2 февраля
POV Алёна Гриневская
Симба носился по комнате и игрался с игрушечной мышкой, пока я собиралась в университет. На электронных часах дрожит восьмерка — если я не выйду в течение десяти минут, то опоздаю экзамен по экономике, последний, но самый важный. — Черт! — Бормочу под нос, вываливая содержимое сумки на кровать. Еще вчера вечером я собрала все необходимые вещи, чтобы не забыть что-то утром, но теперь я не могу найти зачетку. Я снова метнулась к прикроватной тумбе, выдвинула первый ящик, затем второй, но ничего не обнаружила. Вместо зачетки в руки попалась фотография меня, Соколовского, Насти и Димы — в тот день мы вчетвером гуляли на Чернышевской и ели мороженое. Невольно на моих губах расцвела улыбка: «Вернуть бы эти дни, честное слово. Я была бы самой счастливой на планете!». Будильник на телефоне вернул меня к реальности. Я взглянула на бесчисленное множество вещей, разбросанных на кровати, и заметила торчащую между страниц учебника зачетку. Вот нелепость. Последние несколько дней Петербург удивляет погодой — стояли жуткие морозы под минус двадцать, практически каждый час шел снег, и, что самое удивительное, в голубом небе подозрительно часто стало показываться солнышко. Я вышла из парадной, замерла на месте и глубоко вздохнула — до чего вкусный воздух! На душе было спокойно в это утро. Конечно, я волновалась перед экзаменом, но в целом была достаточно спокойна и собрана, ничего не должно было испортить сегодняшний день. Трамвай медленно несся по рельсам, проезжая многочисленные забегаловки, булочные и различные магазинчики, оставляя за собой высотные дома и уютные дворики. Я смотрела на улицу и видела десятки людей, спешащих на учебу или работу, — большинство торопились и переходили дорогу за несколько секунд до того, как загорится зеленый свет, обгоняли прочих прохожих, задевая их плечом или локтем — в их лицах, имеющих пугающе отстранённое выражение, я читала неприятие каждого дня, пронизанного от начала и до конца бессмысленной рутиной, и вместе с тем абсолютное безразличие ко всему и всем. Каждый день в точности как предыдущий и так во всем мире. Я чуть не пропустила свою остановку и вскочила с сиденья за пару секунд до того, как двери захлопнулись. Морозный воздух ударил в лицо и ощутимо взбодрил. Который час? Без десяти минут час. Небо темно-синее и заболочено густыми облаками, день пасмурный. В коридоре перед дверью кабинета уже стояла толпа моих одногруппников. В углу я заприметила небольшую компанию ребят, с которыми я делала проект, но прежде, чем я успела дойти до них, дверь открылась, и преподаватель попросил всех студентов пройти в аудиторию. Воздух в огромном помещении был затхлым, словно здесь лет пять никто не открывал окна. По старому деревянному паркету тут же застучали каблучки девочек, и этот звук эхом разнесся по всей аудитории. Мы сели за столы и принялись слушать инструкции преподавателя. Девяносто минут за тестом пролетели за секунду. Весь материал я знала от корки до корки и потому я была уверена, что получила высший балл. Это был зачет с оценкой, поэтому важно получить «отлично». Теперь можно было выдохнуть с облегчением — это был последний, завершающий экзамен. — Алька, — на плечо приземляется тяжеловесная рука Стаса Власова, отношения с которым за последние пару недель успели получить статус дружеских, — наши группы по проектам собирают в сотой аудитории, пошли со мной? Я не стала задавать лишних вопросов и нырнула за парнем в толпу студентов, одновременно вываливших из кабинетов словно бы по сигналу «марш». Меня то и дело задевали то локтем, то плечом, то наступали на пятки. И вот каким-то чудом мы все-таки добрались до нужной аудитории. Не успели мы перешагнуть порог, как позади послышался голос ректора. Легонько толкаю Стаса в плечо и велю поторопиться. — Давай сядем на последний ряд, умоляю, а то съедят с потрохами. — Говорит Стас достаточно громко, чтобы я могла разобрать слова среди прочего шума. Мы падаем за парту на последнем ряду. Ректор залетает в кабинет в компании Александра Евгеньевича и они оба проходят к интерактивной доске. Пожалуй, ни одним словом в мире нельзя описать, как я удивилась, увидев мужчину прямо сейчас. Почему Женя не сказал, что его отец приедет в Петербург? — Здравствуйте, студенты, — низкий голос ректора отскакивает от стен. Стас шепчет что-то мне не ухо, но я не могу разобрать и половины его слов. Он бормочет что-то о проекте и о том, как хорошо, что всё-таки нас взяли в Москву на лекции, в конце концов за нами наверняка не будут особенно следить и можно будет сходить группой в клуб потанцевать. По его мнению, глупо приставлять к двадцатилетним студентам конвой, мы же не безответственные и глупые дети — вон, даже вышку получаем. — Никаких клубов. — Шепчу себе под нос, издали рассматривая серьёзное лицо Александра Евгеньевича. В ту же секунду сталкиваюсь взглядами с голубыми глазами и чтобы хоть как-то перебить волнение, поворачиваю лицо к Стасу. — Из всего, что ты сказал, я и половины не разобрала, если честно. — Я спросил, как тебе тест по экономике, в десятом вопро... — Эй, голубки на последнем ряду, — ректор прерывает Власова на полуслове и глядит на нас из-под очков с прямоугольными стёклами, — ещё одно слово и будете слушать за дверью. Невольно хмурю брови. Зачем именно «голубки» и почему именно сейчас, когда отец Жени все слышит? Александр Евгеньевич ждёт пару секунду, пока все вернут ему внимание, затем начинает рассказывать что-то о тренингах, которые будут проводиться в два этапа — первый состоится через полторы недели и будет включать в себя три дня лекций и практических занятий, второй — в конце марта, мы также три дня будем слушать лекции и даже сможем посетить Всероссийскую экономическую конференцию по специальным пропускам. — Это золотой шанс для всех вас, запомните, — добавляет ректор, едва Александр Евгеньевич заканчивает свою речь, — вы лучшие, раз получили его. Недовольно хмурюсь. За те несколько минут, что говорил Соколовский, он не взглянул на меня ни разу, хотя прекрасно знал, где я сижу. Такое чувство, что он смотрел куда угодно, но только не в мою сторону. Мне вспоминается девятнадцатое января и то, что тогда рассказал Женя: оказывается, Александр Евгеньевич однажды был уличен в измене — это произошло много лет назад, но тогда союз не разрушился только из-за желания Регины Робертовны растить детей в целой семье. Теперь, кажется, Настя слышала странный разговор отца с какой-то женщиной и заподозрила его в измене. По словам Жени, если это все правда и у мужчины снова, спустя столько лет, появилась любовница, это разрушит отношения родителей без всякой надежды на восстановление. Я сидела на последнем ряду и все же могла видеть множество седых волосков на висках мужчины, которые едва заметно блестели в первых лучах рассветного солнышка. Чего ему не хватает? Кажется, что у него есть буквально все — крепкая семья, успешная карьера, всеобщее признание и уважение. Какого черта нужно еще? Откуда берется этот проклятый голод? Кто-то толкает меня локтем в бок. — Алён! Внимание, прикованное к костяшкам пальцев, перепрыгивает на сидящего рядом Власова. — Гриневская, — полуулыбка касается его пухлых губ, — ты заснула что ли? То, как он ко мне обращается, отрезвляет. Я понимаю, что большинство ребят уже повставали со своих мест и сбились в общем проходе в толпу. Александр Евгеньевич был занят разговором с ректором — они стояли на другом конце аудитории и изучали документы. Мне не хотелось оставаться в этом помещении, быть на глазах у отца Соколовского. — У меня имя есть, — бубню под нос, поднимаясь из-за парты, — и ничего я не заснула, пошли уже отсюда. Мы протиснулись в толпу, она тут же понесла нас к дверям. Прежде, чем переступить порог, я оглянулась и нашла взглядом темный затылок Соколовского. С расстояния пятнадцати метров мужская фигура показалась мне до боли знакомой: отец и сын были как две капли воды похожи — те же широкие плечи, прямая спина и высоко поднятый подбородок, те же движения корпуса и рук. Только вот Женя никогда не был и не будет своим отцом — это самое важное. С этими мыслями я покинула аудиторию и вышла в коридор, воздух в котором, на удивление, был будто бы легче.***
Солнышко скрылось за линией горизонта, и сумерки спустились на город. Я стояла на трамвайной остановке, рассматривая огромную Луну, выглянувшую из-за темного облака. В мыслях все спуталось. Делаю глубокий вдох в надежде, что это поможет мне собраться. Порывы северного ветра неприятно царапали лицо, щеки и губы щипало. Телефон в кармане завибрировал, на экране отобразилось сообщение от Жени — он спрашивал, как прошел экзамен. Я быстро напечатала ответ и надела варежки. Зря я не согласилась, чтобы Стас меня подвез до дома, не пришлось бы мерзнуть на улице. Трамвая не было пять минут, десять, пятнадцать, и когда я уже была готова вызвать такси, рядом возник Александр Евгеньевич. Он поздоровался со мной как ни в чем не бывало и указал на оставленную на обочине машину: — Алёна, я Вас подвезу, садитесь. Теперь, значит, мы снова на «Вы»? Я была взволнована происходящим, пришлось приложить недюжинную силу, чтобы скрыть настоящие чувства. Качаю головой: — Не стоит утруждаться, я дождусь трамвая. Жду, что он уйдет, заметив мое нежелание общаться, но этого не происходит. Я продолжаю стоять на месте и разглядывать серебряное блюдце так, будто никого рядом нет. Ощущаю на своём лице внимательный взгляд мужчины. — Алёна, мне нужно поговорить с Вами, — спокойно проговаривает Соколовский, — пожалуйста. Мне хочется ответить твёрдым отказом, однако смелости на это найти не могу — даже если бы я покопалась получше в ее поисках, ни за что не смогла бы отказать этим голубым глазам. Это ведь отец Жени. Я еле заметно киваю головой. Мы садимся в машину. В салоне тепло и уютно, пахнет чем-то цитрусовым. Александр Евгеньевич надавливает на педаль газа. Автомобиль медленно ползёт по дороге, останавливаясь то и дело на светофорах. Кажется, прошла вечность, прежде чем мужчина решает начать разговор. — Как сессия? — Отлично, — короткого ответа будет достаточно. Снова воцаряется молчание. Еле слышно гудит двигатель, никаких других звуков не слышно, даже собственного дыхания. Окна запотели. Будь моя воля, я бы непременно нарисовала на нем что-то, но присутствие рядом Александра Евгеньевича лишало всякого желания ребячиться. Мне сразу вспомнились новогодние каникулы и те дни, когда я жила в доме Соколовских и полагала, что вскоре смогу сблизиться с папой Жени, ведь оказался совсем не таким, каким показался в первую встречу. Сейчас я смотрю на мужчину и признаю, как сильно ошиблась — почему я не настолько принципиальна и сильна, чтобы взять и отказаться от любого контакта с ним или, что было бы совсем разумно, рассказать все Жене? Благо, пробок не было. Через пятнадцать минут автомобиль затормозил у жилого комплекса. Я увидела знакомую дверь парадной и облегченно вздохнула. — Алёна, я всегда выбирал и буду выбирать свою семью, Вы это понимаете? — Этот вопрос застаёт меня врасплох. Голубые глаза исследуют мое лицо. — К чему этот разговор? — Не отвожу взгляда, хотя жуть как хочется. Пальцами сжимаю телефон в попытке успокоиться. — Я не хочу ничего слышать о том, что было, потому что на мне и так лежит больше, чем я способна выдержать, неужели непонятно? Вы и представить себе не можете, сколько раз я переступила через себя, чтобы не рассказать Жене, когда он обнимает меня, о Вашем постыдном секрете, не признаться в сообщении или по телефону, что я обдурила его, когда он рассказал о Ваших прошлых изменах и... — Алёна. — Перебивает. Тишина давит ещё сильнее, чем слова. Кажется, что чем громче слова и пышнее выражения, тем легче их выносить, потому что чаще всего они не так глубоки, как молчание. Молчание всегда включает в себя множество всего, оно не поверхностно. Именно тишина пугает, ведь никогда точно не знаешь, что за ней скрывается. — Что Вы об этом знаете? Пару дней назад Женя задал несколько вопросов, и казалось, что он подозревает меня в чём-то. Я просто хотел узнать, говорили ли Вы ему что-то. Не стоит усложнять. — Это уж слишком. — Нервный смешок вырывается из грудной клетки. — «Не стоит усложнять», говорите? — Повторяю, застегивая дрожащими пальцами верхние пуговички пуховика. — Александр Евгеньевич, Вы в конец заврались, ещё немного и из этого Вам будет не выбраться. Вы потеряете все, чем дорожите, даже если уже принялись исправлять ошибки. Я собираюсь выйти из машины, но меня останавливает закрытая дверь. Прежде, чем Александр Евгеньевич успевает что-то сказать, на экране телефона отображается текст только что пришедшего сообщения: «Алёна, бабушке снова плохо, приезжай домой срочно».***
Александр Евгеньевич тормозит у парадной моего дома. Я тут же выскакиваю из салона и мчусь к дверям. Как назло ключи валяются где-то на дне сумки — они погребены под кучей тетрадей, книгой, пачкойсигарет, несколькими упаковками жвачки и прочими мелочами. Незнакомый человек выходит из парадной, я проскакиваю в открытую дверь и спешу к лифту. Он, как обычно будет ехать вечность, лучше по лестнице. На нужном этаже ничего не изменилось — все тот же пустой воздух без каких-либо запахов, на белых стенах висят несколько безвкусных картин, купленных на общие деньги жильцов, в углу стоит самая обычная тумба, а на ней расположился огромный горшок с кактусом. Секунда и я уже стою в коридоре. Не снимая обуви, иду в комнату к бабушке. — Алёна, — первой меня встречает Рита, — ты приехала. — Разумеется. — Киваю. Темно-карие глаза сестры смотря на меня с волнением. — Как бабушка? Слышу еле слышное «все хорошо, Алёнушка» позади девушки. Прохожу к бабушке: она сидит на краю кровати с прикрытыми глазами и держится за сердце. Первым делом обращаю внимание, что цвет лица бледноват, затем внимание цепляется за подрагивающие пальцы. — Ба. — Присаживаюсь рядом и опускаю руку на хрупкое плечико. — Опять сердце, да? Ты дала ей лекарство? — Поворачиваюсь к сестре. Она стоит в дверях и отвлеченно смотрит в окно. — Рита, черт возьми, скорую вызвала? Рита испугалась моей резкости и в первые секунды тупо рассматривала мое лицо, словно не узнавая, затем сказала, что дала лекарство полчаса назад, но оно не помогло. Бабушка накрывает мою ладонь своей рукой и что-то шепчет. — Бабушка? — Я говорю, что утихло, скорой помощи не надо, — сжимает пальцы, — не волнуйся, все будет хорошо, позвони лучше Иночке, а то Рита напугала ее прежде времени и... — Мама! — В комнату влетает Инесса. Она выглядит чрезвычайно взволнованной — подлетает к бабушке и падает на колени прямо у ее ног, сжимает руки и заглядывает в лицо, пытаясь прочесть по его выражению, насколько все плохо. Несколько особенно проворных лучей уличного фонаря проникли в комнату сквозь щель неплотно задвинутых штор и поделили ее на две одинаковые половины, мрачные и пустые. Инесса поднялась на корточки, продолжая рассматривать бабушку, и тусклый желтый луч словно бы прожектором выхватил ее лицо — черты его, которые казались острыми и четкими при дневном освещении, теперь смягчились, их будто растушевало мягкой кисточкой, в светло-голубых глазах стояли слезы, нижняя губа была прикушена. Инесса была не на шутку напугана. Я сижу на корточках рядом с матерью и чувствую, как она дрожит. Страх за бабушку, прежде затуманивающий все мысли, по какой-то причине отступает, вперёд его приходит волнение из-за встречи с матерью. После того самого разговора прошел ровно месяц, за это время мы ни разу не общались. Сердце снова защемило от обиды. В дверях вижу Александра Евгеньевича — он стоит, прислонившись к косяку, его не замечает никто, кроме меня. Светло-голубые глаза матери устремляются к моим: — Алёна, незачем было срываться, мы и сами справились бы. Нет, мне не послышалось. Инесса действительно сказала то, что сказала. И это было больше меня. Это было много больше того, что я могла бы вынести. — Ина, что ты говоришь такое,— шепчет бабушка, крепче сжимая мою ладонь в своей, — перестань, я тебя прошу, ты же ее мать. Я выпрямилась, продолжая держать бабушку за руку, наклонилась к ее голове и поцеловала в лоб: — Прости, бабуль, мне пора. Я буду на связи, напиши через пару часов, хорошо? Не волнуйся, прошу тебя, все будет хорошо. Женщина не возражает, потому что знает: всем от этого будет только хуже. Инесса продолжает сидеть на корточках подле матери и уже не смотрит на меня. Я отпускаю бабушкину руку и быстро выхожу из комнаты. Перед глазами пелена. Хочется заплакать, но как будто сил на это просто нет. Кажется, что страх за бабушку и обида на мать слились воедино и обрушились сплошным потоком боли. Я слышала шаги позади и прекрасно понимала, что не могу позволить себе показать свои чувства в данную секунду, обнажить сердце перед тем, кто в известной степени причастен к переживаниям. Мы быстро спустились по ступеням и оказались снаружи. Февральский мороз ударил в лицо и будто бы отрезвил. Я даже не повернулась к Александру Евгеньевичу, чтобы что-то сказать, просто пошла куда-то вперед, как будто бы точно знала, куда вообще иду. Мне незачем говорить с мужчиной, да и ему, полагаю, нечего было бы сказать. Все, что можно, уже сказано. На утешающий взгляд или жест расчитывать не приходилось — даже прояви он ко мне хоть толику сочувствия, хоть каплю сожаления, я бы непременно отвергла и то, и другое. Нас связало то, что как бы перечёркивает даже малейшую возможность быть друг для друга хоть сколько-то близкими, искренними и сопереживающими.***
12 февраля
Москва встретила нас солнцем и безоблачным небом. Группы студентов дружно пересекли вокзальную площадь и расселись по автобусам. Я заняла место у окошка, в соседнее кресло плюхнулся Стас. В салоне воздух был затхлый, но безвкусный, со всех сторон слышалось перешёптывание и тихие смешки. Я невольно улыбнулась, вспомнив школьные экскурсии — кажется, что последняя из них была совсем недавно, а прошло уже больше года. Помню, что мы с классом ездили в музей Горного университета и изучали горные породы и минералы, историю и развитие нефтяной и горно-добывающей промышленности. Путь до бизнес-центра занял чуть больше часа, за это время я успела прочесть больше половины «Учителя» Шарлотты Бронте и побаловаться несколькими любимыми печеньками. Вскоре автобус затормозил у главного входа в здание. Куратор проекта, один из работников компании, обьявил, что первая лекция начнётся через пять минут, за это время мы должны успеть получить пропуска и найти аудиторию. Студенты высыпали на улицу и разделились на группы, в которых работали над проектами. Странно было оказаться в хорошо изученном холле бизнес-центра с одногруппниками. Каблучки девочек застучали по полу, выложенному мраморной плиткой, громкие голоса не затихали ни на минуту, лишь особенно внимательные учащиеся устремили пристальные взгляды к людям в костюмах, снующих туда-сюда, к высоким колоннам и кожаным диванам. Я несколько секунд всматривалась в сторону лифтов, из которых мог бы в любое мгновение выйти Женя, но затем отвлеклась на Стаса, шедшего рядышком — он сказал, что увиденное впечатляет шикарностью. — Это всего лишь фасад, — отозвалась я. — А что за ним? — Хотела бы я знать. Лекции, продолжавшиеся в течение четырёх часов, подошли к концу. За время, проведённых в просторном зале, мы узнали много нового по профессии. Лектор, мужчина лет сорока пяти, имевший привычку каждые двадцать секунд поправлять очки на переносице, оказался весьма сведущим в теме и говорил со студентами на невероятно интересном и легком языке. Я сидела у окошка и изредка бросала взгляды на улицу, блестящую в лучах догорающего солнца. Экран телефона, лежащего на столе, засветился. «Я не смогу спуститься, совещание. Поднимись на тридцатый этаж и скажи охраннику, что ты ко мне, он пропустит и проведёт тебя в мой кабинет». Улыбка невольно коснулась моих губ. Я быстро напечатала короткий ответ и бросила телефон в сумочку. Лекторы поблагодарили студентов за внимание, отметив, что мы невероятно внимательны, и покинули зал. Кураторы, ответственные за нас, заняли место у интерактивной доски и сказали, что следующая лекция состоится завтра, а пока мы должны разойтись по автобусам, которые отвезут нас в гостиницу. Разумеется, в моих планах не было прямо сейчас уезжать, вместо этого я поймала своего куратора и сердечно попросила разрешения добраться до гостиницы своим ходом, якобы мне нужно заглянуть к подруге в больницу. Как только знакомые лица скрылись за дверьми, я направилась в сторону лифтов. Стальная коробка понесла меня наверх. Тридцатый этаж. Звучит невероятно высоко. Я вышла из лифта и замерла прямо посреди длинного коридора. Офис состоял из отдельных кабинетов, предназначавшихся начальникам секторов, тех или иных отделов, высокопоставленных сотрудников и директоров. Дверь и стена, на которой эта дверь располагалась, были стеклянными, поэтому можно было видеть, чем занимаются сотрудники: не самое лучше решение, на мой взгляд, но выглядит очень эстетично. Чистый паркетный пол блестел, воздух пах морозной свежестью, словно повсюду открыты окна. Впервые в жизни я видела такой офис и была под впечатлением. — Девушка! — Послышалось в конце коридора. По пути к столу охранника невольно заглядываю в кабинеты и обнаруживаю, что они полупусты — лишь в двух из дюжины, устремив все внимание в экраны компьютеров, сидят сотрудники. Я дошла до охранника и сказала то, что велел Женя. Мужчина в форме улыбнулся мне как будто бы искренне, поднялся с кресла и сказал, что кабинет Евгения Александровича Соколовского располагается в конце коридора, совсем рядом с кабинетом Александра Евгеньевича Соколовского, его отца. — Евгений Александрович сказал, что Вы можете пройти в его кабинет и подождать там, — мужчина с бейджиком «Леонид» протягивает мне небольшую связку ключей и внимательно рассматривает лицо, как будто пытаясь понять, кем я прихожусь его начальнику. Я благодарю Леонида за помощь и желаю ему хорошего дня, после чего разворачиваюсь на носочках и иду к нужному кабинету. Не успеваю я преодолеть и половину пути, как из лифта выходит человек, с которым мне выпала возможность познакомиться недели две назад — тот самый Богомолов. Чёрное пальто было надето на его покатые плечи и зрительно расширяло их, отчего и без того маленькое лицо казалось ещё меньше. Судя по всему, Богомолов приятно удивлён мне, иначе как объяснить взгляд маленьких глазок-пуговок, смотрящих на меня чересчур настойчиво. Они словно прожирают, вглядываются, просверливая дыру, пытаются прочесть по выражению лица мысли и чувства, ищут зацепку и повод подловить. Он двинулся мне навстречу и протянул руку в знак приветствия. — Здравствуйте, Алёна, — задерживает пальцы в руке чуть дольше, чем допускают правила приличия, — Вы, верно, к Евгению? — Да. — Киваю, пытаясь сохранять спокойствие: мало приятного в жалком сокрытии истинных чувств. — Но Евгения нет, он на совещании, и вряд ли скоро будет. Быть может, Богомолов уйдёт, услышав, что Жени нет? Остаётся надеятся, что мужчина заявился сюда как бы случайно, без определённого повода. — Странно, — хмыкает, не отрывая взгляда от лица, — мне сказали, что он будет на месте. Наступает неловкая пауза. Я чувствую, что не могу подобрать темы для разговора, настолько мне неприятно общество Богомолова. Бывает встречаешь людей и как бы чувствуешь, что с ними не только лучше не иметь ничего общего, но лучше вообще держаться как можно дальше. Этот человек внушал страх. Сжимаю в ладони связку ключей и непринуждённо улыбаюсь. Конечно, теперь я не могу пойти в кабинет, ведь тогда и Богомолов присоединится ко мне. Без Жени вход туда закрыт. — Наше знакомство было таким быстрым, не правда ли, Алёна? — В его голосе сквозит усмешка. — Быстрого знакомства вполне хватает, чтобы оценить человека, — заправляю пряди волос за уши и чуть поднимаю подборок, чтобы предстать более уверенной и спокойной собеседницей, чем я есть на самом деле. Мужчина приглаживает волосы на висках и поднимает уголки тонких губ в ухмылке. Кажется, ему понравился мой ответ. Он не стал задавать дополнительных вопросов, просто кивнул маленькой головой и протянул небольшую папку: — Передайте Евгению. Развернулся, нажал на кнопку вызова лифта и зашел в открывшуюся кабину. Карие глаза снова пожирают меня. Только тогда, когда лицо скрывается за стальными дверями, я набираю побольше воздуха в лёгкие. Кажется, здесь слишком душно. Быстрым шагом пересекаю коридор и скрываюсь в кабинете Жени. Как только я оказалась одна, страх испарился, словно его и не было. Да и разве может он быть сильнее, чем радость по случаю предстоящей встречи с любимым? Обстановка в кабинете отвечает запросам и привычкам Соколовского — все вещи с педантичной аккуратностью стоят на своих местах, столешница блестит от чистоты, на экране компьютера ни пылинки, окно чуть приоткрыто, из-за чего воздух в помещении свеж и чист. Я прохожу к кожаному креслу и сажусь в него. Мое внимание устремляется к выдвижным ящичкам — в первом я нахожу какие-то документы, ручки, степлеры и кнопочки, втрой абсолютно пуст, в третьем же лежит пачка сигарет, ключи от машины, паспорт и портмоне. — Любопытной Варваре на базаре нос оторвали, слышала? Я поднимаю глаза и вижу в дверях Соколовского. В белой, идеально выглаженной рубашке и чёрных брюках со стрелками он безупречно красив. Замечаю, что он вернул себе несколько килограммов веса и теперь выглядит много крепче, чем во время болезни. Улыбаюсь совсем искренно, но остаюсь на месте. Женя закрывает за собой дверь и проходит к столу. — Богомолов просил передать тебе это, — киваю на папку, лежащую на конце стола. Он хмурит брови, спрашивает, интересовался ли чем-то ещё Богомолов. Отвечаю, что просто попросил передать папку, решил лично не дожидаться. Соколовский даже не касается бумаг — ему, кажется, они совсем неинтересны. Мужчина подходит ко мне. Я чувствую, как внутри разверзается огромная чёрная дыра, которая поглощает каждую толику чувства, испытываемого к Жене. Его пальцы аккуратно откидывают длинные волосы за спину, а губы оставляют легкий поцелуй на лбу. — Я рад, что ты здесь. — Почти что шепчет. Киваю, смотря на него снизу вверх, затем поднимаюсь с кресла, обвиваю шею руками и вдыхаю запах, который ничуть не изменился за прошедшие недели. Разве что вернулся табачный. Крупные ладони притягивают меня ближе, и я таю, превращаюсь в мягкую глину, из которой, кажется, Соколовский смог бы слепить все, что ему заблагорассудится.