13 февраля
Солнце крепко спало за линией горизонта. Небо было удивительно чистое, лишь в нескольких местах скучилось несколько иссиня-чёрных облачков. В некоторые минуты мир будто бы замирает, время останавливается. Открываю окно и впускаю морозный воздух в помещение. Пачка сигарет лежит на подоконнике. Курю и смотрю вперед. Это успокаивает — глядеть на город с высоты птичьего полёта. С улицы доносятся тарахтящие звуки проезжающих мимо машин, и я слушаю их, прикрыв глаза, и уношусь куда-то далеко. Телефон в кармане вибрирует, на экране отображается сообщение от Ники, куратора нашей группы. Я должна была ночевать, как и вся группа, в гостинице, но не смогла расстаться с Женей и попросила у куратора разрешения остаться как бы «у бабушки с дедушкой» дома. Ника настояла, чтобы я не опаздывала на конференцию и никому не говорила об этой авантюре, потому что в случае чего ей, ответственной за жизни студентов, влетит. Я развернулась и, присев на подоконник, осмотрелась на кухне. Под навесными шкафчиками горела подсветка, на плите в турке варился кофе. В воздухе витал приятный кофейный аромат — он, смешиваясь с запахом мужских духов, играл цитрусовыми нотками. Все передо мной казалось нереальным, вымышленным. Кажется, что сама минута искусственна. То, что за окном, и то, что прямо передо мной, — это две разные Вселенные, обе из которых живы, но застыли в полной недвижимости. Женя, уже одетый в белую рубашку и выглаженные брюки, сидел на диване и копался в рабочих бумажках. Очки он то спускал на кончик , то поднимал, что со стороны выглядело весьма забавно. Я полусидела на подоконнике и смотрела на его профиль и спину. — Давай только ты высадишь меня не у самого центра, хорошо? Не хватало ещё, чтобы кто-то увидел. — Говорю я, закрывая окно. — Как скажешь. — Даже не повернувшись, он продолжает читать документы. Я снимаю турку с плиты и наливаю кофе. Аккуратно, чтобы не задеть бумаги, ставлю кружку на край стола. Замечаю, что Женя действительно полностью погружён в чтение. Он уже полчаса, если не больше, занимается работой, хотя часовая стрелка едва переступила циферку семь. Со своей кружкой в руках возвращаюсь к окну и смотрю в улицу. В памяти снова и снова всплывает разговор с Александром Евгеньевичем, когда он заявился сюда поздно вечером и попросил молчать о своей интрижке. До чего он был взволнован! Я вспоминаю блеск в его глазах и слова о том, что семья для него самое важное. Как семья может для него что-то значить, если он готов вот так просто, по щелчку пальцев, ее потерять и отпустить? А то, что рассказал мне Женя? Что мне делать теперь, когда я знаю, что Соколовский-старший уже был уличён в измене? Это ведь в корне меняет дело, разве нет? Это значит, что он во второй раз предал семью. — Извини. — Не замечаю, как Женя оказывается рядом. Он подходит ко мне и становится напротив. — Это те документы, которые передал тебе Богомолов. Я обязан тщательно все изучить и обдумать. Не доверяю я ему, если честно. Киваю: — Я все понимаю, честно. Поэтому и не отвлекаю. У тебя работа, у меня учёба. Ты в Москве, я в Петербурге. Но это всяко лучше, чем если бы я видела тебя на больничной койке. Пусть между нами сколько угодно километров, лишь бы ты был жив и здоров. И пусть ты будешь все внимание отдавать работе, я все равно рада, ведь это бесконечно лучше, чем то, что было совсем недавно. — Но сейчас-то я здесь. — Улыбается, обнимая меня за плечи. — И я никогда, слышишь, никогда не буду отдавать все внимание работе, в этом можешь быть уверена. — Просто хочу, чтобы у нас все было хорошо. — Прижимаюсь щекой к его груди и прикрываю глаза. Слушаю его спокойное дыхание. Женя нежно обнимает меня, и я чувствую, что готова прямо сейчас уснуть в его родных руках, настолько мне становится легче и спокойнее. Взгляд натыкается на помолвочное колечко. — Что там с папой? Ты говорил с ним? — Да, говорил. Думаю, что все хорошо. Скорее всего Настя ошиблась. Алён, я понял, что доверю отцу. — Это плохо? — Поднимаю голову и смотрю ему в глаза. — Понимаешь ли, долгие годы я не мог открыто общаться с ним, не говоря уж о доверии, это казалось мне невозможным, просто фантастикой какой-то, а в январе, когда я был в больнице, что-то вдруг поменялось. Он изменился в лучшую сторону, уж не знаю, что стало причиной. Я видел, как он относится к матери, сестре и мне самому, и это как будто бы смягчило мои чувства. Ещё больше меня радовало его отношение к тебе, Гриневская. Папа действительно открылся с другой стороны, когда появилась ты. Он вёл себя так хорошо и славно, что я начал ему доверять. Да и работа нас сблизила, по правде говоря, плюс оба повзрослели. Все сложилось, как пазл, и теперь я не могу представить, чтобы папа взял и разрушил это Я внимательно слушала все, что Женя говорит, и ощущала нарастающее давление где-то глубоко внутри. Кажется, за эти минуты я успела придумать тысячу и одну идею, как рассказать секрет Александра Евгеньевича, но едва воцарилось молчание, все до одной испарились без следа. Это самый настоящий обман и предательство с моей стороны. — Послушай, я должна кое-что сказать тебе. — Я чуть отстранилась. — Помнишь тот день в начале января, когда я внезапно вернулась в Москву и пришла к тебе в больницу вся в слезах? Он заправляет прядь волос мне за ухо и кивает: — Разумеется. Что тогда случилось, Алёна? Ты можешь мне рассказать. — Я хочу извиниться, что не рассказала раньше… Меня перебивает телефонный звонок. Женя вытаскивает из кармана брюк мобильник и смотрит в экран. Я замечаю на дисплее имя звонившего — это был его отец. Соколовский сбрасывает звонок и возвращает внимание на меня. А я уже очнулась от этого звонка, как по будильнику. Вернулся страх. Решимость, с которой я была готова рассказать обо всем, покинула меня. — Алёна? Кто-то обидел тебя? О чем ты не можешь рассказать? — Нет, никто не обидел. Разве что Инесса. Да, дело в Инессе. Мы тогда с ней поссорились, помнишь? Так вот я ушла из дома. Навсегда как бы. То есть не так, чтобы прямо навсегда, но насовсем. Она сказала, что если я уйду к тебе, то могу не возвращаться. И я ушла. Женя хмурится: — Это нехорошо. На следующих же выходных я приеду в Петербург и поговорю с твоей мамой, ладно? — Нет, не стоит. Я не хочу к ней возвращаться. Не после того, что она наговорила. Если она против тебя, то и против меня. Больше не буду закрывать глаза на ее к тебе отношение. Хватит этого. — Так или иначе, она твоя мама. — Это не даёт ей право запрещать мне любить и выбирать, с кем я хочу провести жизнь. Я поправляю ворот его белой рубашки и расстегиваю две пуговицы. Он разглядывает лицо, крепко смыкая руки на моей пояснице. Мне хочется уткнуться ему в шею и остановить время, задержаться в моменте. Шумит улица — ее звуки врываются в комнату через приоткрытое окно, отвлекают внимание от его дыхания и шепота. А шепчет он, что все будет хорошо. Снова звонит телефон. Женя поднимает его к уху, пожимая плечами в знак извинения, и возвращается к документам. — Да, пап, я помню, совещание в три. — Говорит он, делая глоток уже остывшего кофе.***
Громадный зал был полон студентами, получившими возможность попасть на экономическую конференцию, бизнесменами в белых рубашках и идеально выглаженных брюках и спикерами, сидящими в первом ряду. Наша группа заняла места справа, ближе к окну. Конференция проходила в три этапа. В первые полтора часа ничего особенно интересного не происходило и мы даже порядком расстроились этому, однако в следующие стало поинтереснее — мы выслушали бизнесмена, владеющего сетью знаменитых архитектурных бюро, и директора крупного благотворительного фонда. Во второй перерыв мы сходили к кофейному автомату и, вернувшись со стаканчиками, сели на места. Тут и там мелькали папки разных цветов: владелец вон той синей — статный мужчина в возрасте, на чьём носе сидят очки в советской оправе не то прозрачного, не то коричневого цвета, а вон ту, желтую, держит симпатичная девушка с забранными в высокий хвост волосами и губами, накрашенными красной помадой. К собственному удивлению обнаруживаю в дверях зала Женю. Он стоит, разговаривая с тем самым владельцем архитектурных бюро, и поглядывает на меня. Вдруг та желтая папка машет ему, а красные губы улыбаются. Стас сидел на краю стола и что-то у меня спрашивал, а я смотрела на девушку, чья тонкая фигура двигалась навстречу Соколовскому. Женя отвлёкся, начиная разговор с незнакомкой. Я обратила внимание на тонкие, проворные пальцы, убирающие с ворота мужского пиджака пылинки. Народу в зале пока что было мало, поэтому мне не составляло труда наблюдать издалека и краем глаза за всем. — Ты меня слышишь, Алён? — Спрашивает Стас. — Куда пропала, а? — Что ты спрашиваешь? Прости, не слышала тебя. — Я делаю глоток кофе, возвращаясь в реальность. — Я спросил о клубе, Алён. Мы все хотим сгонять в клуб сегодня. Завтра уже уезжать, надо оторваться. Ты с нами? — Стас улыбается. — Не мы хотим оторваться, а ты. Это у тебя шило в одном месте. — Шепчет Варя, качая головой. И вдруг она натыкается взглядом на что-то за моей спиной и наклоняется вперёд, вся взволнованная. — Я знаю его! Это же сын Александра Соколовского. Я видела в какой-то статье его фото. Стас и Надя оглядываются. Варя тоже глядит в ту сторону. А я пялюсь в коричневый осадок на дне стакана, не зная, куда себя деть. Посмотреть и хочется, и не хочется. Эти желтая папка и красные губы все ещё там? — Красавчик. — Изрекает Надя спустя пару минут. — В отца, не иначе. Он как будто смотрит в нашу сторону. Или мне кажется? Алёна, тебе что ли не интересно? — Этот вопрос заставляет мое сердце подпрыгнуть. Надя толкает мою ногу своей. Я поворачиваюсь в сторону Жени и вижу, что он до сих пор болтает с незнакомкой. Мы сталкиваемся взглядами. Он едва заметно ухмыляется, читая недовольство на моем лице. Желтая папка переходит в его руки. Взгляд опускается к бумагам. А мой все ещё исследует чуть изогнутую линию губ. Он вздумал со мной шутить! Эта мысль забавляет и раззадоривает. Но поддаваться мне не хочется. Я отворачиваюсь, снова возвращая в руки стакан с жалкими кофейными остатками. С полминуты я рассматриваю темно-коричневые крупицы, собравшиеся в кучу на дне, а затем всё-таки поворачиваюсь к Жене и, черт возьми, не обнаруживаю его. И красных губ тоже. — А куда это красавчик пропал, а? — Спрашиваю, приподнимаясь. — Ушёл. Надя смотрит на меня недоумевающе. Стас повторяет выражение лица подруги. Я хмурюсь, пытаясь найти в зале незнакомку, но безуспешно — нет ни красных губ, ни папок желтых, ни высоких хвостов. — Я сейчас, — говорю, поднимаясь со стула. По пути сталкиваюсь с несколькими знакомыми лицами. В холле много людей. Шум стоит невероятный. Голоса жужжат, как пчёлы в улье. Воздух спертый, даже тяжелый. Я аккуратно поправляю платье, продвигаясь через толпу, и совсем не замечаю той секунды, в которую крепкая мужская рука успевает мягко обхватить мое предплечье. Соколовский тянет меня за собой. И вот мы уже стоим друг напротив друга в пустом кабинете. Желтовато-рыжий солнечный свет освещает все помещение. Сотни и тысячи микроскопических частичек пыли кружатся в воздухе. Опустив голову, я стою у окна и чувствую затылком тепло лучей. Смотрю на помолвочное кольцо, нервно тереблю его на безымянном пальце большим. — Прогуляться решила? — Спрашивает Женя. Я поднимаю глаза на него и сталкиваюсь с легкой усмешкой. Отчего-то вспоминается школьное время и тот день, когда я застала Женю за разговором с Анной Петровной — помню, как она положила свою руку ему на грудь и прошептала, что ждёт вечерней встречи. Тогда мы с Женей были совсем не близки. Между нами возникло влечение и только. Сейчас же все иначе и мы близки так, как и не могли вообразить, что будем близки, даже в самых глупых (или смелых) фантазиях. Вот он — стоит, улыбаясь, и глядит на меня точно таким же взглядом, каким я смотрю на него: полным любви и доверия. И нет ничего ценнее для меня, чем его присутствие рядом. — А ведь всего пару часов назад ты не был таким весёлым. — Поддерживаю игру, усмехаясь. — Какова же причина этого эндорфинового взрыва? — Гриневская, причиной этого эндорфинового взрыва могла стать только твоя ревность. Он замолкает. Я снова опускаю взгляд на свои руки и кольцо. Спустя минуту Женя подходит и встаёт совсем рядом, также подставляя затылок под последние солнечные лучи. Его плечо прижимается к моему. — Не ревность это была вовсе. — Встаю напротив и рассматриваю ворот чистый пиджака. Затем возвращаю внимание мужскому лицу. — Просто я недовольна, что чьи-то чужие пальцы трогают твой пиджак. Все желающие пускай держат руки при себе. Так им и говори. Он кивает: — Так и буду говорить. Мы замолкаем. Женя полусидит на подоконнике, упираясь ладонями в его края, а я стою насколько близко, что своей коленкой утыкаюсь в его коленку. Солнце спускается все ниже, совсем скоро оно скроется за линией горизонта и заснёт глубоким сном. Голубые глаза следят за каждым моим движением. Я качаю головой и еле слышно усмехаюсь. В коридоре стихают голоса. — Мне пора. Перерыв закончился. — Оглядываюсь на дверь. — Поцелуешь? Касаюсь быстрым взглядом его губ. — А вдруг кто-то зайдёт? — Улыбаюсь. — Вдруг зайдёт желтая папка, чтобы проверить, не упала ли на тебя ещё какая-нибудь пылинка? Женя смеётся: — Даже если и так, не все ли равно? Ты ведь моя невеста, забыла? — Разве я могу забыть? Я оставляю легкий поцелуй на его губах и тут же отстраняюсь. Он смотрит на меня, довольно ухмыляясь, и качает головой. Закат за спиной Жени догорел. В помещение заползли первые сумерки, и вот все вокруг и даже воздух застыли в полной неподвижности. Мы смотрим друг на друга несколько секунд, затем я открываю дверь и впускаю в кабинет немного света из холла. В соседнем зале уже началась конференция. — И вообще-то все равно. Пусть хоть все знают, что ты мой, а я твоя. — Сказала я, застыв на секунду в дверном проеме. И тут же вышла из кабинета.***
Конференция закончилась около семи часов. Гости кинулись кто куда. Я остановилась у одной из колонн, переписываясь с Настей. Сегодняшний вечер кураторы разрешили нам провести так, как нашим душам угодно, поэтому ребята из моей группы приняли коллективное решение пойти в клуб. Они и меня звали с собой, разумеется, но клубы — это совсем не мое. Я предпочла этому так называемому веселью вечер с Женей. Совсем скоро я уеду в Петербург и неизвестно, когда снова вернусь в Москву. Мы снова будем день и ночь друг по другу скучать. — Алёна, здравствуй, милая! — На мое плечо приземляется легкая женская рука. Я обнимаю Регину Робертовну за плечи, улыбаясь, и невольно вспоминаю тот злополучный вечер, когда вернулась из Петербурга в Москву. Произошедшее с Александром Евгеньевичем не забылось, конечно. Просто оно было запрятано куда-то вглубь, далеко-далеко, и игнорировалось на постоянной основе. Что мне оставалось делать? Решение было принято: я промолчала. И теперь уже ничего не поменяешь, не поправишь. Женщина смотрит на меня своими чудесными светло-голубыми глазами, придерживая руками за предплечья, и начинает рассказывать какие-то последние новости, расспрашивать обо всем подряд. А я замечаю, что она грустна. Причём грустна невероятно. И эту грусть она пытается скрыть. — Я виделась с Женей в обед. Он светится, когда ты рядом, Алёна. — Говорит она, опуская глаза на мои руки. — Послушай, а пойдём в кофейню? Выпьем по чашечке кофе, съедим по кусочку тортика. Ты ведь Женю ждёшь? Так я ему напишу, он к нам придёт. Замечаю, что пальцы Регины Робертовны чуть дрожат. Она снова поднимает на меня свои глаза. Уголки ее тонких губ чуть приподняты. Я понимаю, что должна и обязана пойти с ней и поговорить, выслушать — её явно что-то беспокоит. — Разумеется, пойдёмте, я та ещё сластена. — Отвечаю, пытаясь не показывать, что угадала её настроение, потому что в таком случае она может закрыться, захлопнуться, как ракушка. Мы выходим на свежий воздух и, взявшись под руки, идём к одной из кофеен, расположенной на первом этаже ближайшего бизнес-центра. Регина Робертовна все то время, что мы шли до заведения, молчала. И лишь когда мы сели друг напротив друга и сделали заказ, спросила, как моя бабушка. — Она в порядке. — Киваю, рассматривая узкое лицо Регины Робертовны. — Слава Богу, — отвечает женщина, — я очень рада, что все тогда обошлось. Нам приносят заказ. Регина Робертовна начинает ковыряться ложкой в медовике. Я молчу в нерешительности, не зная, что делать и говорить. Могу ли я задавать вопросы или лучше продолжать хранить молчание? Как будет лучше? В конце концов я все же решаюсь чуть поддаться вперёд, чтобы накрыть тыльную сторону женской руки своей ладонью. Голубые глаза глядят на меня и как будто слезятся. — В чем дело, Регина Робертовна? — Тихо спрашиваю я. Женщина молчит, хмуря брови, а потом вдруг нервно смеется и качает головой как бы в отрицании: — Ничего такого, все хорошо. — Но ведь Вы чем-то расстроены, я же вижу. — Легонько сжимаю ее пальцы. Она снова замолкает, взвешивая и обдумывая все. Я вижу, что она вот-вот решится поделиться со мной своими беспокойствами, поэтому просто жду. Мир вокруг продолжает жить так, как привык — торопливо, не замечая человека-единицы. И мы с Региной Робертовной сидим за столиком в углу кофейни, игнорируемые всеми и вся, и просто смотрим друг другу в лицо. Чувствую, что начинаю волноваться. Причём жутко волноваться. Я стучу пальцами по коленке, теперь уже рассматривая опустившуюся пенку на кофе. — Много лет назад, когда Женя и Настя ещё в школу ходили, Александр Евгеньевич нашёл себе другую женщину. Он изменял мне какое-то время. Затем я узнала и ушла от него, забрав детей. Я уехала в Англию к своим родителям. Мы прожили там несколько месяцев. А потом Саша вернулся за нами. Какое-то время я не прощала его, но в конце концов поняла, что хочу сохранить семью и, поверив его извинениям, вернулась в Москву. — Регина Робертовна смотрела в улицу, нервно накручивая прядь волос на указательный палец. — Почему я сейчас это рассказываю? Мне кажется, что Саша снова себе кого-то нашёл. Если это так, то я даже не знаю, что делать. Дети наши выросли, у каждого уже свои семьи. — Тут она устремляет взгляд к моему помолвочному кольцу. — Мой сын любит тебя, Алёна, и никогда не предаст. Я внимательно слушала все, что она говорит, и с каждой секундой мне становилось все хуже, ведь мне была известна правда. Регина Робертовна всего лишь догадывается, втайне надеясь, что все предположения окажутся ложью. А я знаю, что ее опасения оправданы. Но не могу же я взять и рассказать ей все прямо сейчас? Разве могу я сделать это? Имею ли право? Мне стало ясно, что я больше не могу скрывать правду. Догадываются уже все. И это — это совершенно несправедливо по отношению Насте, Жене и их матери. Я не хочу и не собираюсь продолжать обманывать их и дальше. — Регина Робертовна… — Сама не знаю, зачем я это сказала, прости. Просто я надеюсь, что хотя бы мои дети будут счастливы в браке. Вы с Женей должны быть счастливы. — Послушайте… Она смотрит на меня, чуть склонив голову вбок. По коже проносится табун мурашек как в тот самый вечер, на вокзале. Я вспоминаю ряды желтых такси, стоящих на площади. И помню, что сигарета, которую в выкурила, была с мятным вкусом. Как и в тот вечер, сердце замирает в груди от страха. — Нашли-таки, — слышится рядом. Я поворачиваюсь и вижу Женю в компании Александра Евгеньевича. Они оба снимают пальто, попутно о чём-то разговаривая, и то и дело поглядывают в нашу сторону. Регина Робертовна незаметным движением утирает несколько слезинок, собравшихся во внутренних уголках глаз. А мне становится жутко неприятно от осознания, что сейчас я буду вынуждена сидеть за одним столом с тем, чей постыдный секрет я храню в тайне. — Все хорошо, Алёна. Забудь о том, что я говорила. — Кивает она, вытаскивая свою ладонь из-под моей руки. — Как вы? — Женя целует меня в макушку и садится рядом. — Мама, ты в порядке? Выглядишь взволнованной. — Я просто рада, что встретилась с Алёной. Мы ведь так мало общаемся из-за того, что она живет в Петербурге. Как было бы здорово, если бы вы, ребята, жили вместе в Москве. Чувствую на своём лице взгляд Александра Евгеньевича и сильнее прижимаюсь к боку Жени. Крепкая мужская рука приобнимает меня за левое плечо. Он наклоняется к уху, спрашивая шепотом, точно ли все хорошо. — Да, действительно. Алёна, может, ты переедешь в Москву? Переведешься сюда в университет. — Говорит Александр Евгеньевич, поднимая брови. — Нет, я останусь жить в Петербурге. Это мой родной город, я его люблю. — Отвечаю я, никак не решаясь отвести глаза от профиля Жени. Последнее, что мне хочется, — смотреть в глаза Соколовского-старшего. — Зато тут Женя. Неужели вы оба хотите так жить? — Папа, не надо. — В голосе Жени звучит раздражение: ему никогда не нравится, когда кто-то, пусть даже близкий, вторгается в его личное пространство. — Алёна же сказала, что останется жить в Петербурге. Если она так хочет, так тому и быть. Относись к ее словам серьезно, пожалуйста. — Да я и отношусь. — Пожимает плечами Александр Евгеньевич. — А когда вы поженитесь? Когда вы поженитесь, то тоже будете жить в разных городах и мотаться друг к другу каждые выходные? Что же за жизнь такая это будет? — Не начинай, пап. Мне не нравится этот разговор. Это только наше дело, хорошо? — Говорит Женя совсем строго. Может, даже слишком строго для такого разговора. Я касаюсь пальцами его руки, лежащей на моем плече — таким жестом мне хотелось немного успокоить его. — Мы никуда не торопимся. — Я всё-таки смотрю в лицо Александра Евгеньевича. — Милая, — вдруг заговорила Регина Робертовна, — что это значит? Я молчу, теребя кольцо на безымянном пальце. Становится жутко неловко. Женя качает головой, хмурясь: — Почему я должен повторяться? Мама и папа, это наше с Алёной дело и только. Я не хочу, чтобы вы заваливали нас вопросами о переездах и тем более о браке, хорошо? Алёна права, мы никуда не торопимся, и поженимся тогда, когда захотим. — Хочешь сказать, что не собираетесь свадьбу устраивать? Нет, сынок, это так не делается. Алёна, неужели ты согласна? — Говорит Регина Робертовна, улыбаясь. — Это ведь не только вас касается, но и всей семьи. Все замолчали. Женя был недоволен начавшимся разговором и тем, что его родители никак не могли угомонить свой интерес. Вдруг в сумке Регины Робертовны зазвонил телефон. Женщина извиняется, выуживая из кармана мобильник, и поднимается из-за стола, чтобы отойти на пару минут. — Женя, ты же мужчина и глава будущей семьи. — Александр Евгеньевич откидывается на мягкую спинку диванчика и скрещивает руки на груди. — Неужели тебя устраивает, что Вы живете порознь? — Если нас что-то не будет устраивать, мы решим это. — Безапелляционным тоном произносит Женя. Он, как и всегда, готов защищать наши отношения от всех нападок со стороны его родителей. Если бы на месте Соколовский сидели Гриневские, я бы точно с такой же решительностью защищала нашу личную жизнь. Возвращается Регина Робертовна. Ее лицо имеет самое счастливое выражение из всех, что я когда-либо видела, не осталось и следа тех грусти и потерянности, что читались в каждой его черте всего пять минут назад. Она села к мужу, ярко улыбаясь, и положила голову ему на плечо. Мы с Женей переглянулись. — В чем дело, Рина? — Спрашивает Александр Евгеньевич. — Настя позвонила. — У неё все нормально? — Женя копирует улыбку матери. — Похоже, случилось что-то хорошее? — Случилось нечто волшебное. Твоя сестра беременна. У Насти с Димой будет ребёнок. Я чувствую, как внутри меня что-то переворачивается. Сердце, обрадованное и взволнованное новостью, начинает биться быстро-быстро. Женя смотрит на родителей, уже обнимающихся и целующихся, и я чувствую каждой клеточкой своего тела, что он действительно счастлив. Быть может, впервые за все два года я вижу его бесконечно счастливым. Он даже не шевелится, просто смотрит на родителей и улыбается прекрасной улыбкой. Счастье касается всего и всех и оно вполне осязаемо — стоит только руку протянуть.