул меня к себе и поцеловал. Даже не замечаю, как мы оказываемся на кровати. Простыни холодные, поэтому от прикосновения с ними я невольно вздрагиваю. Матрас под нами чуть проминается. В комнате полумрак. Пахнет чем-то сладким. Глотаю слюну и облизываю губы. Близость Жени казалась естественной, словно должно быть только так и никак иначе. Его ладони накрыли мою грудь с набухшими от возбуждения сосками, умело лаская их так, что я не смогла сдержать стона. Я пылала рядом с ним, готовая прямо сейчас проваливаться в нирвану, но он не позволял мне этого сделать. Обвив его шею руками, я попыталась притянуть его к себе, чтобы обновить воспоминания о вкусе его губ, однако он отстранился, чтобы пробормотать: — Я тоже по тебе соскучился. Ты не представляешь, насколько. Хочется, чтобы он был ещё ближе. Женя держится на локтях, стараясь не давить на меня своим весом. — Едва ли ты скучал больше, чем я, — обжигаю дыханием его ухо и целую мочку, — едва ли, родной. Я целовала его щёки и подбородок, переходя на шею и плечи: слушать его сбитое дыхание было откровенным наслаждением, потому я не прекращала свои действия. Очерчиваю пальцами крепкие линии пресса и нижней части живота, более не прикрытые полотенцем. Его рука заскользила по внутренней части бедра и оказалась в непосредственной близости с моей плотью. Протяжно стону ему в ухо и снова выгибаюсь, пока он продолжает меня ласкать. — Пожалуйста, — о чем я просила? — Гриневская, — шепчет, — что угодно.